1969—1973, Т. 2, с. 303]. Действительно,, в мире упорядоченной про-

зы терпят фиаско не только нелепые, чисто «литературные» выход-

ки Дон Кихота, но и его благородная устремленность защитить

обездоленных и «выправить кривду» в мире. Когда Дон Кихот ос-

вобождает избиваемого хозяином мальчика Андреса или отправ-

ляемых на галеры каторжников, то он тем самым не только не

приносит пользы и не спасает мир, но1 сам становится мишенью для

проклятий еще сильнее избитого Андреса и для камней со стороны

каторжников, освобожденных от своих цепей.

Рамон Менендес Пидаль замечает, что «в эпизоде с каторжни-

ками писатель сводит своего рыцарственного идальго с героями

плутовского романа» [Менендес Пидаль, 1961, с. 617]. Действи-

тельно, один из каторжников даже пишет свою автобиографию в

форме плутовского романа а 1а «Ласарильо с Тормеса». В «Дон

Кихоте» пикарескные типы встречаются и в других эпизодах, на-

чиная с хозяина первого постоялого двора и кончая «благородным

разбойником» Роке Гинартом. «В нашем грешном мире ничего не

бывает без примеси плутовства и мошенничества» [Сервантес,.

1961, Т. 2, с. 90]. Однако кардинальное отличие «Дон Кихота» от

плутовского романа заключается в том, что и Дон Кихот и Санчо

Панса как характеры не сформированы средой и жизненной про-

зой, а наоборот, не умеют найти с ней контакта, вторгаются в

жизнь со своими смешными иллюзиями, получая в обмен толчки и

насмешки. И все же фон «Дон Кихота» имеет некоторое сходства

с фоном плутовского романа, но не в плане сатирического обличе-

ния, а только в смысле изображения бездуховной жизненной

прозы.

Изображением бездуховной жизненной прозы как фона для

жизнедеятельности героя «Дон Кихот» Сервантеса отделяется от

ренессансных гуманистических традиций и примыкает к процессу

преобразования рыцарского романа в нравоописательный. Сосре-

доточимся на этом процессе и позиции в нем Сервантеса.

22 \

Сатиризуя рыцарский роман, Сервантес не отрицает его пол-

ностью как жанр. Поэтому термин «юмор» здесь более применим,

чем «сатира» в полном смысле этого слова. Я уже отмечал, что

Сервантес скорее хотел бы реформировать рыцарский роман путем

увеличения его правдоподобия, и я не уверен, что создание совер-

шенно новой формы романа, как это произошло на деле, входило

в его прямые намерения.

В рыцарском романе' Сервантес нападает прежде всего на

«сказочность», все ту же пресловутую фантастическую сказоч-

ность, и ее он в первую очередь пародирует. Сказочности Сервантес

хотел бы противопоставить «подражание природе». Нападки Сер-

вантеса на сказочность с позиций «правдивости» напоминают во-

преки огромной исторической дистанции соответствующие мотивы

в «Гэндзи моногатари» Мурасаки.

Отношение Сервантеса к собственно романическому началу, т. е.

к изображению чувств и стихии чувствительности, гораздо более

-сложное.

Коллизия индивидуального чувства и общественного долга, ко-

торая разрабатывалась классиками стихотворного рыцарского ро-

мана, в эпигонском прозаическом романе была как бы преодолена,

и представление о том, что любовь к даме — необходимый стимул

к рыцарским подвигам, стало литературным клише. Так это пред-

ставлено и в «Дон Кихоте». Дон Кихот заявляет: «Ничто не при-

дает странствующим рыцарям такой отваги, как благоволение их

дам» [Сервантес, 1961, т. 2, с. 67], «все, чего я силою оружия до-

стигал, проистекает от ее благосклонности и моей верности» [т. 1,

с. 352], «если бы она не вливала силы в мою десницу, я не убил

бы и блохи» [т. 1, с. 343]. При этом Дон Кихот признается в конце

концов, что он «никогда не видел» Дульсинею и «влюбился по слу-

хам» [т. 2, с. 76], «влюблен, но единственно потому, что так

странствующему рыцарю положено» .f т. 2, с. 265]. Хотя субъектив-

но для Дон Кихота культ Дульсинеи и мечта о ее расколдовании

достаточно серьезны, но они базируются на этикетно-литературном

фундаменте, и поэтому Сервантес в этом плане не щадит своего

героя.

Однако в принципе стихия чувствительности и опыт изображе-

ния внутренних переживаний в рыцарском или пасторальном ро-

мане (в конце своих странствий Дон Кихот собирается стать и

«пастушком») не осмеиваются Сервантесом, они сохранены и раз-

виты в «Дон Кихоте» в рамках вставных новелл. Поэтому Гегель

не вполне прав, когда пишет, что в «Дон Кихоте» «нанизывается

ряд подлинно романтических новелл, чтобы показать истинную

ценность того, что в другой части романа принижается в комиче-

ских сценах» [Гегель, 1969—1973, т. 2, с. 303—304]. Гегель не

вполне прав потому, что Сервантес принимает и возвеличивает не

одни и те же элементы рыцарского романа, а разные. Сказочность

и условно-куртуазный культ дамы «принижается в комических

сценах», но культ истинного чувства и попытки его анализа обна-

руживают свою «истинную ценность» во вставных новеллах. Неко-

222

торые из этих новелл перекликаются с романсами. Наиболее трез-

вая попытка психологического анализа (в какой-то мере предвос-

хищающая аналитизм Мадлен де Лафайет во вставных новеллах

к «Заиде» и даже в «Принцессе Клевской») дана в замечательной

новелле о безрассудно-любопытном.

Характерно, что, создавая совершенно всерьез романические

новеллы, Сервантес, правда за пределами «Дон Кихота», создает

и наброски плутовских новелл, но трактует плутовскую тему или,

точнее, плутовской жанр довольно иронически и, самое главное,

не подчиняя характеры своих героев материальным стимулам, как

это характерно для плутовского романа. В наброске «Ринконете и

Картадильо» мир пикаро изображается с блестящим юмором как

мир, по-своему упорядоченный и благонамеренный, а в «Высоко*

родной судомойке» бродяжничество и плутовство юных героев не

вызвано нуждой и являются, в сущности, такими же литератур-

ными увлечениями, как странствия Дон Кихота и Санчо Пансы.

Только возвышаясь и над рыцарским и над плутовским жан-

ром, Сервантес мог создать высокий жанровый синтез, предвосхи-

щающий дальнейшее развитие романа.

Но вернемся к сервантесовской трактовке рыцарства.

Кроме «сказочности» и «чувствительности» Сервантес видел

в рыцарском романе и еще один важный момент — миссию рыца-

рей по защите обездоленных. В формулировках Дон Кихота эта

миссия всячески подчеркивается, причем гораздо больше, чем в

рыцарских романах, и ей придается гуманистический оттенок. Дон

Кихот говорит о необходимости искоренить неправду и насилие,

бороться со случайностями и опасностями, помогать беззащитным,

выручать несчастных, мстить за обиженных, карать вероломных,

сокрушать жестокосердных, выпрямлять кривду и т. п. (см. [Сер-

вантес, 1961, т. 1, с. 61, 79, 180, 198, 514 и др.]). Кроме типич-

но «романных», «литературных» эпизодов, где Дон Кихот защища-

ет воображаемые жертвы от волшебников или злых рыцарей

(«принцессу Мамикону», женщину в карете, статую Мадонны), он

вступается и за реально соблазненную и брошенную дочь дуэньи

Родригес, за мальчика-слугу, за каторжников. Именно в связи с

этой миссией Дон Кихот в какой-то мере осознает свое одиночество

и свою анахронистичность, объявляет себя странствующим рыца-

рем, живущим в «железном веке», даже в «подлом веке» и восста-

навливающим век «золотой». С этим выражением высшей рыцар-

ской миссии коррелируют проявления Дон Кихотом подлинно

рыцарских качеств независимо от литературной шелухи, в которую

они облачены, — истинного благородства, смелости (ср. эпизод со

львами), верности, стойкой готовности к любым лишениям. Без

улыбки мы воспринимаем тираду Дон Кихота: «С тех пор как я

стал странствующим рыцарем, я храбр, любезен, щедр, благовос-

питан, великодушен, дерзновен, кроток, терпелив» [Сервантес,

1961, т. 1, с. 552].

С другой стороны, высшей рыцарской миссии Дон Кихота со-

ответствует и целый ряд его мудрых высказываний в духе гума-

223^

низма — о золотом веке, о том, что человека надо судить по его

делам, о свободе воли, даже о стремлении к миру, а также о вы-

рождении рыцарства в современном мире. Как неоднократно отме-

чалось в советской критике (К. Державиным, Л. Е. Пинским и

другими), рыцарские идеалы здесь пересекаются с гуманизмом и

не только рыцарство, но и ренессансный гуманизм обнаруживает

свою утопическую природу. Сервантес демонстриоует и высокую

общечеловеческую ценность в этих очищенных от литературности

рыцарских идеалах, и их полную утопическую неуместность, не-

совместимость с упорядоченной жизненной прозой (см. выше ци-

тату из «Эстетики» Гегеля). При этом Сервантес прекрасно пони-

мает, что попытки отдельного индивида установить справедливость

в сложившемся правовом обществе («странствующие рыцари ничь-

ей юрисдикции не подлежат... их закон — меч, их юрисдикция —

отвага, их уложение — собственная добрая воля» [Сервантес, 1961,

т. 1, с. 514]) утопичны и приобретают характер произвола. Поэто-

му они одновременно возвышенны и комичны. Но как бы то ни бы-

ло, в силу указанных причин Дон Кихот оказывается не только

пародией на рыцаря, но и подлинным рыцарем. А соответственно

и все произведение можно трактовать одновременно как «послед-

ний рыцарский роман» (выражение Р. Менендеса Пидаля; см.

[Менендес Пидаль, 1961, с. 588]), «последний, окончательный и

совершенный вариант рыцарского романа» (см. [Менендес и Пе-

.лайо, 1969, с. 260]). Эти два плана — пародийный и гуманистичес-

ки-сублимированный рыцарский — самым причудливым образом

переплетаются друг с другом и еще перебиваются вставными ро-

маническими историями.

В то время как пародия на рыцарскую литературу оперирует

фрагментами традиционных сюжетных и образных клише, изобра-

жение «рыцаря» как одинокого чудака в мире упорядоченной жиз-

ненной прозы само по себе является совершенно новым сюжетом

(ср. о «сюжете-ситуации» в кн. [Пинский, 1961]). Этот новый сю-

жет для своей реализации требует новой формы романа. И такая

новая форма романа создается Сервантесом путем наложения во-

ображаемой истории странствующего рыцаря (продуцируемой

сознанием Дон Кихота и отчасти разыгрываемой другими лицами),

т. е. пародийного романа — romance, на бытовую историю вечно

попадающего впросак чудака-идеалиста, противостоящего прозаи-

ческой жизненной реальности, т. е. на роман — novel. Такое нало-

жение облегчается экстенсивным авантюрным построением. При

этом многие эпизоды как бы имеют двойной смысл, располагаю-

щийся в двух этих планах. Например, знаменитая сцена с ветря-

ными мельницами является одновременно эпизодом из рыцарского

романа (как рассказ о сражении рыцаря с великанами) и эпизодом

из нравоописательного романа (символизирующим беспомощность

активного индивида побороть безликую силу жизненной прозы

или правового устройства). Событие в герцогском замке — это од-

новременно цепь сказочных приключений Дон Кихота и Санчо

Пансы и рассказ о превращении в шута бедного благородного

224

идальго эксплуатирующими его чудачество богатыми и знатными

господами и т. д. и т. п.

Как роман нового времени, «Дон Кихот» не только дал ори-

гинальный сюжет вместо традиционного «предания», но ввел со-

вершенно неизвестное ранее множество точек зрения, отделил авто-

ра от повествователя не ради ссылки на авторитет (ссылка на

авторитет арабского повествователя — чисто ироническая), а тоже

ради расслоения точек зрения.

Как уже отмечено выше, в «Дон Кихоте» не только произошел

переход от рыцарского романа к бытовому, но и предвосхищен их

будущий синтез в классической форме романа нового времени.