4. Концепт: попытка эпистемологического анализа термина

Напомним, что частная эпистемология имеет своим пред­метом анализ центральных объектов и понятий конкретной нау­ки и методов получения знаний об этих объектах и понятиях. Мы выбрали в качестве примера для анализа смысл, закрепленный в термине концепт. Соответственно, нас будут интересовать мето­ды, с помощью которых это понятие исследуется. Эти методы принято называть концептуальным анализом.

Подчеркнем, что нас не будет занимать логико-философ­ский аспект термина концепт. Мы сосредоточимся на лингвисти­ческом и психологическом (психолингвистическом) понимании

89

концепта. Иными словами, нас интересует тот смысловой "оре­ол", который данный термин получает при обсуждении интра- и интерпсихических процессов. Соответственно, и язык мы рас­сматриваем прежде всего как психический феномен, т. е. в духе Бенвениста.

Термин концепт для отечественной лингвистики, в отличие от лингвистики зарубежной, относительно нов. Еще в 1974 г. он воспринимался как сугубо инородный и требующий коммента­риев. Это хорошо видно из обсуждения возможного адекватного перевода этого термина и содержащих его выражений в работе И.А.Мельчука [Мельчук 1974а]. В этой работе И.А.Мельчук дает обзор семантических исследований Р. Шенка и стэнфорд-ской группы. Термин Шенка conceptual representation здесь пере­дается как "семантическое представление"; conceptually based как "семантически ориентированный"; термин conceptual dependen­cies как "смысловые связи" и, наконец, слово "concept" передается как "смысловые элементы".

В переводе книги Чейфа , сделанном Г. А. Шуром и издан­ном в 1975 г. [Чейф 1975], англ. concept переводится как понятие, а слову концептуальный соответствует англ. ideational.

В известном терминологическом тезаурусе С. Е. Никити­ной [Никитина 1978], отражющем узус лингвистических сочине­ний, дана подробная разработка термина семантический, но раз­работки для термина концепт нет. Вместо этого при концепт дана отсылка к статье понятие. Соответственно, при сочетании концептуальное поле находим отсылку к статье понятийное поле.

Полноправное использование термина концепт в русских текстах начинается только в 80-х годах с переводов англоязыч­ных авторов. Именно в переводных текстах регулярно появляют­ся такие словосочетания, как концептуальные сущности, концеп­туализация и т. п. [Новое в зарубежной лингвистике 1982; 1983-1986].

Наконец, в работе Н. Д. Арутюновой [Арутюнова 1982] на­ходим подстрочное примечание, удостоверяющее, что термин концепт наделяется собственным статусом. Там же уточняются его отношения с системой терминов в других дисциплинах. Это прежде всего философия, и затем — тот аспект лингвистики, ко­торый обращен к проблеме значения как ментальной сущности

прежде всего. Дальше в том же томе "Нового в зарубежной линг­вистике" [Новое в зарубежной лингвистике 1982] мы встречаем термин концепт в переводах текстов Рассела, Карнапа и Патне-ма.

Таким образом, использование термина концепт вначале было связано с расширением предметного поля лингвистики за счет ее взаимодействия с философией. Далее наполнение термина определилось не столько расширением в сторону психологии, сколько сдвигом ценностных ориентации.

Когда интересы лингвистов, притом таких влиятельных, как А. Вежбицка, стали фокусироваться на том, что Бенвенист называл "человек в языке", возникла необходимость задуматься о другой трактовке смысла как такового. Разумеется, смысл мож­но трактовать как абстрактную сущность, формальное пред­ставление которой не связано ни с автором высказывания, ни с его адресатом. Просто такой подход перестал быть для лингвис­тов ценным занятием и отошел на задний план. Интерпретация термина концепт стала ориентироваться на смысл, который су­ществует в человеке и для человека, на интер- и интрапсихичес-кие процессы, на означивание и коммуникацию.

Как известно, еще Гумбольдт понимал язык как "мир, ле­жащий между миром внешних явлений и внутренним миром че­ловека" [Гумбольдт 1984]. Казалось бы, принимая эту позицию, нельзя изучать смыслы вне того, без чего они лишаются модуса существования— без внутренних миров их носителей. Иными словами, смыслы нельзя исследовать в отвлечении от говорения и понимания как процессов взаимодействия психических субъек­тов.

Вспомним, однако, что магистральный путь лингвистики XX века— включая лингвистическую семантику— изначально вовсе не предполагал подобного подхода. Почему? Прежде всего потому, что ценностные ориентации ученых были совершенно иными. Одно дело — соглашаться с Гумбольдтом и Бенвенистом. И совершенно иное дело — считать, что именно эти вопросы яв­ляются самыми важными, ценными, теми, которым стоит посвя­щать жизнь.

XX век в лингвистике, да и в других гуманитарных науках прежде всего ценил "строгость". В соответствии с такими уста-

91

90

новками отношение "внутренний мир человека — язык" законо­мерно оставалось за пределами того, что полагалось доступным для подлинно научного подхода.

С одной стороны, "строгость" так или иначе противопо­ставлялась "философствованиям" и рассуждениям герменевтиков. С другой — "строгость" противопоставлялась "психологизму", который понимался преимущественно как расплывчатые умозре­ния. (Поэтому, в частности, серьезные лингвисты игнорировали психолингвистические исследования в целом, не давая себе труд понять, было ли в них нечто содержательное или их тоже можно было отнести к "философствованиям" [Фрумкина 1978; 1989; 1990].)

Я не хочу этим сказать, что в семантике вообще исчезла традиция, где ценным считалось эмпирическое изучение смысла как психического феномена [Степанов, 1975; Фрумкина 1980; 1989]. И все же "антропоцентризм" Бенвениста и "антропологи­ческий подход", представленный линией Боас - Сепир - Уорф, достаточно долго ждали своего воплощения на эмпирическом материале.

По нашим наблюдениям, первый современный автор, не только заявивший о принципиально иной позиции, но и реализо­вавший на обширном материале идеи Гумбольдта и Бенвени­ста, — это А. Вежбицка. Именно она последовательно сопровож­дала свои сочинения методологическими разработками, в кото­рых дан образец частной методологии лингвистики. (Резюмиру­ющими публикациями можно считать [Wierzbicka 1985; 1988; 1992], см. также подробный анализ подхода Вежбицкой в [Три мнения об одной книге 1989; Семантика и категоризация 1991; Фрумкина 1994 а].)

В данном разделе мы обратим внимание на некоторые по­ложения Вежбицкой, связанные с эпистемологическим статусом терминов концепт и концептуальный анализ.

Экспликацию термина концепт находим в [Wierzbicka 1985]: это объект из мира "Идеальное", имеющий имя и отражаю­щий определенные культурно-обусловленные представления че­ловека о мире "Действительность". Сама же действительность, по мнению Вежбицкой, дана нам в мышлении (но не восприятии!) именно через язык, а не непосредственно. Близость подхода Веж-

бицкой к идеям Гумбольдта достаточно хорошо просматривает­ся.

Но если концепт — объект идеальный, т. е. существующий в нашей психике, то следует задуматься о том, как соотносятся между собой ментальные образования, соответствующие одному концепту, в психике разных людей. Естественно думать, что за одним и тем же именем (словом) в психике разных лиц могут сто­ять разные ментальные образования. Тем самым, не только раз­ные языки "концептуализируют" (т. е. преломляют) действитель­ность по-разному, но за одним и тем же словом одного языка в умах разных людей могут стоять разные концепты.

Подчеркнем, что Вежбицка имеет в виду не различие в ин­терпретации концептов типа талант или свобода. Напротив, она акцентирует различия в концептах, стоящих за "простыми" сло­вами типа чашка, картофель.

Итак, перед лингвистом, которого, быть может, следовало бы считать также и психолингвистом, лежат новые объекты — концепты. В таком случае, их исследование требует и адекватно­го самим объектам метода. В самом деле, концепты суть менталь­ные сущности. Нам же непосредственно дано только содержание нашей собственной психики. Не значит ли это, что экспликация процесса концептуализации и содержания концепта может быть доступна только в той мере, в какой лингвист сам является носи­телем данного языка?

Несколько упрощая, можно сказать, что Вежбицка на практике отчасти реализует именно такую позицию. Разумеется, ее исследования не ограничиваются теми языками, которыми она владеет на уровне билингва (польский и английский; отчасти также русский). Выбор позиции проявляется в том, что Вежбицка считает единственным надежным методом, позволяющим зани­маться концептуальным анализом, метод тренированной интро­спекции. В трактовке Вежбицкой заниматься концептуальным анализом (далее — КА) значит буквально следующее: используя интроспекцию, анализировать языки, которыми ученый владеет в совершенстве сам, а также как можно полнее использовать все данные культурно-антропологического характера [Wierzbicka 1992; Семантика и категоризация 1991; Фрумкина 1994 б]. Тем самым, с целью изучения смыслов Вежбицка конструирует

92

93

новые объекты анализа — концепты. Столь же последовательно она конструирует и новый метод, адекватный задачам изучения этих объектов.

Поучительный пример конструирования объекта и адек­ватного ему метода применительно к исторической науке мы на­ходим к упомянутой выше книге А. Я. Гуревича [Гуревич 1993]. Речь идет о проблеме изучения ментальности и методах, позволя­ющих это делать.

В самом деле, как изучать ментальность людей, которые не могли оставить о себе прямых свидетельств— "простецов", не­грамотных людей средневековья? Да и возможно ли это именно в рамках постановки именно научной проблемы? А. Я. Гуревич комментирует этот вопрос так: "ментальность, способ видения мира, отнюдь не идентична идеологии, имеющей дело с проду­манными системами мысли, и во многом, может быть, главном, остается непрорефлектированной и логически не выявленной. Ментальность — не философские, научные или эстетические си­стемы, а тот уровень общественного сознания, на котором мысль не отчленена от эмоций, от латентных привычек и приемов со­знания" [Гам же, 59].

Такова постановка вопроса о конструировании объекта исследования, которую мы проследили на примере термина кон­цепт. Следующий шаг — это поиск методов, адекватных сущнос­ти сконструированного объекта.

5. Вера и метод, или еще раз о правилах игры в бисер

Известно выражение, что наука начинается с веры в про­блему. Конечно, это не та вера, которую имел в виду Тертуллиан в изречении "верю, ибо абсурдно". В интересующем нас контекс­те вера— это неартикулированное знание ученого, вбирающее опыт его работы здесь и сейчас, в данном историческом проме­жутке. Опыт этот социален — он отражает взаимодействие уче­ного с научной и общественной средой. Именно это неартикули-

рованное знание дает уверенность в том, что некий вопрос заслуживает внимания как научная проблема.

Умение найти проблему — своего рода искусство. Многие выдающиеся ученые прославились именно умением в должное время поставить кардинальные для своей области проблемы. На­пример, вопрос о семантическом метаязыке, сформулированный еще в 1961 г. (см. [Жолковский 1964]) как относительно частная задача, определил магистральный путь семантики на длительное время.

Подоплека веры в проблему — в силу чего и приходится говорить именно о вере — не может быть выражена в логически проясненных высказываниях. Это принадлежность внутреннего мира ученого, часть "неявного" (tacit) личностного знания. Что­бы перевести неявное знание в артикулированное, ученый распо­лагает определенным инструментарием, т. е. методом. Инстру­ментарий этот различается в зависимости от области науки. Во многом он зависит и от научного стиля отдельного исследовате­ля. Но в пределах каждой области знания всегда существует не­который канон, общепринятый способ перехода от "предзнания" к артикулированной постановке проблемы. В математике — это доказательство, в физике— определенный тип эксперимента; в психологии — также эксперимент, хотя несколько иной структу­ры; в истории — достоверные свидетельства. Все эти случаи объ­единяет метод классической (картезианской) рациональности.

Применение метода классической рациональности предпо­лагает по меньшей мере три момента:

1. Субъект познания рассматривает метод, т. е. некую сум­ му предписаний, как инструмент, позволяющий правильно дви­ гаться к цели;

2. Метод осознается как таковой в достаточной степени, чтобы ему можно было дать словесную формулировку. Иными словами, метод можно записать в виде инструкции типа: вначале следует сделать то-то, далее перейти к тому-то, проверить усло­ вие и т. п.

3. Познающий субъект обязан уметь объяснить свой путь другим. Иными словами, не только результат, но и пути его по-

94

95

лучения должны быть открыты научному сообществу для сомне­ний и проверки.

Итак, выражаясь фигурально, нормальная жизнь науки возможна только при широко распахнутых окнах и достаточно ярком свете.

Разумеется, все действительно новое мы постигаем интуи­тивно. Однако как именно мы нечто постигли и поняли — для на­уки не имеет значения. Этим современная наука отличается от магизма, где существенно, добрые или злые духи ниспослали че­ловеку те или иные сведения.

Можно переживать обретенное знание как откровение: наука не интересуется источником откровения. Можно, наконец, просто верить. Например, во врожденный характер языковых; способностей, следуя Хомскому, или в пассионарность как все­объемлющий исторический закон, следуя Л.Н.Гумилеву. Но если мы претендуем на общезначимость нашего знания, то нам при­дется помнить, что "игра в бисер" ведется по строгим правилам.

Как это происходит в реальной жизни ?

В "правильно" функционирующем научном сообществе су­ществует сеть "невидимых колледжей" — групп ученых, имею­щих "общую аксиоматику" — т. е. согласных в том, какие вопро­сы суть научные проблемы и какие методы признаются научны-ми. Слово "аксиоматика", как можно видеть, здесь употреблено в том его смысле, в котором оно фигурирует в разговорной речи научного сообщества, а не как термин.

Член "невидимого колледжа" обязан отдавать себе отчет в| том, чью "аксиоматику" он разделяет. "Аксиоматика" подверга-ется время от времени сомнению — это значит, что полностью или частично пересматривается данная научная парадигма. Но и способ сомневаться тоже подчиняется некоторым правилам — сомнения вне всяких правил выявляют дилетантов. Например, в экспериментальных процедурах не только оговорено, что любое измерение сопряжено с ошибками. Указано также, как следует оценивать ошибки, и в том или ином виде должно быть описано, | как это сделано в каждом частном случае.

Так, нельзя заранее ответить на вопрос о том, сколько ин­формантов в Москве надо опросить, чтобы убедиться в том, что:

слово творог имеет два орфоэпических варианта — с ударением на первом слоге и с ударением на втором. Вначале придется ре­шить, в каком виде следует поставить сам вопрос, чтобы он оста­вил за информантом возможность несмещенного ответа, т. е. чтобы информант постарался сказать, как он на самом деле про­износит данное слово. Далее — собрав предварительный матери­ал, надо оценить пределы колебаний. Желательно еще сделать пилотажный эксперимент, и только после него можно будет при­мерно представить, каков необходимый объем выборки и какова ошибка.

Таким образом, вне зависимости от источника нашего зна­ния, работая в современной науке, мы обязаны зафиксировать, оформить наши знания согласно определенным образцам, а не произвольным способом. К тому же, как уже упоминалось, в на­учном изложении (если только мы не занимаемся такой специфи­ческой наукой, как теология) мы теряем право ссылаться на дог­маты и сакральные тексты с целью подтверждения истинности нашего знания.

Замечание. Для науки, в течение длительного времени подвергав­шейся прессу тоталитарной идеологии, данный тезис особенно значим. Пусть отпала обязательность формальных ссылок на тексты идеологов марксизма. Осталась значительно более опасная общая тенденция к ав­торитаризму и догматичности мышления. По понятным причинам по­добная тенденция особенно опасна именно для наук гуманитарного цик­ла — наук, где нет строгих методов доказательства и эксперимента.

В лингвистических сочинениях фраза "как сказал N (утвер­ждал, упомянул, полагал, заметил)" нередко приравнивается к "как показал N". Если N, т. е. субъект высказывания, на данный период является своего рода "культовой фигурой", то принадле­жащие ему высказывания меняют модус и приравниваются к сак­ральным текстам. Однако цитата не может претендовать на ар­гумент в споре. Она лишь найденный кем-то до меня способ фор­мулировки, — возможно, заведомо более удачный, чем тот , на который сам я способен. Но от этого цитата не превращается в аргумент.

Я решительно не вижу большой разницы в том, чьи тезисы в принципе отныне не принято подвергать сомнению — Бахтина или Фуко, Пиаже или Выготского.

96

97