ВОПРОС № 4: ИВАН ГРОЗНЫЙ: СТАНОВЛЕНИЕ И УКРЕПЕНИЕ ЕДИНОГО ГОСУДАРСТВА. «СМУТНОЕ ВРЕМЯ» И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ ДЛЯ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ. НОВЕЙШАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ.

Часть 1.

Иван Грозный: становление и укрепление единого государства. Новейшая отечественная историография.

Историографический обзор.

Введение.

История России XVI века в отечественной историографии часто подменяется словами: «Россия Ивана Грозного». Фигура грозного царя, полвека занимавшего трон, как бы заслоняет собой русское общество XVI века. Даже книги о Российском государстве XVI века часто называли и продолжают называть «Иван Грозный», хотя посвящены они не биографии первого русского царя, а истории России в целом. Характерно название и содержание статьи видного советского историка С.В. Бахрушина «Иван Грозный в свете новейших исследований» (М., 1954). Это обзор исследований советских историков, напечатанных преимущественно до 1954 г., по истории России второй половины XVI века. Выбор темы статьи Бахрушина, казалось, должен был свидетельствовать не только об особом интереснее к этому сюжету, но и значительных достижениях в изучении проблем истории России XVI века. Между тем содержание обзора показывает, что советскими историками в этой области сделано было тогда еще сравнительно немного – Бахрушин не смог назвать ни одной напечатанной монографии, специально посвященной истории России XVI века.

К моменту выходя в свет монографии С.О. Шмидта «Становление российского самодержавства: исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного» (М., 1973) положение существенно изменилось. Были опубликованы монографии, статьи, авторефераты диссертаций по социально-политической истории России XVI века, свидетельствующие о больших достижениях в области исследования конкретно-исторических явлений и осмыслении исторического процесса во всей сложности. Утвердившееся в первой половине XX века представление о том, что по сравнению с государственным строем феодальной раздробленности централизованное монархическое государство Ивана Грозного было относительно прогрессивным и его образование способствовало хозяйственному и культурному развитию страны, сохранению его государственной независимости и успешному отпору внешним врагам, получило дальнейшее исследование. Наиболее характерными для изучения XVI века чертами с 60-х гг. прошлого столетия становиться расширение тематики исследовательских работ и стремление теоретически объяснить изучаемые события. При этом исторически явления рассматриваются в широкой исторической ретроспективе и перспективе, во взаимосвязи с предшествовавшим и последующим временем. Ученые стараются выявить исторические корни изменений в социально-экономических отношениях, предпосылки государственных преобразований, активизации внешней политики и подъема общественной мысли и культуры. Так сам С.О. Шмидт посвятил свою работу детальному исследованию политической организации общества времени становления российского «самодержавства» (данное слово употреблялось им и для характеристики власти царя, и как обозначение суверенности государства). В числу наиболее важных последующего развития проблем он отнес изучение становления института «Земских соборов», оформления правительственного аппарата Российского централизованного государства, оформления приказной бюрократии важнейшим звеном которой было дьячество. Автор попытался оценить историческое значение местничества как важного социально-политического института и опоры абсолютизма. После переиздания монографии (новое название – «У истоков российского абсолютизма: исследования социально-политической истории времени Ивана Грозного». М., 1996), в ее текст были включены два приложения о «Боярской Думе» и о приказном делопроизводстве в России второй половины XVI века.

Однако не только исследования С.О. Шмидта задавали тон научного осмысления истории России XVI века. Во второй половине XX столетия появилось огромное количество работ, посвященных изучению разных аспектов политической, социально-экономической и культурной жизни России указанного времени, вокруг которых до сих пор продолжаются научные дискуссии. В первую очередь к ним принадлежат монографии А.А. Зимина («Опричнина Ивана Грозного», 1964; «Реформы Ивана Грозного: Очерки социально-экономической и политической истории середины XVI века», 1960 и т.д.), С.М. Каштанова («Социально-политическая история России конца XV – первой половины XVI в., 1970), С.Б. Веселовского («Исследования по истории класса служилых землевладельцев», 1969 и т.д.), И.И. Смирнов («Очерки политической истории Русского государства 30-50-х гг. XVI века», 1958), Р.Г. Скрынников («Начало Опричнины», 1966; «Опричный террор», 1969), М.Н. Тихомиров («Классовая борьба в России XVII века», 1969; «Российское государство XV-XVII веков», 1973» «Россия в XVI столетии», 1962), С.В. Юшков («К вопросу о сословно-представительной монархии в России // Советское государство и право», 1950. № 10) и т.д.

Таким образом, уже по одному только краткому обзору советской исторической литературы (дореволюционная не в счет) можно судить о том, что тема становления и укрепления российского государства в правление Ивана Грозного имеет глубокие историографические корни. За годы ее изучения в исторической науке оформились отдельные направления в освещении политической и социально-экономической истории России второй половины XVI века и сложились определенные историографические традиции, представленные двумя объяснительными моделями (парадигмами) политики Опричнины.

Научный интерес к истории России второй половины XVI в. не угас и в постсоветский период. Более того на рубеже 80-90-х гг. XX столетия появляются новые историографические трактовки правления Ивана Грозного, его внешней и внутренней политики. Значительно расширяется тематика исследований, появляются новые теоретические и методологические подходы, наблюдается активное историографическое осмысление, переосмысление и усвоение опыта западных ученых и т.д. Современная историография реформ Ивана Грозного не менее обширна. чем советская. Помимо многочисленных работ о тех или иных преобразованиях, в нее входят труды общего характера, посвященные истории России второй половины XVI в. ( Власть и реформы: От самодержавной к советской России. СПб., 1996; Юрганов Ю.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998; Реформы в России XVI-XIX вв. М.,2003; Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994), биографии государя (Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989; Флоря Б. Иван Грозный. М., 1999), чья деятельность составляет важнейшие страницы его жизни. Сюда же относится довольно значительный пласт историко-юридической литературы – в частности работы, посвященные сравнительному изучению Судебника Ивана Третьего и Судебника Ивана Грозного (Алексеев Ю.Г. Судебник Ивана III: традиция и реформа. СПб., 2001;). Продолжает изучаться переписка Ивана Грозного с Курбским и творческое наследие Ивана Пересветова (Ерусалимский К.Ю. «История о Великом князе московском» А.М. Курбского: археографические и историографические аспекты: автрореф. дис…канд. ист. наук. М., 2001; забыл название работы Каравашкина А.В. – что-то типа «Историческая публицистика: Иван Грозный, Иван Пересветов, Андрей Курбский»; Юрганов А.Л. Идеи И.С. Пересветова в контексте мировой истории и Культуры // Вопросы истории. М., 1996. № 2), уточняется датировка завещания Ивана Грозного (Юрганов А.Л. О дате написания завещания Ивана Грозного // Отечественная история. М., 1993. № 6). По прежнему центральное место в отечественной историографии занимает тема Опричнины, ее причины, характер, результаты (Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989; Флоря Б. Иван Грозный. М., 1999; Юрганов Ю.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998; Реформы в России XVI-XIX вв. М., 2003; Он же. Опричнина и Страшный Суд. Отечественная история. М., 1997 № 3). Все чаще появляются исследования, посвященные специфическому для Руси пониманию царской и патриаршей харизмы, изучению российской рецепции определенных семиотических конструкций власти (т.е.когда власть выступает как своеобразный ритуал или действо, насыщенное смыслами) (Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России: византийская модель и ее русское осмысление. М., 1998; Каравашкин А.В. Харизма царя: Средневековая концепция власти как предмет семиотической интерпретации // Одиссей. М., 2000; Хорошкевич А.Л. Царский титул Ивана Грозного и боярский «мятеж» 1553 г. // Отечественная история. М., 1994. № 3). Как показал С.Н. Богатырев (Богатырев С.Н. Грозный царь или Грозное время?: психологический образ Ивана Грозного в историографии // История и историки: историографический вестник. М., 2004. С. 62-82) продолжаются попытки трактовки поведения Ивана Грозного с помощью психологических наблюдений. Правда, в этом направлении наблюдаются излишние перегибы, доведенные порой «до абсурда». Так например в статье «Загадка Ивана Грозного» Б. Парамонов объясняет причины неадекватного поведения царя с помощью одного единственного слова – гомосексуализм (Парамонов Б. Загадка Ивана Грозного: гомосексуализм // Звезда. 1993. № 6).

Не будем касаться всех дискуссий, а остановимся на анализе тех работ, которые представляют собой новое направление в отечественной историографии. Это монография А.Л. Юрганова «Категории русской средневековой культуры» (раздел «Опричнина»), биография государя Бориса Флори «Иван Грозный» и раздел в коллективной монографии «Власть и реформы: От самодержавной к советской России» В.М. Панеях об истории России второй половины XVI в Вокруг этих работ идут основные научные дискуссии. К тому же именно эти работы отражают современное состояние изученности данной темы.

Панеях В.М. [Часть 1. Русь в XV-XVII вв. Становление и эволюция власти русских царей. Глава 3. Реформы середины XVI в. и их судьба. Глава 4. Завершение процесса формирования деспотического самодержавия] // Власть и реформы: От самодержавной к советской России. СПб., 1996.

Чем для нас интересны, с историографической точки зрения, оценки и интерпретации истории России второй половины XVI века В.М. Панеях?

В-первых, тем, что автор на примере конкретных реформ середины 50-х гг. доказывает уже ставший классическим тезис, что монархия первого десятилетия самостоятельного правления Ивана Грозного имела все признаки самодержавной, поскольку не была ограничена никакими другими органами власти. Анализируя политическую направленность реформ 50-х годов XVI века, Панеях утверждает, что они вели «к сосредоточению власти в руках центра, который независимо от того, какую роль играл в это время царь в правительственном кружке, олицетворялся именно им» (царем), и «к усилению системы управления огромной территорией, отдельные части которой «сохраняли старые обычаи, жили своей обособленной жизнью, имели разную социальную структуру и были мало связаны между собой единой центральной властью». По его мнению, «реформы в целом были направлены на укрепление самодержавия как формы государственной власти, но все же лишь отчасти способствовали его усилению из-за непоследовательности, отсутствия системности, трудно преодолимых тенденций к децентрализации, принципиальной их невыполнимостью в условиях XVI века. Практически самодержавный характер власти царя, - заключает автор, - выражался не в том, что в его руках сосредотачивались все нити управления государством, а во все возраставшей возможности в обход его собственных указов карать своих подданных, именно в ничем не ограниченном произволе царя, возведенном в принцип» (70).

К числу реформ, направленных на укрепление самодержавия Панеях, относит: 1) появление правовой базы, которая регулировала поземельные отношения, создавала юридические основания выкупного права и вводила ограничения на право продажи вотчин в чужой род (Судебник 1550, ст. 85: Панеях считает, что эта мера должна была консолидировать широкие слои землевладельцев, но в действительности вела к консервации традиционных отношений, способствовала сохранению пережитков удельной старины); 2) запрет монастырям покупать землю и брать земельные вклады без разрешения верховной властью (по моему, этот запрет появился в одной из статей Стоглава 1551 г.); 3-6) отмена наместничьего управления, целью которой было укрепление государственного аппарата и ограничение произвола кормленщиков-наместников по средством организации контроля над их деятельностью со стороны им подвластных черных крестьян и посадских, чтобы судебная процедура была праведной и беспощадной (Судебник 1550 г., ст. 64); 4) преобразования Государева двора. Согласно так называемой тысячной реформе, из дворовых (а также отчасти городовых детей боярских предписывалось произвести отбор тысячи «лучших слуг», наделив их в Подмосковье поместьями. Имелось в виду, что именно этот контингент, стоявший из окольничих, бояр и т.д., будет обязан выполнять наиболее ответственные царские поручения в качестве воевод в войске и глав правительственных ведомств. В результате этой реформы, по мнению автора, произошло изменение структуры Государева двора, оформилась новая чиновная группа – выборные дворяне, проходившие службу отдельно от дворовых и городовых детей боярских, войско и командный состав начали формироваться из членов Государева двора; 5) регламентация государевой службы в направлении ее унификации. Согласно «Уложению о службе с вотчин и поместий» (1555-1556 гг.) устанавливалась обязательная государева служба для всех категорий землевладельцев с фиксированным соотношением между количеством земли, размером денежного пожалования и числом, выставляемых им людей для сопровождения служилого человека в военных походах; 6-3) земская реформа (указ 1555-56 предписывал полную отмену кормлений) предписывала передачу власти от наместников и волостелей к выборным старостам, сотским, пятидесятским и десятским из числа «лучших людей» крестьянских и посадских общин с возложением на них ведения суда по уголовным делам и политических функций.

Как видно, объективно эти реформы были направлены укрепление института самодержавия, на централизацию государственного управления, на усиление зависимости феодалов от монарха. Они создавали ряд предпосылок для образования государственного земельного фонда, права владельцев на часть которого ставилась в прямую зависимость от «государева дела» (прежде всего от ратной службы). Распространение родового принципа при назначении на должность (местничество) определялось интересами центральной власти, поскольку благодаря этому на первый план выдвигались те семейные кланы, предки которых издавна служили московским князьям и поэтому могли являться опорой монархии. Создание чиновной правящей группировки в виде верхнего слоя служилых людей, наделенных особыми правами и привилегиями, в том числе обеспеченных новыми земельными наделами и денежным жалованием, должны были упрочить зависимость служилых людей от монарха. Однако, как показывает исследование В.М. Панеях, конкретные результаты реализации многих политических намерений Ивана Грозного, были не всегда однозначны и лишь же лишь отчасти способствовали усилению государственной власти, хотя и бесспорно вели к усилению зависимости феодалов от монарха. «Несмотря на известную широту полномочий, представленных новыми органами управления на посаде и в черносошной волости», автор считает, что «они были ограничены тем, что относились только к внутренним делам, касающимся посадских и крестьянских миров. Дела же местного населения с посторонними истцами или ответчиками решались в московских приказах, за которыми сохранилось право суда по абсолютно всем спорным вопросам. Кроме того, за органами местного самоуправления устанавливался строжайший контроль» (68) и т.д. Другую особенность, мешавшую в деле централизации управления и сосредоточения всей полноты власти в руках государя, Панеях считает непоследовательность и половинчатость политических реформ Ивана Грозного, с последующим частичным возращением к дореформенному периоду. Так например, названная выше реформа местного управления, задуманная как всеобъемлющая, проводилась, по мнению ученого, «прежде всего на северных территориях, населенных черносошными крестьянами, где отсутствовало поместное и вотчинное землевладение». «Она не была реализована полностью». К тому же, «наместничья система власти не отменялась в ряде административных единиц, в других она очень скоро возобновлялась». Из вывода В.М. Панеях можно полагать, что земская реформа «удалась только на территории русского Севера, слабо заселенного по сравнению с Северо-востоком и Северо-западом, и в урезанном виде» (69).

Задуманная в целях преодоления разобщенности территории за счет ликвидации института кормленщиков, чья власть в условиях слабости и малочисленности центрального правительственного аппарата была фактически бесконтрольной и консервировала децентрализацию управления, и возложения на само население (кроме холопства) полицейских функций, ответственности за правопорядок и исправную уплату государственных налогов, земская реформа не удалась в полном объему, возможно еще и потому, как считает ученый, что в тех условиях была вынужденной мерой.

Во-вторых, В.М. Панеях предлагает новое видение на проблему политической системы России. В советской историографии были популярны две основные парадигмы, объясняющие характер государственного строя Русского государства времен правления Ивана Грозного. Первая, унаследованная из историографии XIX века и получившая наиболее последовательное развитие и развернутое теоретическое оформление в трудах И.И. Смирнова и концептуально примыкающих к нему исследователей, заключается в характеристике политического строя России второй половины XVI века как самодержавия с Боярской Думой, опирающейся на построенный на бюрократических началах аппарат, и боярской аристократией. Ключ к пониманию реформ 50-х гг. (как и Опричнины) Смирнов усматривал в том, что монархия, опираясь на поместное дворянство, поддерживавшее наиболее прогрессивную форму централизации – самодержавие, повела борьбу с феодальной знатью, представленной вотчинниками, стремящейся вернуться к феодальной раздробленности. По мнению Панеях, концепция Смирнова «противоречит фактам», «в частности аристократическому составу думных чинов, принимавших активное участие в разработке и реализации законодательства, направленного на централизацию власти, сходству социального состава вотчинников и помещиков, близости поместного и вотчинного права, единству норм ратной службы, наличию у подавляющего числа землевладельцев и вотчин, и поместий – чересполосно и в разных частях страны». По оценкам Панеях, «все эти факторы дают основание утверждать, что боярство как социальная группа не могла быть противником государственного единства, а, напротив, относилась к числу его сторонников. В этой связи отпадает о прогрессивности самодержавия в том, что значении, какое этому тезису придавал И.И. Смирнов: ни бояре, ни тем более помещики не отстаивали и не могли отстаивать систему децентрализации и сепаратизма в силу их социального и имущественного статуса» (71).

Вторая концепция определяет типологически характеризует государственный строй России времен Ивана Грозного как «сословно-представительную монархию». Первоначально она основывалась только на признании существенного значения Земских соборов, систематически, согласно этой точке зрения, собиравшихся по крайней мере во второй половине XVI века, хотя ряд исследователей обнаруживал их и в первой половине столетия. Вариантом этой концепции было признание за Россией первой половины века статуса сословной монархии. Лишь только во второй половине столетия, по мнению авторов и сторонников концепции, Россия преобразовалась в сословно-представительную монархию (А.А. Зимин). Следствием такой постановки проблемы стало умножившееся число Земских соборов (до полутора десятков), обнаруженных исследователями, и прежде всего М.Н. Тихомировым, С.О. Шмидтом, А.И. Копаневым, В.И. Корецким, хотя часть из этих соборов иногда более осторожно признается лишь зачаточной формой Земских соборов (С.О. Шмид). В.М. Панеях, ссылаясь на статью 1968 г. Н.И. Павленко «К истории Земских соборов, обнаружил и в этой концепции ряд противоречий, которые обнаруживаются всякий раз, когда исследователи пытаются дать характеристику социального состава Земского собора.

Исходя из принятого в исторической науке и историко-правовой литературе представления, согласно которому Земскими соборами могут быть признаны только те собрания, на которых присутствовали в полном составе бояре и другие высшие чины, высшее духовенство, представители «всяких чинно» (.т.е. «земли» - дворянства и купечества), Н.И. Павленко насчитал на протяжении XVI в. только три Земских собора – 1549 г., 1566 г. и 1598 г. В последствии эта позиция была усилена Х.-Й. Торке (Так называемые земские соборы в России // Вопросы истории. М., 1991. № 11). Он обратил внимание на отсутствие среди участников соборов крестьян, отчего заключил, что чисто типологически они не могут быть признаны собраниями народа. Так же не верно, по его мнению, называть «земскими соборами» собрания, на которых отсутствовали представители выборных местных должностных лиц, принадлежавших к посадскому населению. Учитывая эти ценные замечания Н.И. Павленко и Х.-Й. Торке, а также то, что сословия в России в XVI в. еще не сложились (исключение составляла только иерархия церковных чинов, которая получила ряд привилегий и оформилась в духовное сословие) Панеях предложил «отвергнуть точку зрения о сословном представительстве и политическом строе, определенном как сословно-представительная монархия» (73).

При этом В.М. Панеях выдвинул собственную, по его мнению, наиболее адекватную характеристику политической системы России середины XVI века как «самодержавной монархии деспотического типа на этом уровне ее формирования, когда государство не сумело еще стать полностью унитарны, а власть самодержавного правителя была еще в силу неразвитости административного аппарата в центре и на местах слаба, вынужденно опирающейся на ограниченные элементы самоуправления, считающейся с рядом традиций, допускающей существование отдельных очагов удельного сепаратизма и остатков новгородских вольностей, не лишившей церковь ее имущественного могущества, которое позволяло ей конкурировать с царем не только за церковные. но и светские прерогативы» (74).

В-третьих, В.М. Панеях подходит к изучению такого феномена отечественной истории как «Опричнина» с позиции исторического опыта. Правда, следует отметить, в концептуальных своих оценках на проблему автор несколько выходит за рамки объяснительной модели, рассматривающей «Опричнину» как борьбу против порядков и уделов. По ряду положений она близка позиция Панеях близка к той, которую в конце 1989 г. высказал В.Б. Кобрин

Как и его предшественники, В.М. Панеях решает вопрос о причинах введения института «Опричнины», обращаясь к исследованию предшествовавшего этому явлению исторического периода. Он подробно освещает характер взаимоотношений царя с ближайшим окружением и приходит к выводу, что к началу 60-х гг. «Иван IV стал тяготиться сложившимся положением, при котором от его имени, хотя и с его участием, страной правила группировка, не со всеми решениями которой он соглашался, да и вообще самодержавные амбиции первого русского царя при данном раскладе политических сил оказывались не во всем удовлетворенными» (78). Из этого автор выводит падение Алексее Адашева и его кружка в 1560 г.

Период ухода Алексея Ардашева с политической арены до середины 60-х гг. Панеях характеризует как «время, когда происходила кристаллизация новых методов проведения внутренней политики Ивана IV – переход к жесточайшим внесудебным репрессиям, направленных на подавление всех сил препятствовавших установлению самодержавного деспотического единовластия в стране» (79). Напомню, А.А. Зимин указал на те из них, для устранения которых, по его мнению, и была учреждена в 1565 г. опричнина. Если попытаться их обобщить, то можно выделить три силы, мешавшие в установлении задуманного Иванов Грозным: 1) это удел двоюродного брата царя, Старицкого князя Владимира Андреевича, которого государь считал своим политическим соперником, опасным главным образом для наследника; 2) Великий Новгород, где зрело недовольство, несмотря на то что еще Иван Третий переселил коренных новгородских бояр на другие земли. Но новгородские служилые люди считали себя обделенными, т.к. не входили в состав Государева двора; новгородское же купечество, разбогатевшее на посреднической торговле, составляло питательную почву для свободолюбивых идей, а новгородская церковь сохраняла следы своей прежней автономии; 3) церковь.

Из всех рационалистических концепций объяснений причин опричнины концепция А.А. Зимина, по мнению Панеях, «в наименьшей степени уязвима, т.к. лишена внутренних противоречий» (79): «опричнина покончила со Старицким уделом, а также привела к гибели подлуудельных владений приоцких князей» (80).

Характеризую политическую деятельность царя во второй половине 60-х гг., у Панеях «не вызывает… сомнений то обстоятельство, что Иван IV не имел четкого представления о тех задачах, которые было необходимо решить в ходе опричной политики, кроме одной – установление режима тоталитарной неограниченной власти. Любые рационалистические объяснения, - считает автор, - поэтому – не более чем конструкции, при помощи которых делаются попытки упорядочить и тем самым объяснить хаотические, судорожные, непоследовательные действия Ивана IV, при изменяющихся условиях преследующего лишь одну-единственную цель» (79-80). Но не только в практической беспомощности в уяснении субъективного смысла политики Опричнины Панеях видит уязвимость рационалистических подходов. Так, концепция направленности опричнины против вотчинного боярства при опоре на поместное дворянство, сформулированная в свое время Р.Г. Скрынниковым, не получила подтверждения в новейших исследованиях. Панеях солидаризируется с учеными, которые считают, что «княжеско-боярское вотчинное и вообще крупное землевладение не было подорвано опричниной, и основные тенденции развития феодального землевладения, характерные для всего XVI века, не изменились» (80). Более того, он считает, что «разделив государственную территорию на опричнину и земщину и взяв в опричнину тысячу служилых людей…царь тем самым создал свой личный своеобразный «удел» и свой особый Государев двор, который от старого Государева двора по социальному составу мало чем отличался». «Разница же заключалась в том, что опричники превратились в личных слуг царя, пользовались абсолютной безнаказанностью» (80). Даже изменения персональная состава феодалов, по мнению Панеях, не дают оснований утверждать о направленности опричнины против вотчинного боярства, поскольку «эти изменения не носили четкой социальной направленности, а «перетасовки в сфере землевладельцев… не были проведены в полном объеме не изменили его структуру» (80).

При том, что после ликвидации опричнины царь возвратился в массовой выдаче иммунитетных грамот монастырям, возобновился рост монастырского землевладения, ускорился процесс земельной мобилизации, произошло частичное возвращение к порядкам удельной старины в сфере земельных отношений, возрождалось наместничное управление с кормленной системой, приходила в упадок система выборного дворянского управления, была подорвана единая для всего государства система, опиравшаяся на Судебники (из-за разгула в период опричнины внесудебных методов розыска и казней множества людей), Панеях считает неправомерным утверждение, что опричнина явилась своеобразными контрреформами в силу двух причин. Во-первых, произошли важные изменения в персональном составе Государева двора и его структуре; был продолжен процесс консолидации верхушки Государева двора в единую замкнутую чиновную группу, противостоящую его низшему слою, хотя и сохранились элементы территориальной организации Двора. Во-вторых, изменения положения городского населения ознаменовали прикрепление к посадам даже самой зажиточной части посадского населения (привилегированная прослойка купечество – «гости» и «суконщики»).

«Однако безотносительно к этому» опричнина, по мнению Панеях, «привела к установлению деспотической формы самодержавного правления, к которой стремился Иван IV и элементы которой создавались и его предшественниками, и его соратниками в 50-е гг. XVI века. Под этим углом зрения, - пишет автор, - опричнина предстает как весьма значимый этап магистральной линии трансформации власти великих князей, основы которых были заложены давно и итог которой был предопределен рядом факторов, повлиявших не эволюцию русской государственности» (83).

В-четвертых, Панеях проводит сравнительно-исторический анализ неограниченной монархии, сложившейся, по его мнению, в России к середине XVI века с азиатскими формами деспотии и приходит к выводу, что по ряду существенных признаков первая имеет схожие с последней черты. Кратко перечислим их: 1) возможность произвола со стороны высшего носителя власти, ничем неограниченного, не стесненного никакими законами и опирающегося непосредственно на силу; 2) бесконтрольность администрации; 3) господство государственной и общественной собственности на землю; 4) зависимое положение индивида; 5) государственный террор; 6) религия играет существенную регулирующую роль; 7) идеологизированность общества; 8) место в чиновной или служилой иерархии определяется близостью к монарху или родством с ним; 9) обезличенность государственной власти; 10) преобладание публичного права над частным; 11) всеобщее рабство подданных.

Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М.: Мирос, 1998.

Монография доктора исторических наук А.Л. Юрганова «Категории русской средневековой культуры» относится к числу таких работ, которые вызывают крайне неоднозначные оценки в исторической литературе¹. Она, в некотором роде, претендует на то, чтобы стать этапным трудом в осмыслении самых сложных и спорных проблем отечественной истории и культуры: речь в ней идет, как вы все помните, о глубинных основах русской средневековой цивилизации. Об этом свидетельствует и название работы, апеллирующее к классическому труду А.Я. Гуревича, причем эта апелляция носит сознательный характер (в одном из номеров альманаха «Одиссей» А.Я. Гуревич в своей рецензии высоко оценивал попытку А.Л. Юрганова обратиться к исследованию прошлого через призму категорий культуры; правда, подход Юрганова к отечественному средневековью резко отличается от того, что в 70 гг. прошлого столетия реализовал медиевист. Если для Гуревича, выборка категорий представляется произвольным актом – историк сам выявляет «универсалистские категории», то для Юрганова категории – не выводимые из не откуда, кроме как из источника, самоосновы человеческого смыслополагания. На уровне теории и методологии разница этих подходов заключается в том, что в первом случае историк как бы отбирает из культурно-исторического пространства необходимый ему для раскрытия темы набор категорий, который может быть всегда расширен, то во втором – историк лишен подобной свободы действий. Его огранивают ментальные основы русской культуры, о которых историки узнают из показаний источников).

Применительно к данному вопросу нас интересует не вся монография, а лишь второй раздел (Опричнина) четвертой главы (Страшный Суд: время и место). Как ни странно, но именно страницы, посвященные исследованию категорий Страшного Суда, получили наиболее положительные отзывы у рецензентов. Прежде всего это объясняется тем, что анализируя эсхатологические представления, распространенные в средневековой Руси, Юрганов предложил не только новые интерпретации государственной символики, ряда аспектов никоновской реформы, но и по новому оценил такой феномен общественно-политической жизни России как Опричнина. И в этом смысле монография представляет определенный интерес для историографии как попытка подойти к изучению Опричнины Ивана Грозного не с традиционных социально-экономических и политических позиций, а с точки зрения идеологической.

Впервые целесообразность такого подхода была обоснована В.Б. Кобриныим. В монографии 1989 г. автор, не отказываясь от главных концептуальных идей А.А. Зимина, от тезиса, что царь действовал методом террора, предложил при анализе Опричнины отделять «объективные результаты того или иного события, явления, действия, учреждения» от «субъективных намерений политических и государственных деятелей». В сферу субъективного автором было выделено восприятие опричнины ее современниками. «Это, - по словам Юрганова, - позволило» Кобрину «сказать, что лично для царя опричнина была борьбой «за» - за безграничную власть, за абсолютный произвол над подданными»²; «главная ценность для него – ничем неограниченная самодержавная власть»³. Что же касается объективных итогов опричнины, то они, по мнению Кобрина, вне зависимости от желаний и намерений царя Ивана Грозного способствовали централизации и были направлены против пережитков удельного времени, а вовсе не являлись антибоярским мероприятием. В ходе ее реализации «крупное землевладение, в том числе княжеское, сохранилось»⁴.

Рассуждая над интерпретацией истории России XVI в., предложенной В.Б. Кобриным, А.Л. Юрганов пришел к выводу, что при «таком социально-психологическом видении проблемы далеко не на все вопросы можно найти ответы. Что значит «безграничная власть»? Какой власти не хватало царю, если казнить и миловать он мог и до опричнины: никто этой власти лишить не мог? Если он добился своей цели – безграничной власти, то почему тогда в конце своей жизни, по крайней мер с 1579 г., царь каялся в грехах?»⁵. На эти и другие вопросы А.Л. Юрганов и попытался ответить в своей монографии, обратившись к исследованию субъективного смысла Опричнины Ивана Грозного.

Юрганов отказался рассматривать современные объяснения Опричнины, которые вписываются в две основные парадигмы (в контексте первой из них опричнина является политической борьбой против порядков и уделов – С.М. Каштанов, А.А. Зимин, в контексте второй - политической борьбой против лиц – бояр, князей, их представляющих – Р.Г. Скрынников), как тождественные самим историческим событиям прошлого. Более того, он считает, что внутри этих историографических споров возник кризис, а их несостоятельность доказывается последними исследованиями. Так, Кобрин установил, что царь не мог бороться с князьями и боярами целенаправленно. В этом убеждают многообразные данные как социально-психологического (бояре и князья - залог стабильности власти царя и режима; сам царь генетически связан с этим социальным институтом и т.д.), так и социально-экономического. А новейшие исследования удельно-вотчинной системы самого Юрганов показывают, что и так называемая антиудельная борьба – не более чем «модернизаторский миф науки».

Не убуду писать подробно обо всем, а только напомню главные моменты исторической концепции Опричнины, которую выдвинул Юрганов. Проанализировав высказывания современников на опричнину и политику Ивана Грозного, автор заключил, что даже ближайшие к царю приближенные связывали его действия не с какой-то прихотью, политической необходимостью, самодурством, а со Страшным Судом. В доказательство автор приводит рассказ А. Шлихтинга о типичной реакции людей на деятельность царя, в котором акцент делается на то, что всякое приглашение кого-либо тираном явиться в Александровскую слободу, воспринималось как приглашение на Страшный Суд, откуда никто не возвращается. Далее Юрганов пытается связать сообщение А. Шлихтинга с процедурой и типом казней, которые проводились в годы опричнины. Как показал анализ источников, большинство описанных опричных казней так или иначе связаны с водной средой (как известно, водная среда знаменует собой неверие). Огненная река и озеро, по мнению Юрганова, - непременные атрибуты ада и Страшного Суда. Рассматривая еще некоторые типичные для Ивана Грозного казни (рассечение человеческого тела, которое отдавалось на съедение птицам, животным, рыбам и т.д.) через семиотический срез (символический ряд) «Откровения» Иоанна Богослова, толкования «Апокалипсиса» Андрея Кесарийского, иконы и фрески автор выясняет (предполагает), что большинство из них так же имели эсхатологическое значение. После этого Юрганов делает вывод, что «царские казни не воспринимались современниками только как жестокие», напротив, «источники фиксируют, что «язык» опричных казней был им понятен». С этим утверждением явно не согласен В.М. Панеях. Он считает, что возлагая слишком большие надежны на собственную логику, которая заключается в его убежденности, что эсхатологические взгляды царя были понятны его образованным современникам (а также и неграмотному населению государства), Юрганов сам излишне модернизирует прошлое.

Как бы там ни было, этой системой доказательств Юрганов не ограничивает исследование проблемы. Он обращается к анализу пасхальных расчетов (пасхальные расчеты проводились для определения точной даты пасхи) и устанавливает, что в период опричнины резко возросла напряженность в русском обществе. Поведение царя в это время не всегда поддается разумному объяснению. И это не удивительно, на период опричнины попадают две символические даты – 7070-й и 7077-й гг., т.е. даты, которые в разных пасхальных расчетах, в ситуации ожидания Апокалипсиса, могли знаменовать отчет конца света.

Таким образом, Юрганов продолжает намеченную линию и на более широком материале устанавливает некую гипотетическую зависимость поведения царя от напряженных ожиданий наступления 7070 г., «ибо прямым подтверждением этой зависимости служат послания Андрея Михайловича Курбского к Вассиану Муромцеву, старцу Псково-Печерского монастыря». Далее идут размышления автора над тем, что царь воспринимал себя во время опричнины ответственным за содержание «истины в неправде», за всех своих холопов перед Божьим Судом и поэтому «главную свою функцию видел в наказании зла «в последние дни» перед Страшным Судом» (напомню, в эсхатологических трудах отцов церкви смерть не считалась злом. Она – следствие первородного греха и вместе с тем благодеяние для человека. Смерть для тела сравнивали с плавильной печью, в которой оно восстановится чистым и нетленным). Отсюда Юрганов выводит объявленный Иваном Грозным некому Борису Титову «дар – умереть от руки государя».

Особенно ярко, по мнению Юрганова, эсхатологические взгляды царя выразились в символике Опричного дворца Ивана Грозного (в нем находилась церковь, представлявшая собой прообраз храма Града Божьего в Иерусалиме; сам дворец был виде четырехугольника с равными сторонами, имел при этом не четверо, а трое ворот – западные ворот не было и т.д.), атрибутике опричного воина (символ опричника – собачья голова; песьи головы в эсхатологических мифах и русских лицевых апокалипсисах 16 века изображаются нередко в контексте рассказов о Гоге и Магоге, а также в качестве тех, кто принимает участие в наказании грешников – в одной из миниатюр песьи головы копьями толкают в адский огонь грешницу), в преамбуле его завещания и т.д.

Некоторые наблюдения Юрганова представляются чрезвычайно интересными. Так, по его мнению, на гербе, где изображался всадник, поражающий копьем змея, этот всадник символизировал не Георгия Победоносца, а царя, и вся эта символика так же носила эсхатологический характер.

Интересным по историографическим меркам представляется и общий вывод А.Л. Юрганова о природе и сущности Опричнины. Он пишет, что «опричнина в восприятии Ивана Грозного была синкретическим явлением: не столько политического, сколько религиозного характера». Она – «своеобразная мистерия веры, образ будущего на земной тверди. Опричные казни превращались в своеобразное русское чистилище перед Страшным Судом. Царь добивался полновластия как исполнитель воли Божьей по наказанию человеческого греха и утверждению истинного «благочестия» не только во спасение собственной души, но и тех грешников, которых он обрекал на смерть. И только в последние годы жизни царь, - по мнению автора, - стал каяться, возможно, осознавая, что прельстился. Завещание 1579 г. отразило духовный кризис».

Как видно из этих общих оценок, Юрганов вывел научное обсуждение проблемы опричнины Ивана Грозного на новый уровень - на уровень анализа смысловых структур средневекового сознания. Изучив субъективный смысл этого явления, он определил и его общую направленность – «осуществление христианских задач и целей» (кстати, люди 16 века не различали политическую и религиозную сферы, для них политика – это еще и переосмысление с последующей реализацией библейских метафор). Таким образом, Юрганов не только продолжил начатое В.Б. Кобриным исследование опричнины, вне контекста политической и социально-экономической проблематики, но и сумел на основе широкого круга источников (от летописей и записок современников, актовых источников и делопроизводственной документации, до произведений отцов церкви, канонических и художественных памятников) по новому и более широко интерпретировать причины, побудившие царя к введению этого института, объяснить чрезмерную жестокость государя, но уже не с помощью традиционной апелляции к социально-психологическим факторам, а идеологической заданностью самой опричнины.