Жак Деррида. „Back from Moscow, in the ussr"

Данное заглавие, „Back from Moscow, in the USSR", представляет собой целое соцветие цитат. Их расшифровка не потребует у вас много времени.

А то, что я хочу преподнести вам под этим псевдозаголовком, — будет ли само оно чем-то вроде повествования? Рассказом о путешествии в Москву, которое я совершил с 26 февраля по 6 марта 1990 года по приглашению Института философии Академии наук СССР, обстоятельным рассказом о путешествии?

Ответ: и да, и нет. Да, потому что в каком-то смысле, прямо или косвенно, у меня нет другого выбора. Нет же в силу того, что я, — не будучи в состоянии этого достичь, — все же хотел бы избежать риска, связанного с любым рассказом о путешествии. 

В чем этот риск состоит:

1. избирательность: рассказ отфильтровывает или просеивает так называемые значимые детали и тем самым уже осуществляет цензуру.

2. „осмысливать" в данном случае означает также „рационализировать". На специальном языке психоанализа это иногда связывается с активной сверхъинтерпретацией: благодаря ей порядок post factum привносится туда, где его первоначально не было.

Мне представляется, что в истории человеческой культуры нет другого примера произведений, которые, — подобно „возвращениям из СССР" (Андре Жид) в период между октябрем 1917 года и самым недавним прошлым, — были бы привязаны к единственной, конечной, необратимой и неповторимой последовательности событий в политической истории, причем привязаны к ней именно в том, что соединяет содержание с формой, семантику или тематику со структурой наррации типа путешествие-свидетельство-автобиография. Не является ли описание этой кажимости или выдвижение подобной гипотезы наивным допущением с моей стороны, допущением, в пику которому можно привести контрпримеры и которое требует терпеливого исторического исследования, строгого размышления историографа?

Возможно, это так. Во всяком случае я выставляю эту гипотезу на ваше обсуждение. Все сказанное ниже будет продиктовано стремлением подвергнуть ее испытанию, выделить отдельные относящиеся к делу детали, которые исключили или во всяком случае ограничили бы любую аналогию между работами того жанра, о котором говорю я, и всеми другими, с которыми его хотят сблизить.

После десятидневного путешествия [в Москву] я спрашиваю себя, могу ли я сказать что-то такое, что заслуживало бы прочтения и постижения, что выдерживало бы сравнение с великим историческим событием, со страстью всей жизни и, более того [как в случае Беньямина. — М. Р.], с их соединением воедино. 

Название книги Андре Жида „Возвращение из СССР" с приложением „Поправок к моему „Возвращению из СССР" (1936—1937) может, следовательно, послужить метонимическим и жанровым заглавием к целой серии аналогичных произведений (рассказов, дневников, размышлений), которые в период с 1917 года до наших дней привязывали политику к литературе (за десять лет до Жида то же самое можно было бы сказать и о „Московском дневнике" Вальтера Беньямина (1926—1927), если бы к тому времени он был опубликован). В целом мы наделяем интересующие нас автобиографические повествования авторитетом и доверяем им в первую голову — если не единственно — потому, что такого рода „свидетельства" выходят из-под пера уже „признанных" писателей-интеллектуалов, вовлеченных в литературу и в политику одновременно. На незаметность (l'inap-рагепсе) и „биоразрушаемость" архива обречены куда лучше документированные исследования и описания, более трезвые и интересные в том, что касается „самой вещи" (СССР, Москвы, хода советской революции). Это происходит из-за того, что их авторы недостаточно влиятельны на сцене публичного воспризнания, а также из-за условий публикации этих текстов (если предположить, что они вообще преодолели порог публичности). 

В конечном итоге именно песня „Битлз" навела меня на мысль написать эти страницы через несколько недель после моего первого и пока единственного путешествия в Москву, причем сделать это в момент возвращения в Соединенные Штаты („back inthe US"): едва успев распаковать чемоданы, в совершенно гриппозном состоянии, я пишу эти строки в первую очередь для моих друзей и коллег из группы „Критическая теория" Калифорнийского университета в Ирвайне. 

Десять лет тому назад, в Праге, перед тем как после допроса, длившегося восемь часов, меня отправили в тюрьму,⁷ я спросил у полицейского комиссара: „Скажите, между нами, вы и вправду верите, что человек вроде меня, интеллектуал, философ, профессор, уже в годах, не нашел ничего лучшего, как приехать в Чехословакию, чтобы заняться „торговлей наркотиками"? („Производство и торговля наркотиками" — таковы статьи, по которым мне было предъявлено обвинение). Он ответил: „Да, вот именно. Это обычное дело, такие люди, как вы, как правило, и занимаются этим, — известные интеллектуалы, художники. Вспомните хотя бы случай с „Битлз" в Японии. Я говорю все это, чтобы вас ободрить, — ведь с „Битлз" поступили снисходительно только потому, что они знамениты."]