Луций анней сенека (ок. 4 г. До н.Э. – 65 г. Н.Э.)
Для Сенеки и в трагедиях, и в письмах главными были проблемы практической философии, проблемы выбора и обоснования жизненного поведения. Но он был не только философом и поэтом – он был еще и государственным деятелем, когда в Риме на смену республике утверждалась империя. Сенатор, потом ссыльный, потом воспитатель императорского наследника и фактический правитель государства при своем воспитаннике – императоре Нероне, потом опальный вельможа, оппозиционер в отставке и, наконец, жертва императорской расправы, чье самоубийство надолго запомнилось потомкам.
Эту жизнь, полную взлетов и падений, трудно согласовать с образом философа-моралиста и со многими собственными его писаниями. Что толкало Сенеку в гущу политики? Возможно, честолюбие и корыстолюбие, в чем его часто упрекали; а также доктринерское убеждение, что философ, стоя рядом с властителем, способен принести пользу людям. Так или иначе, напряженная связь с жизнью была необходимым стимулом к подлинному творчеству для Сенеки-писателя.
Но связь с жизнью предполагает определенное отношение к ней. Ощущение «нормы жизни» было искони присуще римлянину, он всегда поверял наличные «нравы» неким их эталоном («нравы предков» и т.п.). Так и у Сенеки ощущением нормы определяется сам взгляд на жизнь. Самое его писательство становится средством явить людям норму и воспитать их: по столь же исконному убеждению римлян, нравы исправимы.
Стремление к ответственному индивидуальному выбору позиции (что противоречит стоическому фатализму) – главное и постоянное во всей жизненной и творческой деятельности Сенеки. Истина постигается не верой, а ищущим разумом. И в этом ищущий должен опираться на опыт любителей мудрости. Добродетель же есть совершенное знание, или мудрость.
Сенека жил в гуще придворных интриг и его тактика уступок и компромиссов порой приводила к действиям, никак не согласующимся с проповедуемой моралью. И все же каждый свой шаг он так или иначе стремится осмыслить, соотнести с избранным идеалом, с моральной нормой, а значит, он ни на миг не теряет чувства внутренней ответственности за свои дела.
Родился Сенека в испанском городе Кордова около 4 г. до н.э. Философией он увлекся с юности. Однако отцу удалось пробудить его честолюбие и обратить к государственной жизни. При императоре Калигуле молодой Сенека (но уже известный писатель и оратор) входит в сенат. Там одна из его речей вызвала такую зависть Калигулы, что тот распорядился убить Сенеку (спасло его вмешательство одной императорской наложницы, сказавшей, что слабый здоровьем оратор и так скоро умрет). Видимо, его личность слишком выделялась из среды раболепствующего сената, который при первом удобном случае потребовал смерти для своего слишком уж ярко блиставшего сотоварища. В 41 г. Сенека был обвинен в прелюбодеянии и сам Клавдий просил заменить смерть ссылкой.
Местом ссылки была назначена пустынная Корсика. Удаление из столицы, созерцание мира-космоса изменяли перспективу. Как в начале жизненного пути, так и теперь перед Сенекой вставал вопрос о сравнительной ценности «государственной жизни» и жизни созерцательной, то есть долга перед государством и долга перед самим собой. Ответ Сенеки – в пользу философии, поскольку выполнение долга перед государством отнимает возможность обратить взгляд на себя. В это время он до того ощутил себя философом и гражданином мира, что собирался переселиться в Афины и заниматься одной лишь философией.
Помилование пришло в 48 г., когда женою Клавдия стала Агриппина, мать будущего императора Нерона, которому в эту пору было 11 лет. В 54 г. Клавдий был отравлен и к власти пришел 16-летний Нерон – благодаря интригам Агриппины. Принимая место наставника Нерона, Сенека шел на компромисс, так как не мог не понимать планов Агриппины и нравов двора. Положение его стало двойственным, жизнь разошлась с начертанной им самим и избранной в ссылке программой.
Сенеке приходилось бороться с влиянием властной и жестокой Агриппины, а для этого идти на уступки порокам Нерона. Нерон отвечал Сенеке бесчисленными подарками, которые тот принимал, и его богатства росли настолько, что многие говорили о несоответствии проповеди Сенеки и его поступков. В борьбе с Агриппиной Сенека победил, но эта победа была хуже поражения: в 59 г. Нерон приказал убить Агриппину, и Сенека был вынужден не только санкционировать матереубийство, но и оправдывать его в сенате. «В итоге ропот шел уже не против Нерона, чья чудовищность превосходила любые пени, а против Сенеки, облекшего в писаную речь признанье в преступлении» (Тацит). В свое оправдание Сенека пишет трактат «О блаженной жизни», это – самая решительная его попытка примирить стоическую доктрину и действительность. Как сберечь нравственную чистоту при занятиях государственными делами? – Нужно сохранить сознание нравственной нормы. Это сознание – оно же совесть – и отличает человека нравственного (философа) от толпы. Понятие совести как осознанной разумом и в то же время пережитой чувством нравственной нормы было введено в стоицизм Сенекой. Именно оно позволило ему сохранить живую связь с действительностью и удержаться от затягивающего беспринципного прагматизма.
Между тем Нерон все больше выходил из-под влияния Сенеки. Сенека ходатайствует об отставке и хочет вернуть Нерону все полученные от него богатства – Нерон отказывается принять их обратно. Но Сенека уже решился на новый, последний поворот своей жизни: от государственных дел к «досугу». Человек добродетельный, «лишившись обязанностей гражданина, пусть выполняет обязанности человека!» («О спокойствии души»).
Сенека демонстративно отстраняется от общественной жизни, редко показывается на улице. Если раньше он делал акцент на долге человека перед самим собою, то теперь же – на долге перед людьми, однако не перед выродившейся римской толпой рабов тирана, а перед вселенским «сообществом богов и людей».
Но никакой уход от дел уже не мог спасти философа. Нерон ощущал, что сама личность Сенеки, всегда воплощавшая для него норму и всеми сопоставляемая с новым (истинным) обликом бывшего воспитанника, есть некая преграда на его пути. И когда в 65 г. был раскрыт заговор против императора, Нерон, несмотря на почти доказанную непричастность Сенеки, приказывает своему наставнику умереть. Философ вскрыл себе вены вместе с женою, которую пытался сначала удержать от самоубийства. «У Сенеки, чье стариковское тело было истощено скудной пищей, кровь шла медленным током, и он взрезал жилы еще и на голенях и под коленами. Обессилев от жестокой боли, он, чтобы его страдания не сломили духа жены и чтобы самому при виде ее мук не потерять терпеливости, убедил ее перейти в другую комнату. И в последние мгновения он призвал писцов и с неизменным красноречием поведал им многое, что издано для всех в его собственных словах и что я считаю излишним искажать пересказом» (Тацит). Мы не знаем этих последних слов Сенеки.
Самим фактом создания трагедий Сенека поневоле отменяет стоическое бесстрастие. Он был слишком открыт для реальной жизни, слишком внимателен к психологии людей, чтобы не понимать роли эмоций в душевном мире человека.
Зло в человеке, по его мнению, – от страстей. «Бешенством», «безумием», «болезнью» называют свою ненависть и свою любовь Юнона, Федра, Медея, Клитемнестра в трагедиях Сенеки. «Что может разум?» – восклицает Федра, и в этом – вся глубина провала между доктриной рационализма и жизненной реальностью, где «страсти» определяют судьбы не только отдельных людей, но и всего римского мира.
Все это меняет саму концепцию римской трагедии по сравнению с греческой. Греческая трагедия была не трагедией характеров, а трагедией положений – герой ее «не отличается ни добродетелью, ни праведностью, и в несчастье попадает не из-за порочности и подлости, а в силу какой-то ошибки» (то есть оплошности, не по умыслу, а по неведению) (Аристотель. «Поэтика»). В римской трагедии место «ошибки» занимает «преступление» (самое употребительное слово в трагедиях Сенеки), причина этого преступления – страсть, победившая разум, а главный момент – борьба между разумом и страстью. Через полторы тысячи лет эта борьба между разумом и страстью станет основным мотивом новоевропейской трагедии Возрождения. Поскольку греческие трагедии тогда были известны лишь филологам, именно с подражания Сенеке начинали все национальные драматурги Европы. Цитаты из Сенеки есть у Шекспира…
«Нравственные письма к Луцилию» – итоговое произведение Сенеки. Луцилий хотел стать настоящим любителем мудрости, и Сенека стал его духовным учителем. Наставничество со времен Гесиода представлялось всей античности неотъемлемым долгом знающего. Письмо, будучи и в житейской практике заменой беседы, в литературе оказывалось естественной ее ипостасью. Обращаясь к другу, Сенека вполне осознанно создавал произведение литературного жанра, хорошо знакомого античности.
По его мнению, поучение философа должно быть доступным, легко запоминающимся, но главное – «поражающим душу», эмоциональным. Поэтому Сенека предпочитает короткие рубленые фразы, что позволяло создать ощущение внелитературности, разговорности, интимности.
Непринужденные письма разомкнуты в жизнь, лишены логической последовательности и систематичности. Они остаются фрагментарными, что еще больше способствует впечатлению жизненной достоверности и дружеской доверительности высказывания.
Как часть божественной воли муж добра воспринимает смерть, которая предустановленна мировым законом и потому не может быть безусловным злом. И критерием самоубийства оказывается этическая ценность жизни – возможность исполнять свой нравственный долг. Как бы ни угнетали тебя болезни и старость, ты не вправе уходить из жизни, пока твоя жизнь нужна людям. И в этом Сенека расходится с правоверным стоицизмом, отвергавшим и долг перед другими, и любовь, и эмоциональные привязанности…
Сенека искал таких нравственных основ общежития, которые были бы доступны всем согражданам по человечеству, – искал их «в духе», пролагая путь к Августинову «граду Божию», к христианским писателям последующих веков. Недаром Энгельс назвал Сенеку «дядей христианства».
НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ
Образование
Разве чтение множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству? Нужно долго оставаться с тем или иным из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде – тот нигде.
В каждом человеке добра обитает кто-то из бессмертных.
Первое, что обещает дать любовь к мудрости, – это умение жить среди людей, благожелательность и общительность… (Ср. с Ницше на рынке.)
Ты спросишь: «Как же мне стать свободным?» – Обратись к поискам мудрости. Иным способом свободы не достичь. Глупость – вещь унизительная, рабская, подвластная многим страстям. Мудрость – вот единственная свобода, или власть над собой. Стыдно не идти самостоятельно, а плыть по течению и в водовороте дел спрашивать, опешивши: «Как же я сюда попал?»
Цицерон говорит, что даже если бы ему удвоили срок жизни, у него не было бы времени читать второстепенных поэтов. «У тебя есть то, чего ты не терял; ты не терял рогов; следовательно, у тебя есть рога». – На все эти глупости у меня нет досуга: на моих руках огромная работа. Что мне делать? Смерть гонится за мною, убегает от меня жизнь. Научи меня, как тут помочь! Ведь нередко случается, что живущий долго проживает очень мало.
Я часто думаю: почему нам так трудно поумнеть? Мы учимся лишь в часы, не отданные развлечениям. А больше всего мешает то, что мы слишком скоро начинаем нравиться самим себе.
Я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед самими создателями… Но много дела есть и теперь, и останется всегда, и даже тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-нибудь прибавить к завещанному. Я позволяю себе кое-что и изменить, и отбросить, и придумать. Я не раб предшественников, а единомышленник.
Я преклоняюсь и принимаю в сердце с величайшим почтением Сократа, Платона, Зенона и других наставников человечества, их великие имена возвышают и меня самого.
Многие философы низводят самое великое дело до разбора слогов и унижают душу, обучая ее пустякам; по их вине философия кажется не великой, а трудной. Сократ сказал, что высшая мудрость – различать благо и зло.
Досуг без занятий науками – смерть и погребение заживо. (Аристотель, на вопрос: «Какая разница между человеком образованным и невеждой?» – ответил: «Как между живым и мёртвым».)
Я и в старости не перестаю читать – чтобы не довольствоваться самим собой и знать, что думают другие. Чтение питает ум. Нельзя только писать или только читать. Пусть со всем, что питает наш ум, будет так: нельзя, чтобы почерпнутое из книг оставалось нетронутым и потому чужим. Его нужно переварить, иначе это будет пища для памяти, а не для ума. Пусть наша душа покажет то, чего сама добилась в итоге.
Грамматик хлопочет только о нашем умении говорить… Но пролагается ли дорога к добродетели объяснением слогов, запоминанием драм, правил стихосложения, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, искореняет алчность, обуздывает разврат? То же самое и с геометрией, и с музыкой… И не пустое ли, по-твоему, дело – исследовать возраст Патрокла и Ахилла, или доискиваться, где блуждал Одиссей, вместо того, чтобы положить конец собственным блужданиям? Научи меня, как любить родину, жену, детей, друзей… Зачем ты доискиваешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна, или обманула свой век? Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо, и в чем оно заключено – в теле или в душе?
Ты умеешь измерить круг, называешь расстояние между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измерениям. Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе это, если в жизни ты не знаешь прямого пути?
«Так что же, искусства и науки ничего не дают нам?» – Дают, и много: они подготавливают душу к восприятию добродетели.
Лишь одно делает душу достойной: незыблемое знание добра и зла, а это доступно только мудрости – ведь никакая другая наука добра и зла не исследует.
Следует изгнать из души всё лишнее. Заучив лишнее, мы из-за этого не способны выучить необходимое. Но сколько же лишнего есть и у философов! И они опускались до разделения слогов, до изучения свойств союзов и предлогов… Так и вышло, что говорить они умели лучше, чем жить. (+ Лев Толстой: «Можно знать очень многое, не зная самого нужного».)
Любовь к мудрости, чтение великих авторов призвано образовывать наши души. Разве не ясно, что нам нужен некий помощник, чьи слова противоборствовали бы мнениям толпы? Никто не заблуждается про себя, всякий заражает легкомыслием ближних и сам заражается от них. Только стремление к добродетели отделит нас от толпы и приведет нас к неложному пониманию.
Для мудрости, благомыслия довольно прочесть немного. Но и философию мы загромождаем ненужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
Философ и филолог читают Вергилия по-разному и, читая, думают каждый о своем. Ведь очень важно, с каким намерением ты к чему-либо подходишь.
Не удивительно, если из одного и того же текста каждый извлекает лишь то, что соответствует его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет траву, собака – зайца, аист – ящерицу. Те филологи, которые учат рассуждать, различая разные метафоры и фигуры речи, а не жить, являют собой пример бесполезной учености.