§ 5. Культурно-исторические и мифологические современной массовой психоструктуры

источники

Предпосылкой сложившегося сегодня гуманистического мировоззрения можно считать концепцию меркантилизма, возникшую в начале Нового вре­мени. Ее пафос в том, что добродетель, как трансцендентное реальной жизни качество, должна занимать вторичную позицию по отношению к пользе как жизненно необходимому качеству. Подобно тому, как более локальный эле­мент должен отдавать первенство более универсальному.

Меркантилизм возникает как позднее дитя ренессанского гуманизма, когда кардинально меняется традиционная картина ценностей, опреде­ляющая дух античной и средневековой культуры.

Как пишет Н. А. Бердяев в работе «Смысл жизни», этот период стоит под знаком отпущения на свободу спонтанных человеческих волеизъявле­ний, духовной децентрализации, отрыва от духовного центра, когда все области человеческой культуры становятся автономными. Этот период секуляризации человеческой культуры, поворот от космического и боже­ственного к человеческому, от сосредоточения на внутреннем ядре - к внешнему, социальному выявлению, от глубины - к периферии. Такой поворот оказался губительным для ценностей культуры. По Н. А. Бердяе­ву, самоутверждение человека ведет к его самоистреблению, раскрытие свободной игры сил человека, не связанного с высшей метафизической целью, ведет к иссяканию творческих сил.

На смену аристократической этике приходит культивирование прибы­ли и экономического расчета. Противопоставляются ценности эффектив­ного, полезного и этического. Процветающая экономика невозможна в обществе, где господствует нравственная элитарность. Такой видный представитель меркантилизма, как Б. Мандевиль, утверждает, что мир, где правит этика, обречен на кризис, на уничтожение. Процесс развития эко­номики обусловлен высвобождением всех пороков, связанных с достиже­нием собственной пользы. По Мандевилю, «те, кто сетует о падении нра­вов, но одновременно хотят использовать себе во благо все преимущества развитого общества, - или глупцы, или лицемеры». Другой представитель новой идеологии, Т. Гоббс говорит, что все человеческие договоренности, не скрепленные авторитетом меча, ничтожны.

В гуманистической культуре вообще преобладает нравственный ниги­лизм, пример которому - знаменитые максимы Ф. де Ларошфуко: «Хотя все считают милосердие добродетелью, оно порождено иногда тщеславием, нередко ленью, часто страхом и почти всегда и тем, и другим, и третьим».

В эру первоначального накопления капитала установка на пользу вы­тесняет древнюю христианско-платоническую этику, основанную на том,

16

что человек есть метафизическое существо. Последний образ представите­ля людей традиционной чести - Дон Кихот, фигура трагикомическая.

Отныне нравственность — это лишь рамка социального поведения, под­спорье самосохраняющейся экономики, необходимое для уважения ком­паньонов, для экономической стабильности. И в то же время человеческие пороки: страсть, гордость, стяжательство, любовь к роскоши - нераздель­но слиты с экономическим преуспеванием.

В возникшем в Новое время миропонимании обман расценивается не столько как порок, сколько как неизбежное следствие экономического прогресса. Пороки вдохновляют рост потребностей человека, оживляют спрос и становятся мощным стимулом желать увеличения заработка, ком­форта, карьерного роста, препятствуют безработице. Даже великие гео­графические открытия совершаются под воздействием стяжательства, ради доступа к дефицитным пряностям и золоту.

Выстраивается невозможная в прежние времена ментальная модель: потакание порокам и слабостям-рост потребительства-рост всеобщей за-нятости-рост общественного благосостояния, а следовательно, всеобщего счастья. В этой весьма реалистичной утопии человеческое счастье оказы­вается в прямой связи с человеческой порочностью. Традиционные же ценности, такие как созерцательность, честь, сострадание, нестяжательст­во, воспринимаются из новой ментальной модели как нефункциональные, как непозволительная роскошь, деструктивная для потребительского мира. Идея всеобщего процветания основана на отказе от традиций аристократи­ческой культуры.

Первоисточник гуманистических идей о всеобщем счастье и равенстве лежит в структуре человеческого бессознательного. Акцентирование эконо­мики есть лишь опосредованное проявление, а в глубине - «воля к удоволь­ствию» как вдохновляющая интенция. Эта воля соотносится с мифом о боге Дионисе, в культе которого воплощались глубинные желания устранить антиномии жизни и погрузиться в тотальное наслаждение, где сливаются субъект и объект. Дионис как бог опьянения, который смывает социальные и этические барьеры. Алкоголь - великий уравнитель, снимающий всякую иерархию. В культе Диониса предвестие современной демократии. Нет раз­ницы между богами и людьми, между героями и обывателями.

Дионис - бог безумия, а стремление к всеобщему равенству и счастью ведет к тотальному умопомешательству: ведь снимается не только соци­альная иерархичность, но и интеллектуальная. Идеи равенства и счастья не есть плоды глубоких размышлений, не интеллектуальные конструкции, и, возможно, именно поэтому они так глубоко влияют на людей.

Воля к равенству коренится в бессознательном как одно из самых мощных содержаний. Эта воля инициирована архетипом счастья. Надо уничтожить жестокое иерархическое общество, на смену которому придет

17

общество справедливое. Следует уравнять всех, чтобы все стартовали с одинаковой нулевой отметки. Различия часто радуют, но еще чаще пугают людей, вселяют подозрительность и тревогу. Поэтому во имя избежания противоречий и успокоения людей никогда не покидает идея о дионисиче­ском слиянии, т. е. жажда всеобщего единообразия.

£ 6. Конец гуманизма

Известно, что в основе гуманизма лежит представление о свободной человеческой воле, способной через активное формотворчество изменять бытие. Весь пафос гуманизма коренится в этом представлении: человек чувствует глубокое возбуждение от мысли, что он не одно из явлений кос­мической жизни, связанное с ее целым, но единственный свободный эле­мент, который может себе позволить отстраненно созерцать эту жизнь, познавать ее и изменять согласно совершенному познанию и собственному предпочтению. Именно последний аспект деятельности, напрямую связан­ный со своеволием, и предопределяет вдохновенный гуманистический ритм. Своеволие - это «вещь в себе» западной культуры последних столе­тий, придающая гуманизму мифологический характер и возводящая его из ряда жизненных концепций в статус категорического императива жизни.

Будучи императивной, гуманистическая идея не определяется рациона­листическими основаниями, но она подводит разум под соответствие сво­ей изначальной воле и поэтому можно сказать, что так превозносимый последние века рационализм не имеет на деле самодостаточного характе­ра; он есть оформление господствующего мифа. Все рациональные доводы есть лишь оболочка вполне иррационального настроя, который сказывает­ся в завораживающем, магическом характере воздействия гуманистиче­ских идей, становящихся стимулами массового вдохновения. Здесь доста­точно вспомнить тот романтический по духу начальный период россий­ской перестройки, когда практически все слои общества были охвачены волнами возбуждения от слов «свобода», «демократия», «гласность».

Идеалистический характер гуманизма проявлен так же в направленности на бесконечность пространственную и временную, что придает ему облик нового мессианского учения. Человеческое своеволие отождествляется в гуманизме с универсальным и самодостаточным духом, которому надлежит реализоваться как тотальное осознание себя через бытие и как тотальное управление бытием. Этот дух рассматривается не частью бытийности; но бытийность, представленная как природа, «вдвигается», по выражению Гус­серля, в сферу духа, т. е. является не более чем проявленным аспектом уни­версального «Я», истинный носитель которого- человек. Восторг, вызы­ваемый самопознанием духа через бытийность, есть восторг самолюбова­ния, пафос Нарцисса, который, глядя в пруд, видит не жизнь воды, но жизнь

18

своего отражения. В этом самолюбовании заключено высшее блаженство духа гуманистического своеволия, который стремится посредством разума, абстрагирующего от изменчивой природы, повсюду видеть неизменного себя. Окончательное преодоление всякого натурализма- вот высшая гума­нистическая задача, мечта фаустовского духа, для осуществления которой провозглашается потребность в «героизме разума». Иррациональная почва разумности просвечивается в этом героическом пафосе, с которым утвер­ждаются денатурализация жизни и господство абсолютного духовного субъективизма. Натурализм, как зависимость от объективированной приро­ды, должен быть разрушен в победоносной борьбе гуманистического духа за собственное своеволие. Бытийное своеволие должно быть искоренено. На данную тему ясно высказывался гетевский Фауст, этот идеальный предста­витель гуманистического мифа:

Мой взор был сверху привлечен Открытым морем в час прилива, Когда весь берег до обрыва Затоплен им со всех сторон.

Меня все это укололо. Царю природы, мне была Обидна дерзость произвола: Свободный дух не терпит зла. Разбушевавшуюся бездну Я б властно обуздать хотел. Я трате силе бесполезной Сумел бы положить предел ².

Но для осуществления своих задач человеческое своеволие не может совсем игнорировать бытие; оно вынуждено прислушиваться к его голосу в той мере, чтобы использовать бытийные энергии в собственном самоут­верждении. Это, однако, не означает признания в бытии другого «Я»; гу­манистический субъективизм не отрекается от собственной тотальности и остается в претенциозном отчуждении от мира. Бытие для него есть ряд объективных законов, сводимых в итоге к использованию в технической сфере, которая сама по себе есть дитя гуманистического свободного про­изволения, а следовательно, есть дитя универсального духа, который пер­манентно выше природы. Человек заключает с миром негласный договор, по которому обязуется учитывать открываемые в мире законы как объек­тивную данность жизни, но применять эти законы он предоставляет уже

^! Гете И. В. Фауст. М., 1997. С. 696, 697.

19

собственному субъективизму. Этот разумный субъективизм наделяется правами свободного духа рассматривать мир как пассивную материю для своих интенций. Человеческая самодовлеющая мысль сумеет распоря­диться природой лучше, чем сама природа, ибо «сверху» всегда лучше видна истина. Тем более что бытию самому по себе гуманизм вообще от­казывает в какой-либо истинности, кроме той, что оно существует как пас­сивная, не-идеальная данность. По определению Канта, у природы нет ни цели, ни плана, она бессмысленна, и только человек как свободное смыс-лополагающее существо может придавать ей цель и смысл.

Природу, как и собственную историю, человек вправе конструировать такой, какой она должна быть по его идее. В этом праве заключена высшая творческая активность гуманизма. Природа и история обретают статус технических систем, демиургом которых выступает универсальный мыс­лящий дух. Самодовлеющая мысль наделяется свойством несокрушимой мудрости. Р. Декарт наиболее отчетливо выразил безграничные претензии ментального своеволия и подвел к ним рациональные обоснования: «Если все знания в целом являются ничем иным, как человеческой мудростью, остающейся всегда одинаковой, как бы ни были разнообразны предметы, к которым она применяется... то не нужно полагать человеческому уму ка­кие бы то ни было границы»³.

Таким образом, гуманистическое своеволие реализуется по двум на­правлениям: бесконечное нарциссическос самопознание и бесконечное фаустовское самоутверждение в бытии как технократизация последнего. Но здесь же гуманизм оказывается в критическом положении, подрываю­щем сами мифологические его устои. Технократизация природы и исто­рии, основанная, казалось бы, на «мудрости, остающейся всегда одинако­вой» - порождает новую реальность, которая ставит человека в такое зави­симое положение, что уже не приходится говорить о безграничном свое­волии. Самоутверждающийся гуманизм создает области объективирован­ной природы и объективированной социально-исторической жизни, каж­дая их которых полагает человеческую свободу, вынужденную при­спосабливаться к законам естествознания и к законам социума. Техниче­ское бытие, которое было создано из свободы самоутверждения, оказыва­ется бытием, подчиняющим себе эту порождающую свободу: человек ока­зывается в положении слуги мира техники. Этот мир не только подчиняет его внешне, но и проникает в самые недра человеческого Я, трансформи­руя их сокровенную жизнь в подобие объективных естественных законов. Возникает феномен «механического человека», который самого себя вос­принимает не как единство природы и духа, но как функциональное соци-

³ Декарт Р. Правила для руководства ума // Декарт Р. Избранные произведе­ния. М., 1950. С. 79-80.

20

ально-техническое единство, вполне отчужденное как от природы, так и от духа. Возникает «третий мир», эта самозамкнутая гуманистическая реаль­ность, которая по сути своей уже не человечна, но существует по собст­венным виртуальным законам, растворяющим в себе непосредственные человеческие интенции. Созданный голем оказался хозяином своего твор­ца. Как пишет исследователь кризиса современного искусства В. Вейдле, «с точки зрения художника, даже и озверение человека менее страшно, чем его превращение в автомат, в бездушного самодвижущегося истукана. Из дочеловеческого создан человек, но послечеловеческое безвыходно и бесплодно»⁴.

«Механический человек» пришел на смену гуманистическому челове­ку, подобно тому, как последний пришел на смену человеку космическому и теологическому. Характерно, что наиболее мощные умы гуманизма, на­чинавшие с торжественных гимнов человеческой свободе и человеческому «Я», приходят в конце концов к осознанной необходимости растворить эту свободу в законах объективного Абсолютного Разума или объективного родового целого, наиболее полно выражаемого идеей государства. Челове­ческое «Я» исчезает в существовании всеобщего «Я», абстрагированного от индивидуальной бытийной реальности.

Таковы учения Канта, Фихте, Гегеля. Единственное, что остается инди­виду, так это подчиниться необходимости своего исчезновения и покорно соответствовать окружающей эпохе, помня о том, что «все действительное разумно». Своеволие превращается в фатализм, где возглас «человек - это звучит гордо» воспринимается насмешкой. Высшее воплощение гу­манистического идеала оборачивается утратой самостоятельного носителя этого идеала. И закономерным настроением гуманистического «Я» оказы­вается социально-исторический и культурный пессимизм, зафиксирован­ный в начале XX столетия философией О. Шпенглера, а единственно воз­можной активностью человека оказывается устройство «пира во время чумы», последний отчаянный прыжок в деконструкцию собственного об­лика, в пафосе которого забывается само отчаяние. Таков современный постмодернизм.

К такому же разрушительному эффекту приводит нарциссический взгляд в бесконечность собственной свободы. Заглядывая туда, человече­ское своеволие испытывает катастрофическое головокружение; четкие ориентиры исчезают, постулаты разума, на которых человек выстраивает концепцию о своем царственном положении, падают, как поверженные кумиры. То, что всеми признавалось разумным и торжествовало как непо­грешимая истина, вдруг утрачивает авторитет неоспоримого величия и обнажает свои аффективные, сомнительные для разума основания. Остает-

⁴ Вейдле В. Умирание искусства. СПб., 1996. С. 54.

21

ся только спрашивать в недоумении: как же мы это не увидели вначале, если человеческая мудрость в сути своей одна и та же? Недоумение пере­растает в сомнение по поводу «святая святых» гуманизма, по поводу есте­ственной разумности человеческого своеволия. Из сомнения возникает ужас перед приоткрывшейся безосновностью гуманистического мифа. По­пытки реконструировать эту привычную мифологию, основываясь на ни­что, являются слабой компенсацией господствующего смятения. Совре­менный экзистенциальный гуманизм, утверждающий в своеволии приори­тет стремления к благу (Ж. П. Сартр), создает весьма плоскую картину, где не принята во внимание глубинная, подпольная природа души, таящая в себе залежи разрушительных энергий. Упускается из виду собственная императивность своеволия, не вмещающаяся ни в какие разумные и благо­честивые пределы. Этот императив приказывает человеку действовать не по соответствию с критериями рационально понимаемой выгоды; у него есть собственная выгода, состоящая в слепой жажде самопроявления. По словам «подпольного» героя из повести Ф. М. Достоевского, «...эта выгода именно тем и замечательна, что все наши классификации разруша­ет и все системы, составленные любителями рода человеческого для сча­стья рода человеческого, постоянно разбивает. Ведь я, например, нисколь­ко не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, . лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет всем нам: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благо­разумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с той целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последо­вателей найдет: так человек устроен»⁵.

Современный экзистенциальный гуманизм оказывается попыткой воз­рождения старого декартовского рационализма, где человека хотят огра­ничить узкой полосой сознательно-личностной жизни. Эта наивная попыт­ка противоречит самой фактически переживаемой реальности нашей ду­ши, особенно в сумрачном свечении открытой психологами области анти­номического бессознательного, посылающего нам своих аффективных агентов. Если нет ничего сверхчеловеческого для стимуляции нашей воли, то нет никаких оснований отдельной твари желать таких сверхтварных спекуляций, как всеобщее благо. Для единичного, тотально-субъективного существования такая ответственность за всех, о которой говорит экзи­стенциальный гуманизм, - полная бессмыслица или в лучшем случае бла­гочестивая ребяческая иллюзия, возвышенная, но при этом смешная. Если

⁵ Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Достоевский Ф. М. Собр. соч. М., 1956. Т. 54. С. 150,153.

22

нет никаких трансперсональных вдохновений, наставляющих нас на тво­рение добра, то моя личная человеческая воля находится в бесконечном конфликте со всеми другими личными волями и самоутверждает себя только через преодоление этих воль или необходимый компромисс с ними. Современный гуманизм, уже почуявший и смутно осознавший свою бес­почвенность, предпочитает больше не заглядывать в основания свободы, поскольку там он обнаружит не безупречную мудрость, но хаос. Он ищет не новых вдохновений и не великих идей, поскольку уже убедился, как самые справедливые конструкции разума превращаются во враждебные всякой независимости тоталитарные системы. Теперь человек хочет спокойствия и конкретного, вот здесь ощутимого блага. Основой ценностей его жизни служит не гуманистический миф о прекрасной свободе, но позитивно-утилитарная этика, имеющая целью непосредственное благо индивида и общества. Она реализуется не в гениальных философских концепциях и не через возвышенное искусство, но прежде всего в общепринятом позитивном и естественном праве. По своей сути данная этика уже не имеет никакого отношения к традиционной этике, берущей начало в представлениях о трансцендентном благе, которое превосходит интересы как отдельного ин­дивида, так и целого рода. Как справедливо полагает английский философ А. Макинтаир, современная мораль уже не является таковой в изначальном, традиционном смысле слова. Действительно, она представляет не целост­ную космическую или божественную идею, но меняющийся ряд рациональ­ных представлений о повседневной пользе, учитывающей интересы как ин­дивида, так и общества. Современная мораль есть по своей сути воля к бла­гу, основанная на компромиссе между личностью и государством, между персональным и коллективным удовлетворением. Поскольку компромисс всегда подразумевает целый спектр противоречий, то в современном мире моральные аргументы остаются спорными. Идеальное согласие здесь в принципе невозможно, поскольку интересы как индивида, так и рода имеют своим базисом в большинстве случаев нерефлексируемый и авторитетно репрезентующий свою волю ряд аффективных предпочтений, страстей и автономных комплексов, которые поднимаются на поверхности нашего «Я» из глубины бессознательного. По Макинтаиру, все наши моральные сужде­ния «...есть не что иное, как выражение предпочтения, установки или чувст­ва» ⁶. Удовлетворяющее моральное соглашение достигается лишь в случае, когда представителям одних интересов удается эффективно манипулировать чувствами и настроениями своих конкурентов. Безусловно, что полученный результат не есть торжество истины как таковой, но лишь практический эффект от преобладания одной воли к власти над другой. Сама идея истины уже не находит здесь применения.

⁶ Макинтаир А. После добродетели. М., 2000. С. 19.

23

Процесс утраты истины произошел и в области познания, принципы которого П. Фейерабенд определяет как «эпистемологический анархизм», где то или иное направление оказывается преимущественным не из-за сво­ей истинности, но из-за более удачной рекламы.

Таким образом, гуманизм исчерпал свою идею и сохраняется на том уров­не, чтобы поддерживать по преимуществу витальные потребности человече­ской реализации и сдерживать чрезмерную индивидуальную или групповую аффективность, которая может нарушить устойчивый и по большому счету удовлетворительный баланс всеобщего человеческого коллектива. Гуманизм перестал быть мифом и превратился в охранительную правовую систему. Но поскольку человек не отождествился еще окончательно с механизмом, спо­собным к эффективному управлению и, в свою очередь, подверженным управлению, то следует поставить вопрос о новом мифе, который способен стряхнуть повседневный сон хотя бы с небольшой части уставшего от себя человечества. И ясно одно, что этот новый миф переступит границы «челове­ческого, слишком человеческого» своеволия.