3. «Претворение разумного самосознания в действительность им самим» или практический разум.

Раскрывая формы этого уже практического разума, Гегель показывает, что тот хочет завладеть миром уже не через путь науки, знания и наблюдения, а опираясь на свои естественные стремления и страсти, которые принимают форму чуть ли не космической жажды жизни и счастья. Первой ступенью его развития становится то, что Гегель назовет «Удовольствие и необходимость». Неслучайно для ее характеристики он использует перефразированные слова Мефистофеля из гётевского Фауста. Фаустовский дух, когда он отдается духу мефистофелевскому, становится здесь тем «костюмом», в который Гегель одевает новый гештальт духа. Вот эти слова Гёте: «Презирает оно рассудок и науку, / Наивысшие дары человека, – / Чёрту оно отдалось / И обречено на погибель» [5, с.193].

Сам же Гегель описывает этот новый гештальт разума так: «Вместо небесно сияющего духа всеобщности знания и действования, где умолкает чувство и наслаждение единичности, в него вселился дух земли, для которого имеет значение истинной действительности только то бытие, которое составляет действительность единичного знания… Тени науки, законов и принципов, которые одни только стоят между ним и его собственной действительностью, исчезают как безжизненный туман; … оно берет себе жизнь, как срывают спелый плод…» [5, с.193]. Итак, разум, стремящийся к осуществлению и удовольствию в мире, претворяет себя через удовольствие и неустанное наслаждение миром. Однако на деле не он, стремящийся поглотить этот мир, а сам это мир в виде порядка вещей и «могущества всеобщности» поглощает его, что не мешает, однако, самосознанию, продолжить дальше свой опыт. Оно стремится уже не подчиняться этому порядку вещей, а создавать его собственною силой, т.е., привести мир в порядок, улучшить его. Эту следующую форму претворяющего себя в действительность разума Гегель очень образно назовет «Закон сердца и безумие самомнения».

Говоря о «законе сердца», философ опять же очень образно показывает, как разум стремится сообразовать действительность со своим одушевлением и пониманием счастья. Сама же действительность воспринимается им при этом как «насильственный миропорядок, противоречащий закону «сердца». Разуму видится, что человечество «тяжело вздыхает» под тираническим давлением этого миропорядка и ему «нужно помочь», улучшить мир, продиктовать ему собственные законы. Данная форма сознания существенным образом отличается от «легкомыслия прежней формы», которая, по Гегелю, «желала только единичное удовольствие». Здесь же имеет место «серьезность некоторой высокой цели, ищущей своего удовольствия в проявлении своей собственной превосходной сущности и в созидании блага человечества» [5, с.197]. Однако, в этом «претворении в действительность закон сердца на деле ускользнул от индивида» [5, с.198].

Философ удивительно метафоричен, когда изображает неизбывно печальный эпилог любых попыток реализации благих намерений реформаторского духа в действительность. Будучи погруженным в ее пучины, он «перестает быть законом «сердца», вовлекаясь в само бытие, как в более могущественный, чем закон сердца, внешний миропорядок. Достигнув своего господства, этот закон становится точно таким же, как и тот, что раньше вызывал ненависть. Но, более того, действительный миропорядок, который закон сердца хотел реформировать, мог на деле быть вовсе не жестоким, да и люди могли чувствовать себя в нем весьма удобно и спокойно, не желая никаких навязываемых им «законов сердца». И тогда индивиду-реформатору, олицетворяющему данную ступень разума, остается только одно – с ужасом наблюдать, «как прежде только жесткий закон, так теперь сами сердца людей противятся его превосходным намерениям и отвращаются от них» [5, с.199].

Исследователи «Феноменологии духа» отмечают, как велик Гегель в «таких типологических социально-индвидуальных, прекрасных и с точки зрения формы характеристиках, благодаря которым гештальты духа становятся прямо-таки живыми людьми» [23, с.193]. И в самом деле, в данном фрагменте книги он дал блестящую характеристику «неистовству безумного самомнения» – сознанию разочарованного неудачливого исправителя мира. Эта характеристика остается поистине верной для всех времен и народов, когда Гегель пишет, что «биение сердца для блага человечества переходит поэтому в неистовство безумного самомнения, в яростные попытки сознания сохранить себя от разрушения тем, что оно выбрасывает из себя извращенность, которая есть оно само, и старается рассматривать и провозгласить ее некоторым «иным». Таким образом, оно провозглашает общий порядок извращением закона сердца и его счастья, измышленным фанатическими жрецами, развратными деспотами и их прислужниками, вознаграждающими себя за собственное унижение унижением и угнетением нижестоящих – извращением, практикуемым с целью причинить невыразимое бедствие обманутому человечеству» [5, с.200]. Философ великолепно показывает здесь, что не только с миром и действительностью, но и с самим собой этот пресловутый реформатор впадает в неразрешимые противоречия, становясь носителем отнюдь не истинного, а мнимого «закона сердца», стремящегося улучшить мир только вследствие своего повышенного самомнения. Неслучайно на смену этому «извращенному» сознанию, отягощенному своеволием и самомнением, а потому и весь мир видящему в извращенном свете, приходит новая форма духа. Самосознание, наконец, начинает понимать мнимость добра «закона сердца», и на смену ему должно придти истинное добро, достичь которого можно лишь с помощью жертвования индивидуальностью со всем ее себялюбием. «Формообразование сознания, которое открывается себе в законе, в истинном и добром в себе, не как единичность, а только как сущность, но в то же время знает индивидуальность как то, что извращено и извращает, и потому оно должно пожертвовать единичностью сознания, – это формообразование [сознания] есть добродетель [5, с.201], или, как Гегель обозначил этот гештальт духа, – «Добродетель и общий ход вещей».

Будучи рожденной в извращенных условиях, когда всеобщность «пуста», когда каждый прибирает к рукам то, что плохо лежит, когда в обществе господствует всеобщая вражда, эта добродетель устраивает «засаду, из которой доброе «в себе» должно хитростью напасть на общий ход вещей (т.е. на эту разложившуюся, превратную действительность – Т.Р.) с тыла». Гегель вновь необычайно образно описывает тщетность попыток такого рода, ибо «общий ход вещей есть бодрствующее, уверенное в себе самом сознание, которое не позволит подойти к себе сзади, а всегда грудью встречает противника, ибо общий ход вещей таков, что всё – для него, что всё – перед ним» [5, с.206]. Более того, сама эта добродетель – это всего лишь добродетель в себе, она бессильна, пуста, абстрактна, а в ничтожности ее «пустой риторики» и «пышных речей» убедилась, по Гегелю, «образованность» его времени. Сознание сбрасывает, поэтому пустую оболочку представлений «о добре в себе» как не обладающем действительностью и узнает на опыте, что «общий ход вещей», а мы бы сказали, действительный мир, не так уж и плох, как это ему казалось. Оно узнает и то, что корыстные цели и речи людей гораздо лучше могут служить орудиями добра, чем все пустые речи добродетели. Мнимая добродетель побеждается «общим ходом вещей», который сам, в свою очередь, побеждается истинным ходом вещей, в котором добро осуществляет само себя без всяких «пожертвований индивидуальностью». Гегель пишет: «Итак, поступки индивидуальности суть цель в себе самой; именно применение сил, игра их внешних проявлений сообщает им жизнь, иначе бы они были мертвыми «в-себе»; в-себе [-бытие] не есть неосуществленное, лишенное существования и абстрактное всеобщее, наоборот, оно само есть непосредственно наличность и действительность процесса индивидуальности» [5, с.208-209]. Иначе говоря, разумное сознание, наконец, самоосуществило себя в мире, воспользовавшись в том числе, и отрицательными результатами своего опыта. Его индивидуальность стала теперь действительностью, реальностью и в себе и для себя, не нуждающейся более в осуществлении; она завладела всем бытием и деятельностью индивидуальности, и разум вступает теперь на новую ступень, объединяющую и наблюдение, и практическую деятельность. Философ дает «несколько неуклюжее и прежде всего непонятное», по словам Фишера, название этой третьей ступени разумного сознания – «Индивидуальность, которая видит себя реальной в себе самой и для себя самой».