Атомы и пустота

Но оставался еще целый ряд острых вопросов, от решения кото­рых уходили предшественники Демокрита. Сам же Демокрит от них не ушел. Круг этих вопросов таков: различия между телами и нетелами; между телами и состояниями, а также различие между тем, для чего быть телом — главное и единственное, и тем, для чего бытие в качестве тела — это качество неотъемлемое, но не единственное и даже не самое главное (таков человек). Второй вопрос Демокрит по-настоящему не ставит. Зато он будет особо волновать Сократа и Платона. А вот для Демокрита самое важное различие — между телами и нетелами.

Итак, существуют тела. А в чем и где они, эти тела? Впослед­ствии стали отвечать на этот вопрос так: тела — в пространстве, проводя тем самым различие между "оформленными", множест­венными телами и пространством как единством, целостностью. Одно из первых представлений, различающих мысль о телах и не­телах, принадлежало в античной философии пифагорейцам, "про­ронившим" идею пустоты. Есть тела более проницаемые и менее проницаемые, но они такие, сквозь которые невозможно "пройти", не разрушив их, тогда как между телами "пройти" можно. В чем же тут разница? Греки-атомисты были убеждены, что в обоих случаях речь идет о материальном, но только двух принципиально разных родов: в одном случае это атомы (конгломераты атомов), в другом — их отсутствие, т.е. пустота. Благодаря атомам образу­ются тела и телесно-вещественные состояния. Благодаря пустоте существует нечто такое, "во что" помещаются тела. Тела и вещи, вещественные состояния, составленные из атомов, именуются бытием, а пустота — небытием.

Как видим, здесь снова предлагается интеллектуальный выход из затруднений, которые были заданы элейской философией. Элейцы, Парменид и его последователи, как мы помним, утвержда­ли: есть только бытие, небытия нет. Спасая общую идею единства и борьбы противоположностей — в данном случае противополож­ностей бытия и небытия — Демокрит вслед за Левкиппом принима­ет и идею атомов, и идею пустоты. Возникают специфические конструкции, оригинальный образ мира: есть атомы и пустота.

Присмотримся внимательнее к тому, как атомисты отвечают на вопросы: что такое пустота? и что такое атомы? Пустота — небы­тие, а это значит, что в пустоте нет никаких качеств, качественных состояний; в ней нет ни верха, ни низа, ни переднего, ни заднего. Пустота — материальное небытие, не более чем вместилище ато­мов, причем совершенно нейтральное. Единственная "функция" пустоты — "вмещать" атомы и не препятствовать, а, наоборот, помогать атомам "располагаться", сталкиваться, носиться в пусто­те, сцепляться друг с другом. Пустоту тоже нельзя ощутить, как нельзя ощутить атом. Но ведь задача объяснить качественное свое­образие тел оставалась. И это заставило Демокрита приписать атомам некоторые свойства, что коренным образом отличило их от совершенно бескачественной пустоты.

Каковы же, по Демокриту, свойства атомов? Раз атомы — мате­риальные частицы, то, естественно, возникает вопрос о различиях их положения, формы, порядка (С. 226). После Демокрита Эпи­кур прибавил к этому набору качеств еще и вес — тяжесть атомов, тем самым додумавшись до перспективной праидеи атомного веса. А раз атомы различны по величине, форме и фигуре, то могут образовываться различные сочетания атомов. Все атомы равно материальны, но каждый атом отличается от другого; сочетания же различных атомов тоже делают совершенно различными величину, форму и фигуру тел. Есть некоторая связь между качествами атомов и качествами тел. Именно различные сочетания атомов и придают телам их объективные свойства — те, которые в телах уже можно видеть, ощущать, измерять; можно говорить об умень­шении и увеличении тела, имея в виду именно такие качественные характеристики.

Можно, далее, объяснить смену состояний. Идея атома стала работать как принцип физического, не только общефилософского объяснения. Тело расширяется и сжимается. Почему? Да потому, что, во-первых, изменяется положение атомов, во-вторых, из­меняется соотношение атомов в пустоте. Пустота может запол­няться атомами более плотно: атомы как бы "ужимают" пустоту, и тело сжимается. И наоборот, когда происходит расширение тела, то атомы как бы более свободно располагаются в пустоте. Таким образом, атомисты уловили различие между тем, что есть вещь, тело, и тем, что не есть вещь, тело и что как бы располагается между телами. Из желания его объяснить отчасти и возникло понятие пустоты.

Кроме того, для атомистов было очень важным и то обстоятель­ство, что есть различие между атомами и телами. Тела состоят из атомов и пустоты. А сами атомы — как бы "кирпичики" мирозда­ния. Хотя понятие пустоты кажется сегодня каким-то мистическим, хотя оно представляется современному читателю совершенно нена­учным понятием, историки науки и философии обоснованно счита­ют его чрезвычайно важным теоретическим нововведением. Соб­ственно, на пути различения между телом и нетелом, в данном случае — между атомами и пустотой рождалось представление о возможности других материальных состояний, не сводимых к те­лам. Гораздо позже - но все-таки на пути подобной, пусть модифи­цированной, логики - родилось понятие о полях, о пространстве.

Богомолов А.С. Античная философия. – М.: Изд-во МГУ, 1985. – с.122-125, 164-174.

СОКРАТ

Сократ (469—399 гг. до н. э.), сын каменотеса Софрониска и повивальной бабки Фенареты, происходил из афинского дема (тер­риториального округа) Алопека. Он получил обычное начальное образование, т. е. изучал музыку, словесность (чтение, письмо, заучивание и комментирование классических текстов), арифметику, начала геометрии, получил достаточное для гражданина и вон на физическое воспитание. В качестве тяжеловооруженного пехотинца (гоплита) он участвовал в битвах при Потидее, Делии и Амфиполе, показав себя храбрым и выносливым воином. Участвовал в общественной жизни Афин, далеко не всегда соглашаясь с мнением большинства в народном собрании или суде присяжных, а это требовало немалого гражданского мужества, особенно г-период правления «тридцати тиранов». Свои несогласия с большинством Сократ считал результатом того, что он всегда стремился к соблюдению законов и справедливости, о чем не всегда заботилось большинство. В 399 г. он был обвинен «в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то — смерть» (Диог. Л. II, 40). К смерти он и был приговорен 361 голосом из 500 судей.

Казнь Сократа — неудивительное, хотя во многом загадочное событие. Афиняне строго оценивали политические действия и идео­логические отклонения, которые могли бы стать опасными для города. Выше упоминалось уже о процессе Анаксагора; Протагор был осужден и изгнан из Афин за то, что одно из своих сочи­нений он начал словами: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому зна­нию, — и вопрос темен и людская жизнь коротка» (там же, IX, 51). Книги же Протагора были сожжены на площади. Ну а Сократ? Видимо, вначале он интересовался учениями «о природе», а затем, убедившись в бесцельности этого занятия, обратился к «делам человеческим». Что же могло здесь вызвать недовольство и протест?

Сократ не фиксировал своих воззрений в письменной форме, считая, что только устное общение в живой беседе приводит к нужному результату — воспитанию личности. О его философских воззрениях можно судить по трем источникам, восходящим к его современникам — Аристофану, Ксенофонту и Платону. Аристофан оставил в своих «Облаках» образ Сократа — софиста, астро­лога и «физика», владельца «мыслильни», где он «паря в прост­ранствах» мыслит о судьбе светил (см.: Облака, 225), учит почи­тать «безграничного Воздуха ширь, Облака и Язык» (там же, 224) и кривдой побеждать правду. Это очевидная карикатура на интел­лектуальную моду — софистическое просвещение и образование, софистические приемы риторики и судоговорения. Ксенофонт дает обыденный, зачастую даже приниженный образ Сократа, всячески стараясь подчеркнуть его лояльность государству, веру в тради­ционные ценности Афин и благотворность его влияния на собесед­ников. Платон, напротив, рисует нам образ идеального философа, глубокого мыслителя, излагающего ... собственные учения Плато­на, непобедимого эристика. Поэтому столь велики трудности, встающие перед реконструкцией учения Сократа. И все же кое-что мы можем восстановить достоверно.

Прежде всего, это метод Сократа, его знаменитая «диалектика». Диалектика Сократа по форме состоит из иронии и майевтики, по содержанию же делится на индукцию и определение. Ирония — по существу воспроизведение софистического способа аргументации, раскрывающего внутренние противоречия в речи противника или в исследуемом воззрении. Она завершается утверждением: «Я знаю, что ничего не знаю», — вывод, по структуре совпадающий со знаменитым софизмом «Лжец». Там высказывание «Я сейчас лгу» истинно, если и только если я говорю правду (не лгу), здесь высказывание «Я знаю» истинно если и только если я ничего не знаю. Однако, в отличие от софиста, Сократ не ставит на этом точку. С иронией связана индукция, т. е. перебор и рассмотрение мнений, позволяющие выявить некоторые из них, ведущие к зна­нию, а потому предпочтительные. На этой основе осуществляется майевтика — «родовспоможение», но только родить должен собе­седник, и не ребенка, а мысль. Это и будет определение — та истина, во имя которой велся спор.

Образцы диалектики Сократа разбросаны в «Воспоминаниях» Ксенофонта и диалогах Платона. Так, в разговоре с Аристиппом о прекрасном Сократ говорит, что ему известно много прекрасных вещей, причем все они не похожи друг на друга. «На человека прекрасного в беге, клянусь Зевсом, непохож другой, прекрасный в борьбе; щит, прекрасный для защиты, как нельзя более непохож на метательное копье, прекрасное для того, чтобы с силой лететь», и т. д. Однако все они прекрасны, причем, каждое для своего на­значения, так что одни и те же предметы бывают как хороши, так и дурны. Ибо «часто то, что хорошо от голода, бывает дурно от лихорадки ... то, что прекрасно для бега, безобразно для борьбы, а то, что прекрасно для борьбы — безобразно для бега: потому что все хорошо и прекрасно по отношению к тому, для чего оно хорошо приспособлено, и наоборот, дурно и безобразно по отноше­нию к тому, для чего оно дурно приспособлено» (см. Ксеноф. Восп., III, 8).

Как видим, здесь повторяется мысль, выраженная в «Двояких речах». Но рассуждение подводит к принципиально иному заклю­чению: прекрасное как таковое нельзя искать в прекрасных вещах. Их красота относительна, следует же искать абсолютной красоты, красоты (прекрасного) самой по себе. Но где и как? Ведь все по­пытки найти ответ на вопросы о том, что такое прекрасное, а также что такое добродетель, мужество, справедливость сами по себе, связанные с иронически-индуктивной стадией рассуж­дения, приводят к тому, что вопрос остается открытым. Майев­тика и определение не дают последовательного вывода о сущ­ности этих категорий. В самом деле, у Ксенофонта мы видим лишь самые поверхностные определения: справедливость есть то, что соответствует законам, прекрасное — это полезное. Прекрасен мой курносый нос, уверяет Сократ, ибо он обращен ноздрями кверху, что позволяет мне удобно дышать... Платоновский же Сократ констатирует, что «прекрасное трудно», а обсуждая возмож­ность нарушения несправедливого приговора суда, советует: «Оставь же это, Критон, и сделаем так, как указывает бог» (Пла­тон Критон, 54е).

В других случаях Сократ апеллирует к мистическим сущ­ностям, обращаясь к Эроту, «лучшему помощнику» человека в его стремлении к прекрасному как таковому (диалог Платона «Пир»), или к «воспоминанию» бессмертной души относительно «правды обо всем сущем», которую душа черпает в загробном мире («Менон»). Но если прав Аристотель, который пишет, что «Сократ не считал отдельными от вещей ни общее, ни определе­ния» (Мет., XIII, 4, 1078b), то последний вариант, основанный на признании отдельного от сущего существования общего, не был присущ Сократу. Скорее всего, он не пошел дальше простейшего «наведения», позволяющего строить элементарные определения типа указанного Ксенофонтом, на основе перебора различных определений и отбрасывания тех из них, которые ведут к противо­речивым следствиям. Однако здесь перед нами открываются и новые перспективы.

Сократ по существу вводит в оборот понятие гипотезы, т. е. условно принимаемого допущения, логический анализ которого на основе взятых из жизни или даже вымышленных, но правдо­подобных примеров должен показать, не ведет ли его принятие к противоречиям. Сократ закладывает, таким образом, первые начала гипотетико-дедуктивного метода. Опираясь на это откры­тие, он приходит к важному выводу о том, что общее несводимо к отдельным его проявлениям, к единичному. Однако эта несводи­мость заставила его прийти к тому пренебрежению единичным, которое позже, у Платона привело к идеалистическому противо­поставлению общего, «идеи» единичным вещам как вторичным и производным от нее. Из того, что всеобщее может быть открыто только умом, Сократ сделал вывод — хотя и не довел его до логи­ческого конца, — что всеобщее находится в уме и из него должно выводиться.

Таков общий результат диалектики Сократа. Но отсюда стано­вится ясной и этика сына Софрониска, наука, основоположником которой он считается. Сократ хотел дать определение нравствен­ного, т. е. блага, реализуемого в нравственных поступках. Однако для того, чтобы признать поступок нравственным, надо предвари­тельно знать, что такое благо. Сократ пытается найти выход из этого логического круга, связывая нравственность с разумом. Добродетель состоит в знании добра и действии соответственно этому знанию. Храбр тот, кто знает, как нужно вести себя в опас­ности и так поступает; справедлив тот, кто знает, что подобает де­лать в отношении к государству и это делает; благочестив тот, кто знает, что подобает делать в отношении богов и делает это, и т. д. Но что же подобает знать и делать? Это вновь и вновь остается под вопросом. Логически здесь возможны два пути. Один из них намечен Ксенофонтом, а другой — Платоном.