2. Эдип, или еврейский вопрос

(анализ Этьембля)

В Чикаго наш компаративист отмечает, что „культура определяет человека более жестко, чем „национальность" или „раса", жестче даже, чем „класс", выходцем из которого он является" ( 7 апреля 1937 года, Чикаго, дневник Этьембля)

1. побуждает к благоразумию любого путешественника, который оказывается фатально замкнутым в какой-нибудь одной социокультурной среде: в таком случае интересы и точки отсчета по определению имеют тенденцию к взаимоотождествлению и тем самым к взаимостиранию дифференциальных признаков.

Так что при всем том свете, который они (сотрудники Академии наук, с которыми он общался) проливали для меня в отношении страны и того, что в ней в данный момент происходит, они также замыкали меня в зеркальный круг сообщничества, против чего, — с благодарностью принимая все то, что было в нем полезным и ценным, — мне, тем не менее, приходилось обороняться.

2. в 1937 году Этьембль именовал себя марксистом, нужно было немало свободомыслия, чтобы заявить или, по меньшей мере, подумать и записать в дневнике, что „культура детерминирует человека более жестко, чем... класс, к которому он принадлежит".

3. То, какие детерминации может содержать в себе слово „культура" становится более очевидным, чем когда-либо ранее, — при условии, что будет глубоко обновлен подход к структурам, средствам массовой информации и вообще к „причинным зависимостям" того, что включается в древнее понятие „культуры" и что еще недавно назвали бы „идеологией".

Но „демократические движения" не были бы возможны без глубинной трансформации, которая представляется мне решающей, а именно: трансформации причинных связей в области так называемой „культуры".

Сказать, к примеру, по отношению ко всем движениям, сложившимся в Восточной Европе, что это — движения „демократические", не будет, вероятно, неверным, но, несомненно, будет весьма расплывчатым. Прежде всего потому, что [подобное утверждение] предполагает, что-де здесь, at home, на Западе, мы обладаем строгой моделью демократии, ее надежным опытом, ее законченным понятием и, самое главное, в порыве наивной эйфории или в русле слишком расчетливой стратегии мы начинаем полагать, будто эти народы (что верно в некоторых, но отнюдь не во всех случаях) только и стремятся — во всяком случае должны стремиться — присоединиться к нам, быть похожими на нас, участвовать в великом либеральном пространстве, либеральном как в политическом, так и в экономическом смысле.

Дневник Этьембля, как и все другие „возвращения из СССР", продиктован настоятельной необходимостью двойного рода: необходимостью постичь уникальный процесс, в котором поставлены на карту судьбы человеческого общества, [процесс], протекающий в образцовой стране; но равным образом и тем, что само время этого опыта, точнее, этого эксперимента, является по своей структуре предварительным и постижимым лишь в качестве такового.

Этьемблю ясно, что мавзолей Ленина и гробница Христа — не одно и то же: Ленин является святым не более, чем Москва является Иерусалимом.

то, что можно назвать Священным Ликом или Плащаницей Ленина, — еще две аллюзии: на еврейский вопрос и на вопрос о национализме. Поскольку нам предстоит многократно к ним возвращаться как к трем наиболее важным в нынешнем СССР проблемам (таковыми являются: память или тело Ленина; еврейский вопрос; проблема разного рода национализмов):

(цитата из Дневника Этьембля)

В тот самый момент, когда евреи не имеют более права гражданства в „культурной" Германии, в России образуют Еврейскую Социалистическую Республику и устраивают концерты еврейской песни. Это наводит меня на мысль об истории с Брюно в Сорбонне (Брюно, знаменитый профессор, автор, в числе прочего, монументальной истории французского языка): работая с „Еврейками" Гарнье¹⁴, он предложил, чтобы еврейский хор пропел хоровые места из этой оперы; это дало бы студентам представление о том, как они звучат. Этого не произошло из-за протеста студентов-националистов. Вот как буржуазная Франция опростоволосилась перед Россией!

Ценность „Интернационала" (кроме красоты самих куплетов) в том, что его понимают как те, кто его любит, так и те, кто ненавидит. Доказательство его неисчерпанной жизненной силы.

„Марсельеза" была революционной, но состарилась. Буржуа цепляются за старый хлам.

В СССР же большинство озабочено главным образом красотой женщин и крепостью их грудей".

В этом смысле „не устаешь поражаться" Этьемблю, который сам „поражен" своей поездкой в Москву, пребывая в состоянии постоянного блаженного восхищения.

Я не смог бы описать, чем было мое первое путешествие в Москву в самом разгаре перестройки, если бы я не сказал по меньшей мере пару слов об этом революционном пафосе, об истории этого аффекта и этой привязанности, от которой я не могу, да по правде говоря, и не хочу полностью отрекаться.

сущностной черты жанра „возвращений из Москвы": речь идет о поиске в том же смысле, что и поиск Грааля, но в данном случае — это поиск всеобщего, всеобще-человеческого смысла, поиск человеческого рода, глаголящего „на языцах", т. е. без языка или на универсальном языке.  Через них осуществляется движение в сторону абсолютной человеческой культуры; по возвращении из путешествия намереваются поведать невеждам, варварам, еще закупоренным в своем ограниченном языке, благую весть об абсолютной культуре, говорящей на абсолютном языке, который сквозь [оболочку] русского языка возвещает о наконец-то достигнутой всеобщности человеческого, „человеческого рода", об „интернационале", реализованном за пределами речевой и языковой формы. 

русский язык свидетельствует о всеобщем; находясь в самом центре революционной ситуации, он оказывается носителем смысла и, следовательно, ответственным за него, за сообщение и за будущее в качестве истины всеобщего дискурса.

Я остановлюсь только на двух особенно симптоматичных признаках этой самокритики (Этьембля), занимающей сотни страниц: первый касается Сталина и национального вопроса, второй — „Возвращения из СССР" А. Жида, к которому мы постепенно приближаемся. Переход между ними обеспечивается временем признания, или, по-другому говоря, исповеди, историей запрета, который с давнего времени довлеет над признанием вины отца, Сталина, „папаши народа", отца-убийцы евреев. 

1. Книга Этьембля появилась совсем недавно. Она увидела свет в январе 1990 года под намеренно эдиповым заглавием:„Убийство папаши". вся ответственность оказалась отныне сконцентрированной в личности „папаши", т. е. вымарана, заклята, объективирована, удержана на расстоянии и тем самым нейтрализована, если вообще не уничтожена в теле деспота-фармакона. Этьембль прежде всего обвиняет себя в том, что недостаточно обвинял Сталина, причем Сталина — „русского националиста", палача наций, в частности, украинской

2. В 1936 году, через два года после поездки Этьембля, который к тому времени уже дистанцировался от Французской компартии, Жид публикует свое „Возвращение из СССР". Очарованный Троцким и темой „перманентной революции", Этьембль становится тем, что сам он называет „туристом-троцкистом" в „разношерстной группе" своих парижских политических друзей. 

„С 1930 по 1943 г. Маркс и Фрейд осветили мне мир, затемнению которого способствовало все мое образование. Я прочитал „Майн Кампф". Гитлер был для меня абсолютным злом. Я восхищался Владимиром Ильичом, хотя прочитал из него не слишком много, и Львом Троцким, его писательским гением. Полагаю, что „перманентная революция" оказала на меня большее влияние, чем „Моя жизнь" или „История революции". Троцкистом я стал тогда на манер Мальро, из симпатии к „ереси"... Я был туристом-троцкистом в этой разношерстной группе".

Это продолжается до московских процессов, которые побуждают Этьембля выйти из секретариата Международной ассоциации писателей в защиту культуры (этот пост предложил ему Андре Мальро, он работал там с такими коммунистами, как Арагон, Эренбург и др.). Больше всего в московских процессах поражает остервенелый антисемитизм. 

Несчастье в том, что для того, чтобы отправиться в СССР и из него возвратиться, нужно проехать через нацистскую Германию, и эта пара кошмарных отцов до сих пор обусловливает такое количество вопиющих противоречий

Еврейский вопрос остается „красной нитью" или красным сигналом для прочтения развернувшихся ныне процессов.

Итак, цитирую еще один длинный отрывок в качестве предисловия и из-за самых различных мотивов, которые в нем звучат:

„Сначала мне казалось, что это — ошибка, злая шутка. В течение двадцати лет я был бельмом на глазу у наших сталинистов-ждановцев, — и вдруг меня пригласили в Москву преподавать! Пока сталинская власть держалась и русские вместе со своими колониями несли ее бремя на своих плечах, мне совсем не хотелось вновь побывать в Советском Союзе. Кроме того, тупость французской партии, совершавшей все больше низостей, приветствовавшей как победы социализма убийства явно невинных (впоследствии реабилитированных) жертв, не вызывала у меня желания подружиться с антисемитами, которые рукоплескали убийству еврея Славского, еврея Райка, ликвидации еврея Паукера и в заключение потребовали жизней „убийц в белых халатах", т. е. всех крупных московских врачей-евреев. После смерти Сталина так называемый коммунистический мир, по крайней мере Советский Союз, изменился столь радикально, что у меня возникло желание посмотреть, что там происходит. В то время как Соединенные Штаты отказали мне в визе, Хрущев — чтобы вознаградить меня за то, что я боролся против сталинизма, — в 1958 году пригласил меня в славянский, коммунистический мир. Сразу же после прибытия на московский аэродром..."