Война и центробежная идеологизация гендерных ролей

Вызванная войной бюрократизация гендерных ролей не смогла бы эффективно работать без прочного идеологического фундамента. Следовательно, чтобы понять практически повсеместное исключение женщин из участия в битвах, также необходимо рассмотреть роль идеологии.

Нет сомнений в том, что большинство мужчин не являются прирожденными убийцами и для их участия в войнах требуется применить к ним социальное убеждение или принуждение. Также существует множество доказательств, что большинство социальных порядков используют мужественность в пропаганде, чтобы пристыдить уклонистов и мотивировать мужчин вступать в армии. Тем не менее, само по себе это не объясняет гендерной эксклюзивности войны. Далеко не очевидно, почему побуждение к насилию и, в частности, к сражению так тесно связано с мужественностью, потому что концепция мужественности разнится во времени и пространстве: мужчины племени Семаи, которые бесстрашно сражаются с противниками, будут изгнаны из группы за возмутительные и далеко не мужские поступки, а во времена Второй мировой японский пилот-камикадзе, который вернулся домой живым после неудачного задания, представлял собой воплощение мужского бесчестья.

Что еще более важно, если пристальнее вглядеться в ключевые ценности «воинского этоса» в течение всей истории, становится ясным, что любой, независимо от пола, может жить в соответствии с этими принципами. Используя материалы масштабного опроса, Барри МакКарти определил четыре идеала, являющихся ключевыми для «воинского этоса»:

1. Физическая храбрость, которая включает в себя получение удовольствия от сражения и смелый взгляд в лицо смерти;

2. Выносливость, которая относится к способности индивида выдерживать сильную боль, голод, жажду и суровые климатические условия без упадка духа;

3. Сила и навыки, что предполагает хорошую физическую форму воина, знание тактики, планирования и эффективного использования вооружения;

4. Отвага, которая состоит из отважного поведения на поле боя, верности командирам и товарищам, рвения защитить слабых и уязвимых, а также защиты собственной чести. [1, 302]

Можно заметить, что ни один из этих принципов не является гендерно эксклюзивным. Женщины так же, как и мужчины, могут наслаждаться битвой, показывать смелость, выдерживать боль и голод, быть в форме, знать тактику, уметь профессионально обращаться с оружием и быть верными и отважными на поле боя. В воинских идеалах нет ничего естественно мужского. Хотя феминисты могут быть правы в том, что связь между мужественностью и боевыми действиями выгодна для сохранения патриархата, непонятно, почему такие ценности, как смелость, выносливость и отвага ассоциируются только с мужественностью. Чтобы разгадать эту загадку, необходимо сфокусироваться не только на роли социальной организации, которая остается ключевой в институционализации и увековечивании гендерной стратификации в армии, но и взглянуть на процесс центробежной идеологизации.⁸

Необходимо подчеркнуть, что идеология – не культура, а лишь малая ее часть. Идеология – относительно универсальный, многогранный процесс, с помощью которого индивидуальные и социальные акторы выражают свои убеждения и поведение.

Идеологические посылы построены таким образом, чтобы взывать к высшим этическим нормам, научным аксиомам, индивидуальным или групповым интересам и популярным эмоциям для того, чтобы оправдать актуальное или потенциальное социальное действие. Следовательно, мнение, что культурные нормы заставляют мужчин сражаться с целью заслужить звание «мужчины», неверно. Культурные нормы чаще подкрепляют уже то, что всеми понимается как приемлемый курс деятельности, а не создают определенные формы поведения. Следовательно, готовность мужчин принимать участие в бою для того, чтобы доказать свою мужественность, на самом деле является признаком более глобального социологического феномена: групповой моральности.

Как писал Дюркгейм, люди всегда действуют внутри определенной моральной вселенной, и ведомы ею: «общество – это мораль», и «человек является моральным существом только потому, что он живет в уже созданном обществе». [1, 304] Т.к. нравственность — это коллективное явление, быть моральным индивидом подразумевает совместное использование определенной этической системы и, следовательно, поведение, соответственное набору нормативных параметров этой системы. Следовательно, несоответствие идеалу мужественности во время войны неизбежно наводит на мысль о значительной степени моральной эрозии. Мужчина, который не воюет, воспринимается как тот, кому не хватает силы духа: он эгоистично сохраняет свою жизнь ценой жизней тех, кто ему близок и дорог (его дети, жена/подруга, мать или отец). С этой точки зрения, не участвуя в бою, мужчина подрывает моральную систему и, следовательно, социальную солидарность группы, к которой принадлежит. Когда государственный механизм пропаганды пытается справиться с мужской трусостью, он обращается именно к групповой нравственности, а не к индивидуальным интересам или чувству собственного достоинства.

Тем не менее, Дюркгейм оставил практически без внимания идеологическую мощь подобных групповых чувств и, в частности, идеологические процессы, которые подкрепляют риторику вокруг войны. Именно центробежная идеологизация четко очерчивает границы групповой моральности. Именно идеология устанавливает этические параметры коллективного действия и выражает связь между мужественностью и войной. Взаимно эксклюзивные категории мужественности и женственности не появились сами по себе; они логически выведены из более широкой дихотомии, которая пронизывает весь социальный порядок, дихотомии, которая существует очень долгое время. Эта дихотомия – четкое разделение военной и гражданской сфер. Эта дихотомия одновременно составляет и легитимирует моральную вселенную войны.

Т.к. главной целью крупномасштабных социальных организаций – стран – в войне является военный успех, их главной задачей является оживление общественной поддержки войны и, в частности, мобилизация больших групп солдат. Тем не менее, ни одно государство не станет превращать всех граждан в кровожадных убийц. Вместо этого, гражданская сфера, характеризующаяся порядком, миром, добротой, сочувствием и благожелательностью, дополняется военной сферой насилия, жестокости, устойчивости и силы. Эта дихотомия имеет важное значение не только для сохранения порядка, стабильности и статуса-кво в мирное время, для чего насилие, убийство и жестокость облекаются в конкретные формы и держатся под контролем самой социальной организацией, но, что более важно, наличие этой дихотомии дает возможность оправдать необычные формы поведения, характерные для войны.

Хотя в мирное время ценности уважения к другим институционально держатся на более высокой позиции, чем ценности «воинской этики», исключительность военного положения мигом меняет их местами. Т.к. во время войны социальные организации меняют свои приоритеты, становится необходимым переопределить «гражданских» как слабых, пассивных и нуждающихся в защите, а «военных» как сильных, главных, решительных и непререкаемых. Т.к. это изменение основано на уже знакомых и институционализированных дихотомиях, оно часто хорошо воспринимается населением. Естественно, что люди, усвоившие это разграничение, самостоятельно «переключат» ценности в экстремальной ситуации. В то же время, военным организациям не приходится делать это психическое «переключение», т.к. они идеологически построены на основанных на войне дихотомиях гражданских и не-гражданских, в которых жизнь гражданского постоянно рассматривается как подчиненная. Во время войны все общество пользуется военной версией этой дихотомии, соглашаясь с главенством военных над гражданскими. Ключевым моментом здесь является то, что гендерная стратификация — это прямой результат этой глобальной дихотомии, в которой «врожденная слабость» женственности выводится из вторичной роли «гражданских» в военных условиях, а «мужественность» начинает ассоциироваться с военными действиями. Чтобы добиться успеха в войне, социальной организации нужно поддерживать строгое разграничение между двумя сферами, чтобы воодушевить мужчин сражаться, а женщин, как и не сражающихся мужчин, поддержать первых. Роль идеологии является главной в этом процессе, т.к. солдаты руководствуются именно идеологией, необходимостью защищать беззащитных и уязвимых «женщин-и-детей», а не достижением целей социальной организации. Другими словами, используя язык моральной ответственности и родственных уз, социальные организации способны вызывать такие беспрецедентные действия, как убийство, разрушение и возможность самопожертвования. Здесь групповая моральность идеологически используется в замкнутой форме. И мужчины в качестве солдат, и женщины в качестве гражданских эмоционально шантажируются: если ты как солдат не сражаешься, то подвергаешь своих мать, сестер, жену и т.д. смертельной опасности, которая выражается во вражеском вторжении; если ты как женщина выступаешь против войны, или не выполняешь гражданский долг, ты подвергаешь своих отца, братьев, мужа и т.д., которые отважно сражаются, смертельной опасности быть побежденными. Тот факт, что идиомы мужественности и женственности выводятся из дихотомии гражданских и военных, показывает, что они не зависят от биологических различий между двумя полами. Они обе используются как нормативные характеристики групповой морали, т.е. как мера того, насколько хорошо индивид выполняет роль, созданную социальной организацией. Если солдата называют «бабой», то это не значит, что этот конкретный индивид стал женщиной в каком-то смысле, но значит, что его действия на фронте не соответствуют организационно установленным стандартам групповой морали. Солдат, который открыто плачет или показывает свои эмоции, вносит «гражданскую» этику на поле боя, где ей не место. Это действие расценивается как попытка «разложения» и подрыва самих основ военной сферы, где подавление эмоций, сила, стойкость и решительность рассматриваются как необходимые условия выживания на поле боя. Тот факт, что женщины-солдаты используют схожую маскулинистскую риторику, когда находятся на фронте, ясно показывает, что эта дихотомия мало связана с гендером, а больше с позицией в социальной организации. Соответственно, недопущение женщин к выполнению боевых ролей не основано на биологии, культуре или патриархате, хотя все три вносят вклад в этот процесс; это продукт бюрократизации и идеологизации. На фронте половое взаимодействие организационно ограничено, в результате чего возникает социальная и эмоциональная депривация, которая стимулирует гендерные поляризацию, стратификацию и сегрегацию. Дихотомизация мира на «гражданских/женщин» и «военных/мужчин» делает войну возможной и оправдывает ее.