2. Аналитическая философия и обыденный язык

В отличие от Венского кружка, оксфорд-кембриджское движение не распалось, напротив, укрепилось за счет специализации: появилась философия языка религии и метафизики, этики и

478 Рассел, Витгенштейн и философия языка

эстетики, историографии, политихи. Незамедлительно посыпались обвинения, что, увлекшись обыденным языком, философы-аналитики сделали из него культ, замкнулись в мире слов, потеряли интерес к реальности.

Следует сказать, что обвинения били мимо цели, поскольку:

1. Неверно, что внимание к обыденному языку означало пренебрежение к техническим языкам, все лингвистические страты философы-аналитики считали подлежащими исследованию;

2. Фактические проблемы оставались в центре, ибо именно понимание того, как функционирует язык, дает углубленное понимание реальности; 3. Здравый смысл и повседневный язык не были для аналитиков панацеей и последним словом философии. В лингвистической терапевтической практике от них, пожалуй, только отталкивались; 4. Аналитик изучает дискурсы, где термины и выражения, играя, отдаляются от изначального языка, рождая помимо правил новые смыслы, которые со временем образуют зависшие в пустоте лингвистические единицы. Задача исследователя — показать, как, когда и по каким правилам выражения обыденного языка переместились в другие языковые контексты; 5. Не содержа в себе ничего абсолютного, не будучи панацеей" от всех философских недугов, обыденный язык все же важный объект исследования в силу своего богатства, в нем зашифрованы память и опыт человечества; 6. Анализ обыденного языка, проведенный в целях создания логико-лингвистической карты, сближается с тем, что Стросон называл дескриптивной метафизикой, составляющей весомый вклад в этнолингвистику, о необходимости которой говорили Б. Л. Уорф (В. L. Whorf) и Э. Сепир (E. Sapir); 7. Мур не говорил о неприкосновенности обыденного языка, он защищал истину (решительно недоказуемую) здравого смысла, язык которого, несомненно, подлежит совершенствованию; 8. «Второй» Витгенштейн говорил: «Ordinary language is all right» («С обыденным языком все в порядке»), а задача философии, стало быть, исследовать язык как он есть; 9. Но язык вообще есть, по мнению Райла, употребление обыденного языка и обычное использование языка, поэтому рядом с анализом повседневного языка (когда мы не используем технические языки) есть анализ привычных, т. е. технических, употреблений языка; 10. Остин утверждал, что обыденный язык следует анализировать в философски напряженных зонах (как, например, язык ответственных решений), ибо в них заключены тонкие различия. По мнению Остина, изучение обыденного языка есть только первое, а не последнее слово в философии. Устойчивая сохраняемость говорит о небесполезности присутствия в языке обыденных выражений.

Аналитическая философия и метафизика 479

3. Аналитическая философия и метафизика

Философы Венского кружка не только изгнали повседневный язык из сферы теоретического интереса. Метафизические, религиозные, этические, эстетические вопросы были объявлены лишенными смысла как неверифицируемые. Впрочем, принцип верифицируемости подвергся суровой критике, ибо: 1) он оказался самопротиворечивым; 2) в качестве последней судебной инстанции он показал себя криптометафизическим; 3) зараженный финитизмом и индуктивизмом, он оказался не в состоянии объяснить всеобщие законы эмпирических наук. Так, с одной стороны, критически был выдвинут принцип фальсифицируемости Поппера (как критерий демаркации, а не значения, на что претендовал принцип верификации). С другой стороны, Витгенштейн предложил принцип использования.

Так неопозитивистская атмосфера страха перед метафизикой постепенно развеялась. Стало ясно, что метафизические утверждения нетавтологичны и нефальсифицируемы, и все же они не лишены смысла. Они, кроме того, используются, и именно эти функции надлежит не осуждать, а уточнять. Этим занялась аналитическая философия метафизики. Вот ее выводы:

1. Абсурдно утверждать, что метафизика есть нонсенс. 2. «Ментальные судороги» случаются, когда мы начинаем строить иллюзии, что метафизика — такая же информативная наука, как все прочие эмпирические. 3. Метафизика как видение, «new way of seeing», позволяет лишь увидеть особым образом целый универсум как в первое утро рождения. «Ты открыл новый способ понимания вещей, — писал Витгенштейн в "Исследованиях", — как если бы нашел новый прием рисования, новый ритм, новый род песен». 4. Метафизика есть видение и потому парадокс. Ее «истина» состоит в «ложности». Ее заявления часто подобны подземным толчкам в нашем лингвистико-концептуальном истеблишменте. Метафизика — противоядие от ментального склероза. 5. Метафизические функции можно найти в морали, политике, психологии, религии. 6. Метафизика — приглашение посмотреть на мир по-новому, поэтому она часто либо герметична, либо по-детски наивна. 7. Метафизика часто генерирует научные гипотезы. Проблемы, научно неразрешимые, ставятся много раз: «То, что начиналось как метафизика, может кончиться как наука», ибо, отмечает Стросон, систематическая философская реконструкция понятий и языковых форм иногда обнаруживает применение в далекой от философии области. «Большую часть метафизических систем, — писал по этому поводу Поппер, — можно переформулировать так, что они станут проблемами

480 Рассел, Витгенштейн и философия языка

научного метода». Метафизика, следовательно, может возвещать рассвет науки. Ньютона, возможно, не было бы без Декарта, а социологии — без Маркса. 8. Если метафизика — «видение», способ организации мира идей, при помощи которых мы читаем мир, то в таком случае весьма полезное занятие — попытаться проникнуть в глубинную грамматику, чтобы найти предпосылки нашего мышления и опыта. Это и есть дескриптивная метафизика Стросона.

9. Метафизика не собрание пропозиций, замкнутых на вечность, ее нельзя искать в чучельной мастерской. Это динамически развивающийся организм, рождающийся, размножающийся и умирающий.

10. Нефальсифицируемые метафизические системы не ложны и не истинны, они часто взаимно конвертируемы. Давая неожиданную перспективу, они заставляют взглянуть на мир по-иному.