Постскриптум: Бенъямин

Если бы я все-таки взялся писать о моей поездке в Москву, писать в виде фрагментов, обязательно датированных, я постарался бы учесть опыт предшественников и тем самым обойти (croiser) критерии неизбежной избирательности. Что бы я по мере возможности оставил? Как минимум, следующее:

1. Знаки (анекдоты, встречи, переживания), которые нуждаются по меньшей мере в моем свидетельстве, то, свидетелем чего мог быть только я и никто другой; условие, которое непросто сформулировать и, вероятно, невозможно выполнить.

2. Наброски ответов на вопросы, поставленные в предисловии, или попытки их переформулировать. Мной, по правде сказать, руководила именно эта антиципация. Несомненно, это она и устроила дела в „Бюро путешествий". В форме предисловия, которое скорее всего так и останется без продолжения и „без ребенка", — разве что это будет ребенок Беньямина или его крестный отец, тот, кто дает имя, в данном случае имя бастарда⁴⁶, — это устройство составило набросок потенциального механизма критического деконструк-тивного прочтения, критериологического механизма, проверке на котором следовало бы подвергнуть все повествования о путешествии в Москву и прежде всего то, которое соблазнился бы подписать я сам — подписать письменно или даже устно, в ходе дискуссии. Но что касается „деконструктивного" прочтения или письма, припоминается, что именно здесь, у вас, шесть лет тому назад я высказал предположение (в книге: Мемуары... Back in the US...)⁴⁷, что оно никогда попросту не было возможно, оно скорее представляет собой некий „опыт невозможного". Деконструкция в этом качестве, если это имеет место, случается лишь в виде обещания и неудачи, обещания, которое удается сдержать тогда, когда ему повезет потерпеть неудачу. Из этого всегда можно попытаться извлечь выгоду, что было бы, полагаю, довольно рискованным делом. Как бы то ни было, мне представляется, что когда замысливают что-то написать или сказать, всегда лучше продвинуться как можно дальше в историческом познании и в формализации уже имеющихся, выполненных и законченных программ. [Это —] бесконечный труд, согласен, но сегодня все же стоит знать историю и формализовать матричную логику рассказов о путешествии типа „возвращения из Москвы" после 1917 года в том виде, в каком они стали возможны и осуществились. Так всегда лучше: хотя бы потому, чтобы не воспроизводить [нечто], полагая, что обновляешь, чтобы не писать в незнании, под диктовку уже „инициализированных" (это слово я заимствую из кода компьютера Макинтош), исчерпанных или насыщенных программ. Стремление к историческому познанию и интерпретативной формализации является минимальным условием „ответственного" письма — в том, что относится к истории и историографии, не говоря о других видах ответственности.

3. Предложения, связанные с „личными воспоминаниями" (если только они действительно являются „личными воспоминаниями"), обходящими общие темы, с которыми мы только что сталкивались, намеренно расположенные как временные вехи (pierres d'attente) или программные индикаторы: например, положение философии (Академия и Университет, отношение к традиции и к Западу, в частности, к Парижу); перестройка, гласность (и „деконструкция"); национальность / национальности, национализм / национализмы; память (политики памяти); цензура и бумага; фигура Горбачева; язык (le langage) и языки; женский вопрос и „феминизм"; ссылки на Маркса, Ленина и Сталина; специфика „экологической" проблематики; еврейский вопрос в единственном и множественном числе. И т. д. и т. п. ...

Эти общие вопросы, если это представляется вам желательным, могли бы составить канву дискуссии в четверг 2 мая [1990 г.].