VI. Дети о смерти

Восьмилетний октябренок сказал:

‑ Аня, я десять раз смотрел "Чапаева", и все он утопает. Может быть, пойти с папой?

Ему хочется думать, что гибель Чапаева ‑ киноошибка и что эту грустную киноошибку он может исправить, добившись, чтобы Чапаев остался в живых. В понимании ребенка счастье ‑ это норма бытия, и оттого трагический конец фильма о любимом герое показался ему противоестественным.

Тем персонажам, которые милы ребенку, все на свете должно удаваться, и никоим образом нельзя допускать, чтобы они умирали, так как, повторяю, с ними он чаще всего отождествляет себя.

Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трехлетних мальчугуна в рассказанную им "Красную Шапочку".

Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой‑то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:

‑ Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашел ее и не съел.

Второй мальчуган, Никита (по‑домашнему ‑ Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки все то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал ее так:

‑ Жила‑была девочка‑шапочка и пошла и открыла дверь. Все. Я больше не знаю!

‑ А волк?

‑ А волка не надо. Я его боюсь.

"Волка не надо!" Спрашивается: может ли такой оптимист, не приемлющий ни малейших упоминаний о страхах и горестях жизни, ввести в свое сознание трагическую мысль о смерти ‑ чьей бы то ни было, но говоря уже о собственной?

Если вы вздумаете рассказать ребенку всю правду о смерти, он, из вечного детского стремления к счастью, немедленно примет все меры, чтобы заменить эту правду соответственным мифом.

Вася Катанян, четырех лет, недоверчиво спросил свою мать:

‑ Мама, все люди умирают?

‑ Да.

‑ А мы?

‑ Мы тоже умрем.

‑ Это неправда. Скажи, что ты шутишь.

Он плакал так энергично и жалостно, что мать, испугавшись, стала уверять его, что она пошутила.

Он успокоился сразу:

‑ Конечно, пошутила. Я же знал. Сначала мы будем старенькие, а потом опять станем молоденькими.

Таким образом, он почти насильно вернул себе необходимый ему оптимизм.

А.Шаров в своей интересной статье "Языки окружающего мира" приводит следующий рассказ педагога о трехлетнем Коле:

‑ Когда мы первый раз выезжали на дачу и воспитательница повела малышовую группу на прогулку, Коля шел позади. Потом вдруг остановился и склонился к траве. Воспитательница подошла и поторопила: "Идем, идем!" Он показал на мертвую синичку и спросил.

‑ Почему она не летит?

‑ Птица дохлая, ‑ сказала воспитательница и прикрикнула: ‑ Да иди же ты!

Всю прогулку мальчик был молчалив, задумчив. Утром проснулся раньше всех. Босиком побежал к опушке леса. Синички там не оказалось. Он бегом вернулся и, дождавшись воспитательницы, задыхающимся, немыслимо счастливым голосом воскликнул:

‑ Тетя Маша! Все‑таки она улетела!..

Мальчик так и не принял смерти. Так и утвердил вечность жизни*.

______________

* "Новый мир", 1964, № 4, стр. 143.

Вспоминается Егорушка из чеховской "Степи":

"Вообразил он мертвыми мамашу, о.Христофора, графиню Драницкую, Соломона. Но, как он ни старался вообразить себя самого в темной могиле, вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это не удавалось ему: лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет..." (гл. VI).

Оптимизм нужен ребенку, как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но, как мы только что видели, ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен.

В автобусе круглоглазый мальчишка лет четырех с половиною глядит на похоронную процессию и говорит с удовольствием:

‑ Все умрут, а я останусь.

Великолепно выражена эта детская жажда бессмертия в той же повести Веры Пановой "Сережа":

"‑ Мы, что ли, все умрем? [‑ спросил у взрослых шестилетний малыш.]

Они смутились так, будто он спросил что‑то неприличное. А он смотрел и ждал ответа.

Коростелев ответил:

‑ Нет. Мы не умрем. Тетя Тося как себе хочет, а мы не умрем, и, в частности, ты, я тебе гарантирую.

‑ Никогда не умру? ‑ спросил Сережа.

‑ Никогда! ‑ твердо и торжественно пообещал Коростелев.

И Сереже сразу стало легко и прекрасна. От счастья он покраснел покраснел пунцово ‑ и стал смеяться. Он вдруг ощутил нестерпимую жажду: ведь ему еще когда хотелось пить, а он забыл. И он выпил много воды, пил и стонал, наслаждаясь. Ни малейшего сомнения не было у него в том, что Коростелев сказал правду: как бы он жил, зная, что умрет? И мог ли не поверить тому, кто сказал: ты не умрешь!"

‑ Мама, ‑ говорит четырехлетняя Анка, ‑ все люди умрут. Так должен же будет кто‑нибудь вазочку (урну) последнего человека на место поставить. Пусть это буду я, ладно?

Замечательны те многообразные и хитроумные способы, при помощи которых ребенок отгоняет от себя мысль о смерти.

Самообслуживание оптимизмом ‑ могучий закон детской жизни.

Таточка Харитон услыхала от няни песню:

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И стала петь ее так:

И никто не узнает,

Где могилка твоя.

Няня говорит:

‑ Ты неверно поешь. Нужно петь: "Где могилка моя".

‑ Я так и пою: "Где могилка твоя"*.

______________

* Возможно, Таточкин вариант этого двустишия был связан также и с тем обстоятельством, что маленькие дети еще не тверды в правильном применении слов "я" и "ты" (см. рассказ Л.Пантелеева "Буква "ты").

Бабушка умерла. Ее сейчас закопают. Но трехлетняя Нина не слишком‑то предается печали:

‑ Ничего! Она из этой ямки переляжет в другую, полежит‑полежит и выздоровеет!

Мертвые для маленьких бессмертны.

Л.М.Николаенко повела трехлетнюю Марину на кладбище и посадила на могиле ее бабушки клен. Вернувшись, девочка сказала с удовольствием:

‑ Наконец‑то я увидела бабушку Лиду!

‑ Что ты, Мароша! Ты видела только ее могилку.

‑ Нет, я видела, как она сама выглядывала в ту ямку, в которую вы сажали деревце.

Девочка пяти лет пришла с мамой на кладбище и вдруг увидела пьяного, который шел, шатаясь, за кустами.

‑ А этот дядя уже выкопался из могилки?

У Вересаева записан такой разговор:

"‑ Знаешь, мама, я думаю, люди всегда одни и те же: живут, живут, потом умрут. Их закопают в землю. А потом они опять родятся.

‑ Какие ты, Глебочка, говоришь глупости. Подумай, как это может быть? Закопают человека большого, а родится маленький.

‑ Ну что ж! Все равно как горох! Вот такой большой. Даже выше меня. А потом посадят в землю ‑ начинает расти и опять станет большой".

Прошло много лет, и мне сообщили о такой же гипотезе, снова выдвинутой трехлетним ребенком.

‑ Хоронят старых людей, ‑ это их в землю сеют, а из них маленькие вырастают, как цветы.

Младшим дошкольникам смерть представляется сплошным удовольствием. Волик спрашивал о каком‑то покойнике:

‑ А на чем он ехал хорониться?

‑ Ты ведь видел, как хоронят.

‑ Это когда в ящике катают на лошадке? Да?

Жалеть умирающих ‑ не детское дело.

‑ Я умру, ‑ говорит мать. ‑ Меня сожгут.

‑ А как же твои туфли? ‑ ужасается дочь (двух с половиною лет).

Фелик вбегает в комнату:

‑ Мама, я хочу быть курсантом: их хоронят с музыкой, ‑ и шапка на гробу!

Похороны без музыки вообще никуда не годятся.

‑ Почему умер не играет? Я хочу, чтобы умер играл!

Зато, когда "умер играет", можно встать у окна и хвастать:

‑ Скоро и моего папу так повезут!

‑ Наташа, кого хоронят?

‑ Не поймешь: их много, и все шевелятся.

Скончался дядя Шура. Сегодня хоронят.

‑ А пойдет за ним музыка?

‑ Нет, он не военный.

‑ А ты военный?

‑ Нет.

‑ А дядя Гога военный?

‑ Нет. А что?

‑ Музыку охота послушать.

‑ Из нашего дома вынесли лодку, а потом еще лодку, в ней умертый дядя, положили его на грузовик, закрыли другой лодкой и увезли.

‑ Моя бабушка никогда не умрет. Дедушка умер ‑ и хватит.

В соседнем дворе умерла старуха.

‑ Нет, старик! Я сам видел, что старик! Впереди несут гроб, а старика ведут под руки, а он плачет, не хочет хорониться.

Хоронят женщину. Над нею плачет осиротелая дочь. Сироту уговаривают, чтобы она перестала, но она продолжает рыдать.

‑ Какая непослушная! ‑ возмущается Юрик и, желая, чтобы его похвалили, спешит заявить своей матери:

‑ Вот когда ты умрешь, я ни за что плакать не буду.

‑ Мама! Поехал покойник, а за ним идет большая очередь.

Мать моей правнучки Машеньки пишет:

"Вот примерная эволюция ее представлений о смерти. Сперва девочка, потом ‑ тетя, потом ‑ бабушка, а потом ‑ снова девочка (в два с половиною года). Тут пришлось объяснить, что очень старенькие бабушки и дедушки умирают, их закапывают в землю.

После чего она спросила у бабеньки:

‑ А почему вас еще в земельку не закопали?

Одновременно с этим возникла боязнь смерти (в три с половиною года):

‑ Я не умру! Не хочу лежать в гробике!

‑ Мама, ты не будешь умирать, мне без тебя скучно будет! (И слезы.)

Однако к четырем годам примирилась и с этим".

Когда дети становятся старше, эгоистическая забота о личном бессмертии и о бессмертии ближайших родных начинает сменяться у них бескорыстной мечтой о бессмертии всего человечества. Украинский ученый Н.Н.Гришко сообщил мне о таком разговоре:

‑ Мама, я тоже умру? ‑ спросила девятилетняя Галка.

‑ Непременно.

‑ А скоро?

‑ Лет через сто.

Галка заплакала.

‑ Не хочу, мамочка, умирать, хочу жить тысячу лет.

Пауза.

‑ Я, знаешь, мама, буду учиться на "отлично", потом буду докторшей и выдумаю такое лекарство, чтобы люди никогда не умирали.

‑ Это тебе не удастся.

‑ Ну тогда, чтобы люди жили не меньше ста лет. Я буду обязательно такое лекарство выдумывать.

Этот разговор замечателен тем, что в нем детский эгоцентризм сменяется (буквально у нас на глазах) горячей заботой обо всем человечестве.

Ляля Цвейберг пяти лет говорит:

‑ Вот ведь большие дяди и тети, а чем занимаются ‑ хоронением! Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко ‑ хороняют и хороняют, ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию ‑ ведь жалко людей‑то!

Буквально такое же не‑личное чувство прорвалось у пятилетней Сашеньки:

‑ Зачем люди умирают?.. Мне жалко. Мне всех людей жалко, и чужих жалко: зачем они умирают? (Дневник Ф.Вигдоровой.)

Е.Калашникова пишет мне про пятилетнего Мишу, который, услышав о смерти знакомого, сообщил одному из гостей:

‑ Дядя, а ведь, знаете, умереть ‑ это очень плохо. Ведь это на всю жизнь!

Двое ребят:

‑ Не ешь зеленых вишен, умрешь.

‑ Нет, не умру.

‑ Видел: вчера хоронили дедушку? Когда был маленький, он ел зеленые вишни ‑ вот и умер.

О своей внучке Аленушке художник В.М.Конашевич пишет:

"Уговаривает нас с бабушкой не умирать, пока она не вырастет: она изобретет лекарство от старости и от смерти. Потому что смерти не должно быть".

Пятилетняя Лена обещает отцу:

‑ Я всегда буду тебя помнить ‑ даже когда ты умрешь.

И тотчас перебивает себя:

‑ Нет, лучше мы вместе умрем. А то мне будет очень жаль, если ты умрешь скорей меня.

Отражая в своем сознании реальную действительность, ребенок по самому существу ‑ материалист. Иначе и быть не может: таким формирует ребенка его жизненная, повседневная практика. Факты, приведенные на предыдущих страницах, свидетельствуют, до какой степени чужда ему всякая мистика.

Трезвость суждений ребенка способна поставить в тупик даже взрослых. Сидит, например, трехлетняя девочка, и на лице у нее трудная дума.

‑ Наташа, о чем ты задумалась?

‑ Кто будет хоронить последнего человека?

Вопрос деловой, практический: кто похоронит покойника, когда и похоронщики будут в могиле?

У Елизаветы Шабад, в ее книжке "Живое детское слово", приводится такой разговор маленького здравомысла с отцом:

‑ Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

‑ Может быть.

‑ И от тебя ничего не останется?

‑ Нет.

‑ Даже точки?

‑ Да. А ты меня будешь жалеть?

‑ Чего же жалеть, если ничего не останется!*

______________

* Е.Ю.Шабад, Живое детское слово. Из работ первой опытной станции Наркомпроса, М. 1925, стр. 51‑52.