7. Чувственное и рациональное в познании

В предыдущем изложений неоднократно указыва­лось на то, что чувственно-предметная практика и чув­ственно-предметный эксперимент являются источни­ком и основой всех человеческих знаний. Помимо

ощущений и восприятий сведения о внешней действи­тельности человек получить не может, но эта чувст­венность деятел ь н а, она выступает лишь как момент предметной деятельности (это есть «живое со­зерцание»). Результаты рецептивной деятельности оформляются в рациональном виде — в эмпирических представлениях и в теоретических понятиях (эти пред­ставления и понятия сами активно организуют работу органов чувств).

Но следует иметь в виду, что наряду с рациональ­ными, мыслительными способами освоения действи­тельности имеются еще художественный, религиозный и практически-духовный (мораль, право) способы [187, стр. 728]. Они, конечно, связаны с чувственностью иначе, чем мышление, и вместе с тем так или иначе взаимодействуют как между собой, так и с мышлени­ем, но это особая проблема.

Чувственность человека как предметно-практи­ческая деятельность противоречива по сво­ему содержанию. Ощущение и восприятие сами по се­бе отражают наличное бытие. Но через п р а к т и ч е с-к о е действие, целесообразно сталкивающее между собой вещи (предмет и средство труда), в чувст­венность «проникает» другое содержание — опосредо-ваииость и связность бытия, его внутреннее содержа­ние. Практическое действие, будучи чувственно-предметным, соединяет в себе противоположное со­держание — внешнее и внутреннее, наличное и опо­средованное, единичное и всеобщее. Здесь эти момен­ты находятся в непосредственном единстве.

Усложнение и развитие практики и общения, с одной стороны, развивали средства идеализации (план представлений), с другой — приводили к расколу цело­стной трудовой деятельности человека, к расчленению работы «планирующей головы» и «исполняющих рук». Закрепление такого расчленения имело свои историче­ские социально-экономические причины, подлинное содержание которых предполагает специальные иссле­дования.

При наличии особых причин распалось непосред­ственное единство противоположных моментов содер-

322

11*

323

жания практических действии. С одной стороны, от­дельно стали формироваться представления, фикси­рующие непосредственные свойства бытия, переводи­мые на язык абстрактной всеобщности. Благодаря это­му вырабатывалась простейшая рациональная ориента­ция людей в предметах и средствах труда, в явлениях общественной жизни и соподчинение соответствующих представлений. Это была ориентация в отстоявшихся и канонизированных способах производства с относи­тельно устойчивыми орудиями, требующими «выучки», приобретения «навыков». Этот тип ориентации в на­личном внешнем бытии стал основой эмпирического мышления массы тружеников-исполнителей трудовых и социальных операций.

С другой стороны, у людей формировались спо­собности к планированию производства и обществен­ной жизни, к созданию проектов новых орудий, техно­логии их изготовления и применения. В их деятельно­сти обособлялся другой момент практического дейст­вия — то, что было связано с выделением всеобщих, опосредованных свойств вещей. Причем это обособле­ние происходило, видимо, иным путем, чем в первом случае. Можно предположить, что здесь чувственно-практическое действие сохранило свою внешнюю, предметную форму, но изменило назначение, — оно стало применяться не для прямого получения продук­та, а для познавательных целей в роли «примеривания», «опробования», «прикидки». Эти по­родило специфические чувственно-предметные дейст­вия постигающего характера, воспроизводящие ту или иную форму движения вещей. Например, такие дейст­вия, как отмечает А.Н. Леонтьев, могут решать задачи по оценке «пригодности исходного материала или промежуточного продукта путем предварительного ис­пытания, практического «примеривания» его. Такого рода действия, подчиненные познавательной цели, ре­зультатом которых являются добываемые посредством их знания, представляют собой уже настоящее мышле­ние в его внешней, практической форме» [174, стр. 90]. В таком мышлении — мышлении в его внешн е й форме — идеализировался воспроизводящий харак-

тер способов трудовой деятельности. Здесь формиро-вался по существу чувственно-предметный экспери­мент. Умственная деятельность при этом постепенно превращалась во «внутреннюю деятельность», в работу, выполняемую человеком «про себя».

Здесь важно подчеркнуть следующее. В форме предметного действия познавательного характера человеческая чувственность выход и т за пределы внешности и непосредственности бытия. Та­кое действие может воспроизводить моменты опосре­дования, связи вещей, их всеобщее. Эта возможность закрепляется и расширяется за счет употребления ве­щественной символики, а затем и словесных знаков (употребление последних как раз и служит средством перехода от внешних и предметных форм познаватель­ных действий к их словесно-дискурсивным аналогам, т.е. к собственно умственным действиям [174, стр. 911.

Организация чувственно-предметного эксперимен­та и применение вещественной символики предпола­гают сложные виды деятельности, основанной на жи­вом созерцании и представлениях. В ней, по-видимому, большая роль принадлежит воображению. На исторически ранних этапах становления такая по­знавательная чувственная деятельность, очевидно, так или иначе была связана и с другими способами освоения мира, в частности с художественным, которому таьсже в своеобразном виде присуще отражение всеобщих форм вещей (см., например, [118] и др.).

Такой совокупной чувственно-предметной дея­тельности, опирающейся на продуктивное воображе­ние, доступно схватывание в созерцании и представле­нии всеобщих связей бытия, но лишь как факта, как нерасчлененного проявления целостности, как общего впечатления. Эту способность Ф.Энгельс обнаружил, например, у древних греков: «У греков — именно по­тому, что они еще не дошли до расчленения, до анали­за природы, — природа еще рассматривается в общем, как одно целое. Всеобщая связь явлений природы не доказывается в подробностях: она является для греков результатом непосредственного созерцания» [191, стр. 369].

324

325

Здесь Ф.Энгельс употребил слова «непосред­ственное созерцание», и в сознании некоторых читате­лей могут всплыть синонимы этих слов, усвоенные из эмпирической психологии: «ощущения, восприятия, наблюдения природы» (а затем на «их основе» возникает абстрактное мышление и т.д.). На самом де-, ле, на наш взгляд, эти слова имеют другой и совер­шенно необычный для учебников традиционной пси­хологии смысл: «Непосредственное созерцание» греков — это их философия, в которой «диалектическое мышление выступает еще в первобытной простоте» [191, стр. 369]. «Созерцание» равно «мышлению», да еще подлинно человеческому, рефлексирующему, ра­зумному, т.е. диалектическому. Тра­диционная психология и традиционная формальная логика с таким отождествлением терминов, обозна­чающих разные формы познания, согласиться, ко­нечно, не могут. Это для них nonsens, и только!

Для диалектической теории познания такое со­вмещение приведенных терминов вполне допустимо. Как отмечалось выше, возникновение чувственно-предметного эксперимента явилось по сути дела и воз­никновением теоретического мышления в его внеш­ней, практической форме. Особые виды чувственной деятельности («живое созерцание») способны отражать всеобщую связь, т.е. могут выполнять роль теоре­тического мышления, но отражать еще в нерасчленен-ной форме, так как это мышление выступает еще «в первобытной простоте», оно еще неразвито, не полу­чило полной суверенности¹. Правда, как будет отмече­но в следующем параграфе, даже при развитых средст­вах современного теоретического мышления созерца­ние и представление всеобщих связей анализируемой системы являются важным условием правильного и ус­пешного ее воспроизведения в форме понятий.

¹ Поэтому чувственно-предметное экспериментирование древних греков имело, конечно, такие особенности, которые не наблюдались уже в экспериментировании, например, нау­ки нового времени, когда существенно развились и изменились, а главное, обособились формы теоретического мышления.

Таким образом, нельзя говорить о чувственности «вообще» при определении ее отношения к разным ви­дам мышления. Сказав, например: «Это чувственно-воспринимаемый предмет», — мы не предопределяем характера его рационального выражения. Если этот предмет будет рассматриваться сам по себе, вне неко­торой системы и связи с другими предметами, то он станет содержанием эмпирического мышления. Если же тот же самый предмет будет проанализирован внут­ри некоторой конкретности и лишь здесь раскроет свои подлинные особенности, то он станет моментом содержания теоретического мышления. Последнее все­цело опирается на фактические данные, на чувствен­ные сведения, оно есть особый способ их соедине­ния и объяснения¹.

Но если всеобщие связи все же доступны особого рода чувственной деятельности, а это главная цель и теоретического мышления, то нельзя ли предположить, что его содержание в принципе так же сводимо к «сво­ей» чувственности, как содержание эмпирического мышления к «своей»? Вопрос этот правомерен и ставит сложную теоретико-познавательную и психологиче­скую проблему. Попробуем найти на нее один из воз­можных ответов. На наш взгляд, при рассмотрении этой проблемы нужно со всей четкостью определить особенности задач, решаемых теоретическими поня­тиями. Во-первых, их объектом всегда выступа­ет некоторая целостность, единство многообразного, система. Необходимо понять, т.е. в особой духов­ной форме воспроизвести, построить эту целостность, выяснив причины и основания такой, а не иной связи ее единичных компонентов Bнутри це-

¹ «...Эмпирический и теоретический уровни научного знания и научной (познавательной) деятельности разделяют­ся; не по объекту (чувственно-воспринимаемый к идеализи­рованный объекты), а по способу его логической реконст­рукции в формах общественной фиксации способов деятель­ности, по способу движения мысли по любому из ее объектов» [211, стр. 26].

326

327

лого и посредством его. Во-вторых, эту кон­кретность нужно воспроизвести в ее собственных не­обходимых формах, свободных от случайных и незна­чимых для нее взаимодействий, неизбежных в объек­тивном существовании системы, т.е. конкретность нужно брать в «чистом виде». В-третьих, обе первые задачи могут быть решены лишь при рассмот­рении объекта в его развитии, в процессе обра­зования самой целостности. Дело в том, что лишь при этом условии можно мысленно расчленить действи­тельно необходимые и лишь случайные формы движе­ния данной конкретности, так как в процессе развития система воспроизводит как свои следствия то, что яв­ляется ее необходимыми предпосылками. «Если в законченной буржуазной системе, — писал К.Маркс, — ...каждое положенное есть вместе с тем и предпосылка, то это имеет место в любой органиче­ской системе» [199, стр. 229].

Именно поэтому только при анализе развития можно причину не спутать со следствием, форму — с содержанием. Рассмотрение развития постоянно требу­ет выражения некоторого результата через приведший к нему процесс (уже совершившийся!), а процесса — че­рез ожидаемый результат (еще не совершившийся!). Лишь так можно понять и разобраться в реальных взаимосвязях единичных объектов внутри конкретно­сти. Таковы условия деятельности теоретического мыш­ления. Сможет ли им удовлетворять даже весьма и весьма развитая и изощрённая чувственная деятельность?

Такая чувственность может констатировать наличие всеобщей связи, целостности объекта, зависи­мости всего от всея. Это очень важный момент теоре­тической деятельности. Более того, образ такой цело­стности является ее необходимой предпосылкой. Такая чувственность может давать подробные сведения о фактических зависимостях компонентов системы. Од­нако она не может сообщать об их опосредовании друг другом, ибо эти опосредования и есть не что иное, как переходы от процесса к результату и обратно (от существовавшего к существующему и от существую-

328

щего к могущему существовать). Воспроизведение, проигрывание в субъективной деятельности таких пе­реходов в масштабе всей смете м ы — вне воз­можностей чувственности. А такие опо­средования, переходы и есть внутреннее дви­жение, формой которого является необходимость, все­общность, т.е. внутренняя завершенность и «чи стота». Такое воспроизведение под силу лишь теоретическому мышлению («переходы, опосредования» — его сти­хия!), и его содержание (специфический тип связей единичного в едином) ни к какой чувственности све­дено быть не может¹.

Нередко допущение «выхода» теоретического мышления за пределы чувственных восприятий и представлений опирается на идею об ограниченной «разрешающей способности» анализаторов (например, они имеют относительно высокие пороги чувствитель­ности и т.п.) С этой точки зрения понижение порогов или расширение «каналов» связи чувственных образо­ваний будто бы позволит анализаторам схватить то, что ныне ими воспринято быть не может (конечно, опять в некоторых пределах). Иными словами, «недостаток» чувственности не в ее качественной природе, а в коли­чественном охвате действительности. В принципе к этой же точке зрения сводится и мнение о том, что мышление нужно там, куда «глаз» наш не может загля­нуть либо из-за внешних пространственно-временных

¹ При этом следует учесть, что теоретическая работа опирается на символ ы как средства выражения содер­жания вещей. Л применение символов при сохранении их смысла требует соотнесения их значений со связями все и системы. Э.В. Ильенков пишет об этом так: «...Значение [символа. — В.Д.] все время остается вне его непосредствен­но воспринимаемого облика, в других чувственно-воспринимаемых вещах и обнаруживается лишь через всю систему отношении других вещей к данной веши пли, на­оборот, данной веши ко всем другим» [118, стр. 224]. Ясно, что прослеживание «всей системы отношений» — длитель­ный и весьма запутанный процесс, в принципе н е и з о б р а-ж а е м ы й посредством чувственных образов.

329

препятствий (на-пример, до поры до времени таковой была обратная сторона Луны), либо из-за исключи­тельно малых или больших размеров изучаемых объек­тов (атом и галактика). Из-за трудностей подобного рода и возникает проблема, как наглядно пред­ставить то, что непосредственно не наблюдаемо (временно или в принципе). Предыдущее рассмотре­ние природы мышления позволяет нам заключить, что и эти проблемы, и сама тенденция к «наглядному» представлению «ненаглядных» объектов возникают на путях экспансии эмпирического мышления, которая выступает следствием его абсолютизации. Такое мыш­ление, имея дело только с чувственными данными, по­лагает, что любое содержание должно сводиться к это­му, а если «не сводится», то из-за внешних при­чин (далеко, мало, велико), из-за количественных гра­ниц («нельзя объять необъятное»). В последнем случае нужно хотя бы по аналогии с «наглядным» сконструи­ровать образ «ненаглядного»¹.

Эта точка зрения обходит вопрос о качестве н-н о й границе чувственной деятельности, а в этом и заключается вся проблема ее соотношения с мышлени­ем. Как было показано выше, такая граница объектив­но имеет место и положена она не специфической природой наших познающих средств, а природой са­мой объективной действительности, уже отра­женной в формах человеческого познания и опреде­лившей их относительные границы. Любое становя­щееся, лишь опосредуемое целое в самом себе е щ с не определен о. Оно не «переплавило» в

¹ Характерно, что подобная точка зрения часто излагает­ся как в философии, так и в психологии и дидактике (см., например, аргументацию, связанную с этой позицией, в ста­тье О.А. Ладоренко [164]. Вместе с тем такую позицию, сформулированную еще в давние времена, когда активной была философия эмпиризма, не следует смешивать с тенден­цией к моделированию объектов, к предметно-наглядному изображению скрытых процессов. Моделирование есть осо­бое средство символизации понят и й в научно-теоретическом мышлении.

свои формы совокупность единичных, случайных взаи­модействий, а тем самым еще не приобрело необходимости, всеобщности («внутренней завершен­ности»), закономерности («устойчивости», «отстояв­шегося», «спокойного-»). Иными словами, оно еще. н е-действительно, его еще нет, а есть лишь его возможность. Поэтому чувственности здесь еще нечего «схватывать», так как новая целостность не сформиро­валась из старых предпосылок - она находится в про­цессе становления. Для воспроизведения в мышлении именно этого процесса важное значение как раз и имеет показ того, как он возможен.

Нередко становление, движение представляется лишь как простая сумма, последовательность внешне определенных, уже ставших состояний, актов покоя. Но при этом описываются лишь результаты становле­ния (порой весьма «дробные», но все же результаты), а не само становление. Его воспроизведение содержит в себе, как подчеркивал В.И. Ленин, показ самой его возможности. Лишь благодаря этому диалекти­чески разрешаются противоречия между непрерывно­стью (процессом) и дискретностью (результатом) как исчезающими моментами реального становления (см. ленинский анализ этих вопросов [172, стр. 228-233]).

Именно становление, развитие объекта и его форм должно воспроизвести теоретическое мыш­ление. Оно должно в понятии выразить возможность, переходящую в необходимость через взаимо­связи единичных вещей, через их взаимодействие. Оно должно выразить взаимосвязи единичного и всеобще­го, подлинная действительность и жизненность кото­рых существует лишь в развитии, в превращении воз­можности в необходимость. Это и означает, что поня­тие схватывает переход, отождествление различного в едином, происходящее в самой действительности. Ге­гель угадал диалектику вещей в диалектике понятий.

Свою деятельность мышление осуществляет неред­ко уже после того, как реальное развитие предмета произошло. Мышление его реконструирует. Сама дей­ствительность уже стала конкретной, необходимой,

чзо

331

всеобщей, и мышление показывает, «как это случи­лось». Но в меру своего развития оно может забегать вперед «природы» и в промышленности осуществлять то, что в «природе» есть только как возможность. Ус­ловия ее превращения в действительность как раз и находятся мышлением, но только вкупе с эксперимен­том как формой практики, осуществляемой в познава­тельных целях.

Итак, в определенном смысле чувственная деятель­ность отражает то, что уже осуществилось, а теорети­ческое мышление — то, что осуществляется как воз­можное и благодаря чему это возможное становится действительностью. Такое различие бытия и становле­ния существует в самой действительности, и оно опре­деляет качественную границу содержания чувственной деятельности и теоретического мышления. И эту Гра­ницу не надо искать в макро- или микрокосмосе. Она проходит в самых простых и близких вещах как объек­тах познания, ибо в них всегда есть внешнее и внут­реннее. Если мы находим абстрактное тождество, обра­зуем классы, каталогизируем и иерархизируем слова-наименования по их значению «рода — вида», то мы двигаемся в сфере внешнего, рационализированного чувственного содержания, полученного через наблюде-ние и лишь представляемого. Но если мы стремимся узнать, как получилась, образовалась данная вещь, т.е. некоторая конкретность, то мы вынуждены будем не только наблюдать ее изменения, но и «искать» усло­вия, действительно определяющие ее становление, т.е. начнем экспериментировать, воспроизводить данную вещь и мысленно прослеживать все обстоятельства этого процесса (другое дело, что часть этих обстоя­тельств мы «узнаем» из других источников теоретиче­ской науки).

Следовательно, граница между собственно чувст­венным опытом и теоретическим мышлением проходит по линии принятия данного предмета как он есть сам по себе или в наблюдаемой связи с другими и непринятия его таковым, а в выяснении его

происхождения (зачем и почему, на каком основании, по какой возможности он стал таким, а не иным). Первый опыт опирается на наблюдения и представле­ния. Вторая деятельность, включая и себя (по своеоб­разно, иначе) наблюдение, опирается на познаватель­ное действие, вскрывающее ненаблюдаемые, внутренние связи как источник наблюдаемых явлений. Действия, связывающие внешнее и внутреннее (единичное и всеобщее), есть понимание. Прослеживание конкретного с помощью таких действий есть мышление в форме понятий — теоретическое мышление.

Говоря о действии, мы имеем в виду прежде всего чувственно-предметное познавательное действие. Значит, все-таки «чувственное» — и оно от­крывает внутренн и е связи? Да, именно чувст­венное, но с важным добавлением — предметное дейст­вие, реально изменяющее объект изучения, эксперименти­рующее над ним. Оно имеет свой прообраз в практиче­ски-предметном действии, но, став познавательным, превратилось в фазу и основу теоретического мышле­ния. Чувственно-предметное познавательное действие свое подлинное раскрытие и смысл получает лишь внутри глобальных задач такого мышления, воспроиз­водящего всеобщее в понятийной форме. Это действие — сторона движения понятий, выражаемых в символиче-ско-знаковой форме. В свою очередь, понятия всегда опираются на такие действия и реализуют все их по­тенции, выявляют открываемые ими моменты всеобщего содержания предметов, приводят их в сис­тему, образуют теорию, конкретного, воспроизво­дят его в идеализированном виде. Этот «вид» уже не сводится к чувственным источникам, он соответ­ствует внутреннему содержанию самой действительно­сти¹. В этих двусторонних связях предметно-поз-

¹ Обсуждая вопрос о переработке в мышлении чувствен­ных данных и характеризуя переход от них к теории, B.C. Швырев вполне правильно отмечает: «Этот переход есть именно открытие качественно новых видов реальности, вы­членение принципиально нового типа содержания, а не про­сто комбинаторика и суммирование знании на том же уровне содержания» [334, стр. 199].

332

333

навательных действий и движения «чистых» понятий как действий со знаками-символами и состоит ед ин-ство чувственного и рационального в теоретическом познании действительности. Оторвать одно от другого — это значит работу с понятиями в плане мысленного эксперимента лишать как элементов всеобщего содер­жания, так и предметного источника новых форм ум-ственных действий. Самое же предметное познаватель­ное действие при таком отрыве теряет смысл, цель и установку. Конечно, в современной науке единство здесь не непосредственное, а опосредовано многими промежуточными «пунктами» вплоть до разделения труда вообще, самой науки и ее отдельных разделов в частности.

Таким образом, утверждение специфики объектив­ного содержания теоретического мышления не являет­ся «ущемлением» роли и значения чувственных источ­ников познания. Здесь лишь определяются место и форма их включения в мышление и раскрывается не­обходимость последнего как особого способа отраже­ния действительности, назначение которого — «ох­ватить» ее глубже, определеннее, в целом.

Специфику и содержания, и формы теоретиче­ского мышления выделял и подчеркивал В.И. Ленин. Некоторые его положения мы приводили выше, но це­лесообразно дать еще одно, прямо касающееся соот­ношения чувственного представления и теоретического мышления. «...В известном смысле, — писал В.И. Ле­нин, — представление, конечно, ниже [мышления. — В.Д.]. Суть в том, что мышление должно охватить все «представление» в его движении, а для этого мышление должно быть диалектическим. Представление ближе к реальности, чем мышление? И да, и нет. Представле­ние не может схватить движение в целом, напри­мер, не схватывает движения с быстротой 300 000 км в 1 секунду, а мышление схватывает и должно схватить» [172, стр. 209} К