§ 3. Особенности морали традиционного общества

Нравы родоплеменного общества. Если попытаться определить вре­мя возникновения морали, то вероятнее всего, это произошло в родо­вом обществе, которое имело какие-то признаки структуры, т. е. попыт­ки установить более или менее постоянные отношения. Современные этнографические исследования показывают, что об­щество, основанное на первобытной системе отношений, строго регла­ментировано: поведение каждого члена сообщества осуществляется в зависимости от его принадлежности к половозрастной группе. Прежде всего, это поведение диктуется практическими целями, полезностью: в каждой ситуации каждая группа несет определенную ответственность перед остальными членами сообщества. Распределение обязанностей опирается на традицию, хотя, с точки зрения современной культуры, и не совсем справедливую: как правило, основную часть работы (иногда очень тяжелой физически) выполняют женщины.

Традиция обеспечи­вает бесконфликтность в отношениях. Проступки, некоторые отклоне­ния в поведении беззлобно высмеиваются. Вспышки агрессивности также регламентируются традицией. Подросткам и юношам, живущим за пределами общины, положено быть воинственными. Переход в груп­пу взрослых с соответствующим расширением прав и обязанностей (инициация, лат. посвящение) сопровождается ритуальным разрывом с матерью и демонстрацией агрессивности в отношении «чужих» (уси­ленной отваром трав). Но, с другой стороны, конфликтность или иные недостатки в характере тормозят продвижение человека в социальной иерархии, достижении полноты прав. Индивид испытывает значитель­ное непосредственное давление (непосредственный коллективизм — основанный на равном участии в труде и равном праве на его резуль­таты) со стороны своих соплеменников. Это давление обусловлено, во-первых, непосредственностью общения;

во-вторых, сравнительно небольшим числом постоянно общающихся людей;

в-третьих, отсутст­вием частной жизни: все тайное немедленно становится явным.

Правила поведения каждой группы в различных ситуациях, предпи­сания и запреты (полинез. табу), имеют очень древнее происхождение. Архаическое (греч. древнее) сознание было синкретичным, в нем эле­менты морали переплетались с эстетическими взглядами, начатками научного знания: понятия истинного, доброго, красивого совпадали. Законы человеческой деятельности переносились на Вселенную, и от­ношения со стихиями понимались как окрашенные человеческими чувствами: от действий человека зависела смена сезонов, наступление за­сухи или паводок. Все это рассматривалось как реакция, оценка пове­дения человека, награда или возмездие. Выполнение магических цере­моний обеспечивало нерушимость космического закона в той же сте­пени, в какой и успех на охоте, обильный урожай, благополучие, сохранение жизнеспособности общины.

Источником доброго и злого, прекрасного и безобразного, правиль­ного и неправильного древние часто считали парное божество — близ­нецов (творящая и разрушительная сила) или первопредка. Он рассма­тривался как источник нравственных предписаний (кодекса нравствен­ности). Нерефлексивная архаическая мораль решает вопрос добра и зла категорично: добро — это выполнение предписаний, зло — их наруше­ние. Нравственные правила имеют сравнительно простой, лаконичный характер — как не богата разнообразием событий и жизнь в таких ус­ловиях — и однозначно трактуются.

Добро и зло абсолютно противопо­ложны. Поскольку эти предписания предназначались для данного со­общества, именно его боги и богоподобные предки-покровители отли­чали его от других сообществ, имеющих свое имя, своих богов, свои предания и обряды. Хотя различия между ними могут быть и незначи­тельны, они составляют предмет гордости, основу самоуважения, дока­зательство жизнеспособности, могущества. Деление на «своих» и «чу­жих» — один из определяющих принципов истолкования сути мораль­ных ценностей прошлого — вплоть до наших дней. «Свои» — источник добра, защищенности, надежности; «чужие» связаны с угрозой, опас­ностью, коварством, т. е. злом.

Особое внимание в этой сложной системе следует уделить запретам (табу). В отличие от современного представления о зле, недозволенном поведении, табу имеет более жесткий характер и часто связан с таинст­венным, запретным знанием. Табу многочисленны, разнообразны и обычно абсурдны с точки зрения современного человека, поскольку построены на ином представлении о связях между элементами мира. В истории исследований табу было много попыток объяснить их в системе понятий современной культуры, по аналогии с мышлением нашего со­временника, однако связь этих правил с реальной жизнью утрачена даже теми людьми, которые их выполняют. Таинственность, непонят­ность придает им магическую силу.

Наиболее важная группа табу касается семейно-брачных отноше­ний— запрет на инцест (лат. кровосмешение, брак между родственни­ками). Первым шагом в упорядочении половых отношений и укрепле­нии связи между родами племени было то, что супруг и супруга принад­лежали к разным родам. Но это правило содержит в себе и другую сторону — требование соблюдения особого ритуала, обеспечивающего бесконфликтное вхождение нового человека (чужака) в сообщество.

Вторая важная группа запретов регулировала отношения с «чужими». Собственно, подозрительность в отношении чужого основывалась, на­пример, на ожидании непременной вражды между местными и пришлы­ми духами (пришедшими со странником). Частично эта враждебность преодолевалась поборами с проезжающих в пользу местных богов.

Третьей группой правил табуирования регулировалось отношение к умершим, которые приобретали статус «чужих»; правило не говорить дурно или не говорить вообще об умершем, возможно, первоначально означало простую предосторожность — нежелание призвать его к жи­вым. Забота об умершем не ограничивалась погребальными ритуалами: современная культура сохранила традиции поминовения — особые дни, предназначенные для общения с умершими. Украинцы, как и другие народы, сохранили обычай «ходить в гости»: оставлять уго­щение на могилах родных, приглашать к столу в праздничные дни умер­ших родственников. Возможно, отношение к умершим — первое про­явление гуманизма; по крайней мере, с ним связывают первые в исто­рии признаки культуры.

Четвертая основная группа табу связана с пищей и питьем, и в ней мы можем обнаружить корни некоторых современных правил приличия, этикета, которые также очень трудно объяснить с точки зрения здравого смысла, но они являются необходимой составляющей культуры.

Поначалу правила защищали очень узкий круг «своих» в противо­положность «чужим». По мере развития культуры круг «своих» расши­рялся. Первобытный человек решал для себя проблему «чужих» посред­ством табу, браков, усыновлений, названного родства.

Универсальным средством обеспечения равновесия в мире по мере развития социальной структуры и появления впоследствии государст­ва рассматривается кровная месть (обычай убивать кого-либо из рода обидчика в ответ на оскорбление, убийство сородича), ее вытеснил та­лион (лат. возмездие, соразмерное ущербу; талион предъявлял жестокие требования к точности исполнения мести, что, в конечном итоге, по­дорвало основы его существования). Кровная месть основана на прин­ципе коллективной вины и коллективной ответственности, талион — следствие индивидуализации ответственности; талион вытеснился композициями (лат. примирение; в этом случае государство выступает третьей стороной, определяя размеры материального вознаграждения за нанесенный ущерб). Такая эволюция отражает изменения в образе жизни человека, участившиеся контакты, столкновения и, в связи с этим, необходимость снятия напряжения, которое возникало в сознании древ­него человека. Итак, родоплеменная мораль:

— синкретична;

— нерефлексивна;

— опирается на персонифицированный нравственный закон (выра­жение коллективного интереса);

— мистифицирует субъект нравственного сознания и действия, вы­нося его за пределы человеческой общности и придавая ему космичес­кий характер;

— утверждает необходимость узкоспециального характера запретов и предписаний.

Система нравственности древневосточных цивилизаций; историческое значение ветхозаветной морали.

Древний человек развивает свою дея­тельность, приобретает более надежный источник существования, чем охота, собирательство и рыбная ловля. Это — аграрное производство, земледелие. Оно связано с важнейшими переменами в жизни челове­ка: уходит в прошлое решение вопросов на общем собрании, власть переходит к совету старейшин, жрецам и царям; не исчезают, но ото­двигаются на второй план кровнородственные связи, появляется тер­риториальная (сельская и городская) община, которая определяет фор­му человеческих связей в течение очень длительного исторического периода (от начала цивилизации до наших дней) и, в свою очередь, со­стоит из кровнородственных составляющих — семей. Разделение тру­да, рост мастерства, достижение относительной стабильности позволяет накапливать материальное богатство. Именно богатство теперь является показателем принадлежности к высшим слоям общества — высокород­ным и полновластным. Принадлежность к определенному слою связа­на, как и прежде, с определенным родом занятий, с определенными пра­вами и обязанностями в общине. Однако подобие это поверхностно. Единство со «своими» теперь не связано с возрастом и полом — оно на­следуется, обосновывается происхождением от определенного предка. Оно отражается в поведении, в одежде, в украшениях и даже в комплек­се добродетелей: «Всяк сверчок знай свой шесток», («Кожний цвіркун має знати свій припічок(жердину, сідало)»; «Что позволено Юпи­теру, не позволено быку» и т. д. Эта тенденция оставалась определяющей в развитии нравов вплоть до нашего времени. Мир становится более раз­нообразным, в него приходят экономическое неравенство, политика и право. Всей этой системе отношений придает своеобразие патриархат, в разной степени проявляющийся в различных культурах. Возникают группы людей, в большей или меньшей степени ограниченные в пра­вах, в первую очередь женщины и дети, — от некоторой степени несво­боды до полного рабства, статуса имущества.

Сложная система разнообразных связей стабилизируется, приобре­тает завершенный вид общественной иерархии — пирамиды. Необхо­димость самозащиты, управления этой системой связана с возникно­вением городов-государств, огромного управленческого аппарата, соб­ственной религии — этнической (продолжения земной иерархии в небесной), поскольку в этот период истории складывается неповтори­мость языка, обычаев, нравов, облика — всего того, что включается в понятие «этнос» (греч. народ). Следует отметить особо, что история эт­нических религий свидетельствует и об эволюции богов: от воплощения природных стихий до олицетворения социальных сил, формирования образа всесильного самодержца, способного на добро и зло — ради бла­га поклоняющегося ему народа. Мифы по-прежнему фиксируют самое высокое в системе ценностей знание — священные тайны богов.

В Древнем Китае «благородные господа» (свободные), люди китайской культуры третировали рабов как варваров, низших, то есть, людей не­китайской культуры. В Индии три высших варны (арийские) — благо­родные, «дважды рожденные» (что означало — прошедшие обряд ини­циации) противопоставлялись низшей — шудрам, утратившим связь со своим родом, лишенным земли и потому беззащитным, а также абори­генам захваченных ариями территорий: термин «даса» (слуга, раб) пер­воначально означал «чужой», «враг». Своеобразный «первобытный на­ционализм» в какой-то мере отражает действительное превосходство цивилизаций над дикостью и варварством. Однако он не был ориенти­рован на природные свойства человека — цвет кожи, волос, глаз или форму носа. Принятие человеком религии, одежды, обычаев данного народа делало его «своим», т. е., вводило в сферу действия законов куль­туры. Несомненно, поведение и суждения человека большей частью определялись зависимостью его от общины. В то же время есть призна­ки некоторой индивидуализации: в чрезвычайно для своего времени развитом месопотамском праве широко представлены талион (напри­мер, в знаменитых Законах Хаммурапи, XVIII в. до н. э.) и денежная компенсация ущерба — взамен принципа коллективной вины и коллек­тивной ответственности.

Наиболее известны достижения китайской, индийской, месопотамской и египетской цивилизаций (так называемый «плодородный полу­месяц»). Они имеют общие характерные черты и оказали огромное вли­яние на Западную цивилизацию, особенно египетская и месопотамская. Условием счастливого существования считалась, прежде всего, стабиль­ность, а причиной катастроф, всех ужасных потрясений — нарушение традиций, законов, невыполнение обязанностей. Поэтому добродетель в целом можно определить как соответствие своему общественному ста­тусу. Мир цивилизации, по сравнению с первобытным, еще больше це­нит земную жизнь — тем более, что не сразу изобретает ее счастливое потустороннее продолжение. Согласно первому известному китайско­му уложению о наказаниях (X в. до н. э.) можно было откупиться от любого наказания, включая смертную казнь. При этом постоянно во­юющий Китай жестоко обходился с невольниками, так же как и Месо­потамия. По Законам Хаммурапи широко применяли смертную казнь, наказывая как вора, так и неверную жену. Нежеланные младенцы, не принятые отцом, закапывались здесь же, под родным домом. Жизнелю­бивые египтяне во времена социальных потрясений добровольно пере­ходили в мир иной, «и крокодилы были сыты», — флегматично констатирует летописец. Уровень цивилизованности еще недостаточен, что­бы оберегать индивидуальную человеческую жизнь. При этом семья, дети, родительская привязанность, забота о близких (живых и умер­ших), несомненно, представляют ценность.

На бытовом уровне чрезвы­чайно ценится миролюбие, незлобивость, хотя традиционно превозно­сится агрессивность царей — воплощение воинских доблестей. Среди царских добродетелей самая важная — забота о подданных, их благоден­ствии. Насилие и неоказание помощи в обыденной жизни осуждается. Система позитивных ценностей связана с различными жизненными проявлениями: во-первых, долголетие и здоровье, во-вторых, богатст­во, позволяющее жить долго и счастливо, в-третьих, ученая и житейская мудрость. Не относится к числу безусловных добродетелей трудолюбие, трезвость, супружеская верность. Принудительный труд для большин­ства населения был необходим, но вряд ли выполнение подневольных работ может восприниматься позитивно. Что же касается пьянства и прелюбодеяния, они осуждаются только в том случае, когда ущемляют чьи-либо интересы, в первую очередь имущественные: жена, как часть имущества, моногамна, пределы свободы мужа определяются его богат­ством. Жестокость имела свои естественные пределы: можно побить и даже изувечить раба или рабыню, но бессмысленно убивать или огра­ничивать их работоспособность.

Причину зла в обыденной жизни древняя культура в большей или меньшей степени связывает с социальным неравенством, природой каждого данного человека (жадностью) и поэтому возлагает на него от­ветственность. Как и пределы добродетелей, пределы зла определяют­ся социальным положением.

Очевидные преступления и проступки не вошли в своды законов, наказания за них определялись обычным правом. Осуждалось умыш­ленное убийство, кража и грабеж, чародейство, клятвопреступление и лжесвидетельство. Сохраняется понятие пищевых запретов. Человек пользовался домашними средствами, гаданием и магией, пытаясь заглянуть в будущее и немного изменить ход событий в свою пользу. Егип­тяне изобрели Страшный Суд, который определял судьбу души в загроб­ном мире, и спасение. «Книга мертвых» (XV в. до н. э.) описывает эту процедуру: перед богами-судьбами умерший произносит длинную оп­равдательную речь, состоящую из отрицаний: «Я не чинил людям зла. Я не нанес ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины... Я не творил дурного...». Перечень включает ущемление прав беззащитных, сквернословие, прелюбодеяние; особо оговариваются различные вари­анты покушения на храмовую собственность и нарушения табу (осквер­нение святынь); «Я не был причиной слез», «Я не убивал. Я не приказы­вал убивать» — для большей убедительности эти уверения в безгрешно­сти положено было повторить, обращаясь к каждому из сорока двух судей и Осирису. Текст обладал магической силой, произнесение его и означа­ло очищение от грехов. Вопрос об истинности утверждений вообще не стоял; нужно было лишь смотреть открыто и говорить уверенно, а также произнести специальное заклинание, чтобы сердце умершего не выдало его грозным судьям.

Индийцы верили, что добродетельная жизнь возна­граждается последующим возрождением в более высоком существе; це­почка воплощений по восходящей линии приводит к прекращению страданий, погружению в поток лучезарного покоя (нирваны). Грешни­ки же воплощаются в низкие существа, страдание и есть демонстрация их вины. Китайцы надеялись восстановить социальную гармонию про­шлого, выполняя ритуалы культа предков и соблюдая традицию пови­новения старшим по положению, происхождению, возрасту.

В поисках мира и гармонии, справедливости и добра Восток, задол­го до европейцев, сформулировал принцип (который можно назвать смысловым стержнем современной системы нравственности): поступай по отношению к другому так, как хочешь, чтобы он поступал по отно­шению к тебе.

История Западной цивилизации, культуры нашей эпохи во многом определялась образным строем, идейным потенциалом сборника тек­стов, вошедших в нашу жизнь под названием Ветхий (Старый) Завет и почитающихся не только современным иудаизмом, но и многочислен­ными христианскими церквями. История цивилизации показывает, что наряду с несомненным влиянием устного слова (которое остается ос­новным, как это было в первобытные времена) появляется также новый фактор оформления духовной культуры: письменное слово — религи­озно-философское и, особенно, этическое.

Сжатая, афористическая форма библейского Декалога (греч. Деся­ти заповедей: «Не убивай», «Не прелюбодействуй», «Не кради», «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» и др.) иногда вводила в заблуждение исследователей, заставляла предъявлять непра­вомерные требования к древнему кодексу. Однако эта афористичность позволила Декалогу выйти за пределы узконациональных требований к поведению, выразить общечеловеческий смысл норм нравственности: «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды»; «Даров не принимай; ибо дары слепыми де­лают зрячих и превращают дело правых» [Исх. 23: 2,8]; «Не делайте не­правды на суде; не будь лицеприятен к нищему, и не угождай лицу ве­ликого; по правде суди ближнего твоего» [Лев. 19:15].

Этот памятник интересен еще и тем, что зафиксировал древнейшие слои культуры, взгляды, традиции, обычаи, ритуалы народа, переходяще­го от полукочевого скотоводства к оседлому земледелию, от племенного жизненного уклада — к иерократическому (греч. власть жрецов) и теокра­тическому (глава государства является главой церкви) государству, от многобожия, поклонения разнообразным племенным и семейным богам и богиням (в том числе и заимствованным у других народов), олицетво­рявшим силы природы и отражавшим условия жизни, — к культу бога-царя, бога-покровителя Израиля, бога-творца, всемогущего, объединив­шего в себе черты когда-то почитаемых божков. Проявление этих лично­стных черт отражает важную тенденцию в культуре: хотя основным субъектом остается коллектив (семья, род, племя), от лица бога Яхве вы­ступают уже отдельные лица — цари, пророки, судьи. В общем, описа­ние обыденных и фантастических событий в Ветхом Завете (собрание текстов Танах, с XIV в. дон. э. — в устной форме, с IX в. до н.э. — в пись­менной) можно определить как историю заключения Яхве договора с людьми, начиная с Адама и заканчивая пророком Моисеем, который пе­редал условия договора людям в виде надписей на каменных плитах — Закона. Рассказы же о злоключениях еврейского народа должны были убедить в необходимости соблюдать Десять заповедей, дабы не лишить­ся покровительства самого могущественного из богов.

В древнеиудейской системе моральных ценностей, пожалуй, ярче, чем в какой-либо другой древневосточной культуре, проявляется при­оритет интересов общности за счет индивида, интересов «своих» — за счет «чужих». Однако и здесь мы обнаруживаем удивительное для тех суровых нравов требование быть справедливым к пришельцам: ведь жизнь переменчива, и каждый может оказаться без защиты и поддерж­ки («ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской» (Исх. 22:211). Таким образом, в восточной культуре моральное сознание тесно переплетено с практическим и магическим пониманием пользы, а так­же знания. Мораль первых цивилизаций развивалась в рамках традици­онной культуры и обладала всеми признаками древнего сознания. Но некоторые черты отличают ее от морали первобытного мира. Эти отли­чия определяются:

— развитием патриархата;

— выделением семьи как основной общественной единицы;

— дифференциацией нравственных ценностей на основе социаль­ного неравенства;

— влиянием возникающей теории и письменного слова;

— а также выводы более динамичной, более открытой культуры — о необходимости миролюбия.

Мораль и нравы Античности. Возникновение христианской морали.

Современная Западная цивилизация отсчитывает свое время от Древ­ней Греции и Древнего Рима, для нее это — Античность (лат. древность). Однако и объектами военных операций, и партнерами в торговых сдел­ках, и источником знаний, искусств, умений, и соседями для европей­цев были предшествующие Восточные цивилизации.

Для Античности, как и Востока, основным источником существо­вания было земледелие. Земледельца того времени вряд ли можно на­звать мирным. Малопроизводительный труд периодически порождал острую нехватку земли, землепашец становился пехотинцем, конником или моряком и увеличивал свой земельный надел, сгоняя соседей или обращая их в рабство. Античная культура расцвела за счет экспансии, впитала материальные и духовные богатства, поглотила соседние наро­ды как дешевую рабочую силу. Поэтому и социальная структура здесь образуется гораздо более сложная по сравнению с древневосточной.

Обычное для Востока и ранних этапов Античности домашнее раб­ство перерастает в классическое. Новая — денежная — элита вытесня­ет родовую знать и утверждается не за счет сограждан, а большей час­тью за счет «чужих», полностью либо частично лишенных человеческих прав, превращенных в рабов («говорящие орудия»). Безусловно, отно­шение к рабам менялось: успешные военные действия делали раба де­шевым, а положение его невыносимым.

В Риме ценность раба увели­чивалась, если хозяин давал ему образование; законы Греции не позво­ляли обучать раба, развивать его физическую ловкость. Дело даже и не в тяжести рабского труда, а в лишении человека чувства собственного достоинства: раба не называли по имени, ответственность за его про­ступки нес хозяин, свидетельства раба в суде принимали лишь в том случае, если они были даны под пыткой. Хозяин, в соответствии с за­коном, распоряжался рабом как вещью. Рост отличий в положении сво­бодного и несвободного человека оказывает колоссальное воздействие на общество: рабство позволило свободнорожденным (или равным, как говорили в Спарте) создать политику и право, философию, этику, ис­кусство и спорт.

Классическое рабовладение породило демократию (греч. власть народа — большинства свободных над меньшинством свободных граж­дан). Доля в общей земельной собственности определяла права, учас­тие в управлении и общие религиозные верования. Собственность, та­ким образом, означала гражданство, была основой полиса (города-го­сударства). Община создавала суды, защищая свою жизнь и собственность. Покушение на частную собственность каралось весьма строго, иногда мучительной смертью. Древнейшие законы вообще довольно часто оп­ределяли в качестве наказания смертную казнь, не оставляя этот вопрос на усмотрение суда. В то же время эти законы должны были предотв­ратить кровную месть, личную расправу. Человека Античности нельзя упрекнуть в том, что он не ценил жизнь и не уважал смерть: отказ в погребении и эксгума­ция (лат. извлечение из земли) родственников считались бесчестящи­ми наказаниями. Община, защищая себя, могла изгнать неугодного (остракизм) за пределы полиса: грек становился иностранцем, «чужим», терял права и привилегии.

Как греков, так и римлян можно назвать чрезвычайно «обществен­ными» людьми: они по многу часов проводили, обсуждая новости, фи­лософские и литературные произведения на пирах, в театрах, банях, гим­настических залах и цирках, бурно выражая эмоции. Здесь создавалось общественное мнение, выносились оценки и приговоры, так что если говорить о нравах, они, как и прежде, большей частью имели непосред­ственно коллективный характер. Возникновение этики, развитие теоре­тического сознания оказывало огромное воздействие на состояние мо­рали, ее индивидуализацию. Любимейшее развлечение —театр — ста­новилось мощным оружием, заражая своим настроением восприимчивых зрителей; недаром греки не допускали на комедии женщин и молодежь, убийства же не демонстрировали, а только подразумевали.

В античной культуре считались пороками мотовство и спесь, само­надеянность и обжорство. Высмеивались неучи, собирающие редкие и дорогие рукописи, не читая их; назойливые рифмоплеты, преследую­щие слушателей; богатые выскочки, пытающиеся пирами привлечь высокопоставленных людей и сделать карьеру; невежественные лекари. отправляющие пациентов в Царство теней; азартные игроки, разоряю­щие семью. Преданность общине остается несомненной ценностью даже во времена Империи: первый римский император называл себя «принцепсом» (лат. первый среди граждан) и долгое время сохранял республиканские (лат. общественное дело) учреждения.

Хозяйственной, военной, культовой единицей античного общест­ва являлась семья. Она строилась на законах патриархата и обязатель­ной моногамии для женщин. Рождение детей считалось долгом перед обществом, предками и самим собой. Дети обязаны были почитать ро­дителей, поддерживать их в старости, родители — дать детям необходи­мое образование. В отличие от спартанской, целью которой было фор­мирование способности выживания любой ценой, смысл афинской системы образования определяется хорошо известной формулой: здо­ровому телу необходим здоровый дух. Обучение интеллектуальное, му­зыкальное и физическое диктовалось общественными потребностями и основывалось на принципах калокагатии (греч. единство прекрасно­го и доброго) и агонистики (греч. состязательность в достижении наи­лучших результатов в различных сферах деятельности, получение при­знания). Однако афинская система предназначалась исключительно для мужчин, что и определяло принципиальное отличие дальнейшей жен­ской судьбы. Жизнь афинянки проходила на «женской половине», куда она скрывалась, как только в дом приходили гости. Римская женщина, напротив, по мере развития цивилизации получала гораздо больше со­циальных и имущественных прав.

Важной чертой античной жизни являлось то, что политика не сво­дилась к интригам узкого круга придворных и позволяла, если уж не добиться полной справедливости, то, по крайней мере, сохранять веру в ее достижение именно политическим путем. Это придавало общест­венной жизни некоторую стабильность. Однако впоследствии этот принцип был доведен до абсурда, и во времена распада античной ци­вилизации жадные до зрелищ и хлеба (даровым хлебом кормилась 1/5 часть населения Рима) толпы продавали свои голоса политическим деятелям.

Нестабильности брака сопутствует расцвет проституции. С накоплением богатства уходят в прошлое старые ценности: знатность, доблесть, преданность и честь, по сравнению с которыми жизнь отдель­ного человека ничего не стоила. Этот идеал противоречил реальной жизни: самопожертвование несовместимо с растущим индивидуализ­мом. Социальную ценность человека теперь выражает величина состо­яния, с другой стороны — образованность. Физический труд, обычный для родовой аристократии, в большей или меньшей степени презира­ется. Труд за плату считается недостойным свободного человека. Эти пе­ремены осознаются как упадок нравственности, распад цивилизации, крушение мира. Кризис, действительно, охватил всю систему, поэтому многочисленные законы, направленные на сохранение нравственных ценностей, не смогли выполнить своего предназначения. В этой ситу­ации надежды возлагались на восстановление традиций, возвращение «золотого века».

В это неспокой­ное время в Империю хлынуло огромное количество восточных рели­гиозных культов; лидером оказалось учение о богочеловеке, обладав­шем человеческой способностью сострадания (независимо от социального статуса страдальца), божественной способностью пре­одоления смерти (воскресения) и наделенном царской властью — пра­вом и силой перестроить мир по законам справедливости. Христиан­ство отразило потребность в восполнении несовершенной земной жизни совершенной загробной, чего не знало большинство местных культов. Учение строилось на привычном, известном разным народам мифе о воскресении. Образованные греки вначале смеялись над про­поведями о возрождении умершего, однако христианство было про­должением и античных традиций. Миф о воскресении дополнился принципом индивидуальной ответственности (воздаяния по делам) вне зависимости от статуса человека в земной жизни (поэтому хрис­тианство и не могло осуждать, например, рабство: только в 583 г. Маконский собор запретил продажу христиан в рабство язычникам) и таким образом признанием равенства. Гуманистическое содержание христианства сделало его уни­версальным учением, понятным и приемлемым для различных соци­альных и этнических групп.

Итак, мораль античного общества характеризуется противопо­ложными тенденциями в своем историческом развитии. Для нее ха­рактерны:

— нравственный кризис, разрушение возвышенных идеалов предан­ности общему делу, самопожертвования и т. д.;

— нарастающая индивидуалистическая ориентация, которая прояв­ляется, с одной стороны, в стремлении к самосовершенствованию, в высочайшем уровне самопознания, а с другой — в чрезвычайном коры­столюбии, тщеславии, жестокости в борьбе за власть, переживании порока как эстетической ценности;

— в то же время позитивные ценности античной морали нашли свое выражение в христианском кодексе.

Сословно-корпоративная мораль Средневековья.

Средневековая куль­тура включает в себя элементы племенной языческой культуры, рафи­нированной, христианизированной Античности и, наконец, буржуаз­ные элементы. Поэтому можно сказать, что Средневековье — это, с од­ной стороны, высший уровень развития традиционного общества, с другой — его преодоление, разрушение, зарождение цивилизации со­временного типа.

Средневековье в Европе отсчитывают от распада Рим­ской империи и крушения Западной Римской империи (IV—V вв.) и до Нового времени (XVII в.), однако в массовом сознании влияние Сред­невековья сохраняется до XIX в. (так называемое «долгое Средневеко­вье»).

Каковы же особенности того мира, каким его видел средневеко­вый европеец? Человек Средневековья более остро и непосредственно, чем наш современник, переживал события, бурно выражал свои чувст­ва: от дикой необузданности горя до неистовой радости существования. Ведь жизнь тогда протекала более открыто, у всех на глазах — в букваль­ном смысле этого слова; уединение, интимность не характерны для это­го времени. Все события переживаются публично. Жизнь наполнена контрастами: сеньоры так же выставляют напоказ свою роскошь, как убогие — свои язвы и лохмотья (и те, и другие — в надежде вызвать эмо­циональное потрясение); блистательные кортежи прекрасных дам и великолепных рыцарей сменялись покаянными процессиями босых крестьян и измученных дальними переходами паломников; казни пре­вращались в спектакли, в которых, согласно обычаю, палач просил про­щения у жертвы, а толпа зрителей была охвачена чувством жестокого удовлетворения от торжества справедливости и рыдала горькими сле­зами сочувствия и умиления.

Миру угрожали внезапные неисчислимые бедствия — мор, война, нашествие опасного сброда, которые свидетель­ствовал и о наступлении Конца Света, завершающем всю эту суету. Мир замкнут, ограничен в пространстве враждебными странами и фантас­тическими чудовищами. Во временном измерении для человека Сред­невековья жизнь — это неизменность, принадлежность вечности. Пе­ремещения же ассоциируются с разрушением, потерями, смертью. Су­ета — от дьявола. Собственно, все изменения происходят циклически, начало совпадает с концом, конец мира означает его начало, также, как весна переходит в зиму, а осень— в лето. Эта повторяемость событий в циклическом времени делает всех ранее и ныне живущих ответственны­ми за первородный грех, всех иудеев виновными в смерти Иисуса Хри­ста (крестоносцы были убеждены, что идут карать палачей, а не их потомков).

Для человека Средневековья удивительным образом сосуще­ствуют мир реальный и мир идеальный, идеал и грубая реальность, ужа­сы и опасности земного мира — с Небесами и Адом, Рай Адама и Евы — с тем, в который попадают праведники и который утвердится на зем­ле после Пришествия Христа, младенец Иисус — с Иисусом-проповед­ником и страдальцем, распятым на кресте, а оборванный и жадный гра­битель — с возвышенным и благородным рыцарем.

Как и прежде, каждый человек определяется принадлежностью к общественной группе (сословию). Мы видим здесь ту же пирамиду, на вершине которой — Бог, на низшей ступени — простолюдины. Христи­анство рисовало идиллическую, уравновешенную картину общества, где каждое сословие покорно занимает отведенное ему Богом место в ожи­дании Страшного Суда, который и установит подлинное равенство. Поэтому клирику (греч. служитель культа) очень трудно было понять отчаянную жестокость крестьянского бунта: он объяснял его индиви­дуальным конфликтом, нравственными особенностями участников кровавого столкновения. Однако церковь никогда не выступала против неравенства, нищеты, ведь «дурное правление» можно заменить «спра­ведливым» и даже «идеальным». В то же время простонародье для об­щественной элиты (господ, образованных людей) — «невежды», «нео­тесанные», «вероломные», «подлые», «непослушные», поскольку они отличаются от свободных, благородных: освобождение не меняет при­роду раба.

Церковь не могла допускать открытой вражды, так как бед­ность была положительной ценностью (особенно в Раннем Средневе­ковье), она была пропуском в Рай. Конфликт, кроме того, угрожал ста­бильности системы. Бедность нуждается в милосердии, подаянии. Сами крестьяне считали себя свободными и требовали восстановления сво­их извечных прав. Господа же не различают «раба» и «крестьянина», «крестьянина» и «горожанина»; для них это — «подлое простонародье», предназначение которого состоит в служении высшим сословиям.

Как с этим высокомерием сочетается добродетель рыцарства — «защита сла­бых и угнетенных»? Рыцарство обеспечивает равновесие общества, а, значит, благо всех сословий, в том числе и простолюдинов. На деле об­щество раздирали не только межсословные, но и внутрисословные, не менее разрушительные конфликты: между кланами (остатки вендетты), соперничество партий в борьбе за трон или папский престол, борьба между «тощими» и «жирными» горожанами и т. п. Вне этой системы всегда существуют отторгнутые обществом: нищие, калеки, прокажен­ные. С XIV в. к ним относятся все более враждебно, от бродяг старают­ся избавиться; хотя монахи по обету благотворительности раздают им в некоторые праздники пищу, иногда принимают на время в госпита­ли, в то же время болезнь свидетельствовала о проклятии, физический дефект — о греховности, а тот, кто проклят Богом, должен быть отверг­нут и людьми. Более того, бедняков и калек во время эпидемии счита­ли виновными в отравлении колодцев. Но болезнь знатного (даже про­каза) не делала его изгоем.

Физическая привлекательность считалась непременным атрибутом и рыцаря, и святого, то есть сословным при­знаком. То же следует сказать и о роде занятий, который определяет вхождение в цехи, гильдии, корпорации, ордена и другие. Сохраняют­ся возрастные объединения (юношей, проходящих инициацию; в горо­де, например, подмастерья, студенты), религиозные — братства и про­чие. Принадлежность к каждой такой группе наделяет определенными правами и возлагает определенные обязательства. Объединяющей си­лой выступает сословная честь. Каждая группа обладала рядом призна­ков, по которым выделяла «своих»: поведение (этикет), одежда (вклю­чая материал, крой, цвет и т. д.). Шпоры полагалось носить только рыцарям, а лекарям — длинные замшевые перчатки. Ранг и звание учи­тывался и при казни: эшафот для коннетабля (главнокомандующего ар­мией) Франции Сен-Поля был украшен богатым ковром с лилиями, а подушка под колени и повязка на глаза — из алого бархата. Принадлеж­ность к социальной группе означала уровень богатства, роскоши: богат­ство не по статусу постыдно. Попытка перейти в другое состояние, зна­чит, изменить внешний вид, поведение, род деятельности, вызывает же­стокие насмешки и обещание бесславного конца, позора. Вместе с тем, добродетели и пороки не столько индивидуальны, сколько абстрактно обобщены, имеют сословно-корпоративный характер. Идеализирован­ный рыцарь щедр, благороден, отважен; в глазах крестьянина он алчен и корыстолюбив; крестьяне скаредны, монахи распутны, женщины болтливы, и все они — добыча дьявола.

В идиллически-уравновешенной системе христианского Средневе­ковья род занятий рассматривается как функциональное определение каждой группы: «труд молитвы», «ратный труд» и добывание хлеба на­сущного, которое ассоциировалось с трудностями, усталостью, мучени­ем, что неприлично благородному человеку. Труд как ценность определяется не в связи с его содержанием; мучение в труде — средство борь­бы с праздностью, значит, и всеми другими пороками. В этой группе также есть своя иерархия: наилучший труд — аграрный, торговля вызы­вала подозрения, ростовщичество безусловно осуждалось, как и боль­шая часть ремесел. Жонглеры (странствующие комедианты и музыкан­ты) — порождение дьявола! Безусловным нравственным авторитетом пользовались только отшельники, удалявшиеся в «пустыню» (что озна­чало — жившие уединенно). В итоге пострижение в монахи стало обыч­ным и для рыцарства, и для купечества. То же мы видим и на Руси: кня­зья строили родовые монастыри для спасения души, ухода от мира пе­ред смертью.

В XI в. формируется образ падшего ангела, Дьявола, нарушившего клятву вер­ности, предавшего Господа. Воплощения Добра и Зла постоянно боро­лись за душу человека, что и порождало его двойственность: он не при­надлежит себе, но несет ответственность за грехи. В отношении челове­чества в целом Добро абсолютно, отдельного человека Дьявол искушает. Что может спасти человека? Исповедь, признание греховности, раска­яние снимают вину. От имени Бога церковь прощала грехи, а с XII—XIII вв. появляются индульгенции (лат. милость), которыми грех, в соответст­вии с «Таксой святой апостольской канцелярии», отпускался за плату, в зависимости от его тяжести. Индульгенция уравнивала совершенный проступок и намерение его совершить. Таким образом, церковь присво­ила себе полномочия высшей судебной инстанции.

Церковь являлась центром общественной жизни, источником информации; многочис­ленные обряды, праздники, таинства формировали поведение и мнение прихожан. Отлучение от церкви фактически исключало человека из общества. Христианство на обыденном уровне, имевшее язык и образ­ный строй язычества, оказывало мощное эмоциональное воздействие: страх и раскаяние усиливаются в настроениях с XIV в. Святые и сам Иисус представлялись жестокими, грубыми, несправедливыми, таки­ми же опасными, как и божки языческой мифологии, как и сама жизнь. Поэтому надежду на спасение можно назвать доминантой средневеко­вой культуры.

Запугивание вызывало психозы, которые выливались в травлю отдельных людей (например, в соответствии с Буллой про­тив ведьм папы Иннокентия VIII, 1484 г.). Вера отделяет «своих» от «чужих», разделение мира происходит теперь по принципу вероис­поведания. «Чужие» — это иудеи (с конца XI в., вероятно, антисеми­тизм усиливается; 4-й Латеранский собор, 1215 г., обязал иудеев носить на одежде специальный опознавательный кружок); далее, мусульмане (вражда усиливается в результате идеологической кампании времен крестовых походов) — в XIII в. Запад с ужасом узнает о приближении татар и считает их предвестниками Конца Света; в XIV в. появляются турки и разрушают христианскую Византию.

Надежды на обращение язычников в христианство остаются мифом. Насилие и хитрость ока­зываются более действенными в отношении европейских языческих племен. Но иноверца можно обратить в истинную веру, а еретика (от греч. особое вероучение) — нет. Он более опасный враг, порождение Сатаны. Поэтому нераскаявшегося еретика положено уничтожать так же, как и раскаявшегося. К ненависти здесь примешивается суеверный страх, который привносит в жизнь подозрительность и жестокость. Эту религиозную замкнутость и насилие в отношении инакомыслящих французский историк Ле Гофф называет «религиозным расизмом».

Че­ловек Средневековья твердо убежден, что на всякий поступок есть свое воздаяние, так что требование ужесточения наказания можно считать следствием обостренного чувства справедливости. Планомерным унич­тожение инакомыслящих становится с 1233 г., после создания Папой Григорием IX инквизиционных судов. Но просто смерть считалась не­достаточной для еретика: его подвергали жестоким пыткам. Это также объяснимо с точки зрения системы ценностей Средневековья, которая спасение связывала с умерщвлением плоти, аскезой. Из народного в официальное христианство приходит представление о чистилище (XIII в.); очистившись мучением в нем, душа все же получала шанс на спасение, В условиях Средневековья это можно считать проявлением оптимизма, так как в некоторые годы никто из умерших не попал в Рай или попали трое из трех тысяч умерших, утверждали богословы.

Носителями Добра и Зла были не только люди, но и минералы, рас­тения, животные. По-прежнему животные несли ответственность перед законом. Причем домашних животных судили в уголовных судах, осно­вываясь на Ветхом Завете. Дела же диких (пиявок, крыс, гусениц, са­ранчи, кротов и др. злоумышленников), ввиду некоторых технических сложностей, передавались церковным судам. Следует заметить, что при этом соблюдались все необходимые формальности, например, живот­ных представлял адвокат, время от времени довольно успешно. В дру­гих же случаях применялись заклинания и проклятие с отлучением от церкви (греч. анафема).

Безусловно, человек не мог существовать в состоянии постоянного гнетушего страха в мире, где все прекрасное, привлекательное могло оказаться лживым дьявольским соблазном. Средневековье создает оп­позицию всему пугающему, давяшему, господствующему — так называ­емую «смеховую культуру», выворачивающую все наизнанку, принижа­ющую трагическое, пародирующую в карнавалах, анекдотах, стихах церковную службу, официальные церемонии, молитвы, проповеди, те­ологические диспуты и пр. Карнавал отменял общественную иерархию, делал всех равными. Карнавальное время — время абсолютной свободы. Карнавал не только помогал избавиться от психического перенапря­жения, но и служил своего рода магическим заклятием ужасов, порож­денных средневековым сознанием.

Вторым полюсом Средневековья, несомненно, является вошед­шие в историю культуры рыцарство. Хотя идеалы придворной жизни воспринимаются как противоположные по духу религиозной жизни (ее смирению и всепрощению), однако между ними есть глубинная связь: верность, служение, обеты, к которым относились чрезвычай­но серьезно. Средневековая культура вырабатывала цивилизующие правила поведения для людей буйного, пылкого нрава, высокомер­ных и яростных, но не желающих прослыть варварами. Выражени­ем достоинства благородного человека стали уважение к другому (од­нако равному!), безграничная щедрость, зашита слабого, верность слову, справедливость — даже если это было опасно.

Определяющей ценностью в рыцарской культуре можно считать честь, которую за­щищали любой ценой. Делом чести рыцаря были поиски более силь­ного противника, честь не позволяла нападение на упавшего, более слабого (конечно, кодекс чести противоречил реальным боевым ус­ловиям: в войнах не гнушались хитростью, внезапностью нападения, мародерством, захватом пленных ради выкупа и пр. Кодекс чести вырабатывался на состязаниях, турнирах, в присутствии Прекрасной Дамы). С рыцарской культурой связывают возникновение современ­ной западной формы брака.

В то время большая патриархальная семья еще сохраняла свою власть над индивидом, определяла меру его ответственности, поведе­ние. В соответствии с традицией сын покидал семью в семилетнем воз­расте, чтобы начать свою службу у сеньора сначала пажем, потом ору­женосцем (с 14 лет), наконец, в 21-летнем возрасте он мог быть посвя­щен в рыцари. Рыцарь воспитывался для соперничества, для войны и семьи, как и материнской любви, практически не знал. Женщина для него была загадочным существом. Церковь же утверждала, что женщи­на существует для погубления души человека. Средневековье жестоко судило женщину, да и чего можно ожидать от военизированного муж­ского общества! Презрение к женщине оборачивалось пренебрежением к детям. Невозможно, конечно, утверждать полное отсутствие родитель­ской любви, т. к. известны святые, защищавшие от разных детских хво­рей: рождаемость была высокой, смертность — также. Слишком корот­кое (во всех сословиях) детство и небольшая продолжительность жизни нарушали связь поколений. Ребенка воспринимали как уменьшенную копию взрослого. Возрастающее внимание церкви к женщине измени­ло отношение и к детям. В придворных кругах, с их увлечением этике­том, предметом романтической привязанности юного аристократа ста­новилась жена сеньора. В традициях культуры были демонстрация чувств, переживаний, страданий, совершение подвигов в честь Пре­красной Дамы.

Правила куртуазной (старофр. придворной) любви предписывали обмен символическими подарками, разнообразные знаки внимания, многочисленные намеки, то есть то, что в несколько иной форме сохранилось как ухаживание. Куртуазная любовь цивилизовала выражение чувств, воспитывала гражданские качества (преданность, самоотречение, верность долгу), формировала ценностный образ муж­чины, отличный от женского: мужчина должен совершать подвиги и готовиться к ним, а женщина должна быть верной своему рыцарю.

С XII в. появляется культ Девы Марии — в христианстве и Прекрасной Дамы— в рыцарских романах, что свидетельствовало о повышении статуса жен­щины в обществе (хотя имущественные права, напротив, ограничи­лись). В это время возрастает социальная ценность моногамного бра­ка, в том числе и благодаря усилиям церкви (ограничение внецерковных форм брака, укрепление брачных уз и т. д.). Кодекс рыцарского отно­шения к женщине из придворной игры превращается в норму поведе­ния для различных сословий.

Русское средневековье не в меньшей степени милитаризовано (князь — это не только администратор, политик, но и, в первую оче­редь, главнокомандующий), а, с другой стороны, пронизано ценно­стями восточного христианства. Следует добавить также, что в значи­тельной степени характер культуры определялся элементами племен­ных традиций (ценностей жизни) и архаических верований. Сложное взаимодействие этих основных факторов определяет идеализирован­ный образ героя, защитника народа православного (и соответственно церкви, веры), земли Русской и, в конечном итоге, князя Киевского. Прообразом героя часто выступает реальное лицо, например князь Святослав Игоревич.

Столкновение лицом к лицу с врагом, рукопашный бой, способ­ность нанести смертоносный удар требует определенного напряжения всех сил, состояния неистовства («буйства»). Выдающихся воинов на­зывают «буй-тур» (как дикого быка, известного мощной комплекцией, неукротимым, яростным нравом). В то же время политические убийства осуждаются, их жертвы становятся святыми, а исполнители характери­зуются крайне пренебрежительно. Князь Владимир Мономах объясня­ет, что такое убийство не может быть оправдано ни политическими со­ображениями, ни семейной солидарностью: он — христианин. Хотя за спиной у него — целая череда успешных военных операций, которыми князь, несомненно, гордится, перечисляя свои подвиги для потомков.

Помимо обычных для профессионального военного талантов, лето­писи и былины приводят примеры своеобразной «спортивной чести» — предупреждения о нападении: «Хочу на вы идти» — в противовес вра­жескому коварству. Эта открытость очень естественно, тем не менее, сочетается с военной хитростью. По отношению к некоторым князьям (в том числе и княгине Ольге) употребляется термин «вещий», то есть, «мудрый» и даже «колдун», «оборотень». Способностью «морочить го­лову» врагу по необходимости обладали и простые мещане: в осажден­ном Белограде делегации врагов-печенегов жители продемонстрирова­ли колодец киселя, угощали и «с собою дали», показав бессмысленность осады. Хотя всего-то киселя была дежка — из остатков зерна, собран­ных во всем городе.

Ценностью, несомненно, является и просто грамотность, обычная среди населения Руси II-XI1I веков, и «книжная премудрость» князей; особой любовью пользовались сочинения по философии, истории, эти­ке и жития святых.

Сближение «великих» и «малых» в обществе, несмотря на четкую правовую дифференциацию, находим в призывах Владимира Мономаха к потомкам контролировать деятельность администрации, не позволять боярам обижать слабых; в описании пиршеств, которые устраивал лю­бимец как нищих, так и бояр князь Владимир Святой, рассылая по Киеву возы с напитками и яствами и выражая уважение к своим дру­жинникам («Серебром и золотом не найду дружины, ас дружиною до­буду и серебро, и золото»); в словах его отца, князя Святослава, кото­рый в критический момент сражения обратился к дружине: «Я же впе­реди вас пойду. А если моя голова поляжет, то о своих думайте сами», — не только признавая за нею право решения, но и выступая «первым среди равных», чем вызвал прилив сил у своих воинов.

С другой стороны, в русском Средневековье сохраняют ценность се­мейные связи в том смысле, как мы сейчас их понимаем: почитается мать, уважается жена, защищаются дети. Богатырь, ослушавшийся ма­тушки, обязательно подвергается смертельной опасности и горько со­жалеет о своей неразумности. Вероятно, и хвастовство (чванливость), демонстративность, всяческая чрезмерность воспринималась, в лучшем случае, иронически. Непритязательность же, неприхотливость князя Святослава вызывает у летописца неприкрытое восхищение.

Сословно-корпоративная мораль средневековой Европы в полной мере отразила противоречивый характер этой культуры:

— с одной стороны, это наиболее развитая форма морали традици­онного общества, которая характеризуется подчинением индивида со­словию (сословная честь), официальной христианской идеологии;

— с другой стороны, средневековое христианство ориентировало человека наличную (в гипертрофированной форме, порождавшей чув­ства вины, раскаяния, сострадания) ответственность;

— проявление этой тенденции, развивающейся постепенно в родо-племенной и древневосточной и особенно в морали античного обще­ства, приводит постепенно к разрушению традиционной системы мо­рали.