2.3. Ирреальная модальность

Значения ирреальной модальности описывают ирреальные ситуации, т.е. такие, которые не имели, не имеют, не могут или не должны иметь места в реальном мире; иначе говоря, модальные показатели этого типа описывают некоторый «альтернативный мир», существующий в сознании говорящего в момент высказывания. Это, безусловно, одно из самых важных в когнитивном и коммуникативном отношении значений, и неудивительно, что в глагольных системах языков мира эта группа значений морфологически выражается чаще всего (опережая даже аспектуальные значения). В языке с бедным набором грамматических категорий наиболее вероятно обнаружить в первую очередь именно показатели ирреальной модальности.

Показатели ирреальной модальности очень тесно связаны с категорией реальности ситуации, которую в лингвистической литературе последних лет принято выделяять в самостоятельную семантическую зону (с граммемами реалиса и ирреалиса), не полностью совпадающую с модальной. Существенно, в частности, то, что категория реальности ситуации имеет более широкий и гетерогенный состав значений, чем ирреальная модальность: если значения ирреальной модальности целиком входят в семантическую зону реальности ситуации, то обратное не верно – целый ряд значений, выражаемых граммемой ирреалиса, не являются модальными (по крайней мере, в наиболее распространенном понимании термина «модальный»). Более подробно соотношение категорий модальности и реальности ситуации будет рассмотрено в § 3.

По крайней мере со времен Аристотеля двумя основными значениями (ирреальной) модальности принято считать значения необходимости и возможности. Оба значения описывают ирреальные ситуации (в отличие от законов модальной логики, по которым всё необходимое является существующим, в естественном языке как высказывания типа X может P, так и высказывания типа X должен P в равной степени предполагают, что P актуально не имеет места). Возможность отличается от необходимости, в самых общих чертах, существованием альтернативы: если возможно P, то возможно и не-P; но если P необходимо, то это утверждение равносильно тому, что не-P невозможно. Таким образом, необходимость может быть представлена через комбинацию возможности и отрицания (это правило часто называют «аристотелевской эквивалентностью»).

С лингвистической точки зрения, однако, и возможность, и необходимость являются не вполне симметричными (и к тому же внутренне неоднородными) понятиями. Прежде всего, следует различать внутренние и внешние необходимость и возможность: первые возникают в силу внутренних свойств субъекта, вторые являются следствием внешних обстоятельств, не зависящих от самого субъекта. Так, способность, умение, физическая возможность являются внутренними возможностями, они характеризуют их обладателя наряду с другими его отличительными свойствами (ср. Эдуард высок, красив, умеет играть на гитаре и одной рукой может поднять двадцать килограмм); внутренняя необходимость связана с потребностями и, в конечном счете, также свойствами самого субъекта (тебе срочно нужно принять лекарство; чтобы рассказать об этом, я должен подготовиться, и т.п.). Напротив, внешняя возможность является прежде всего отсутствием препятствий для реализации P (в важном частном случае – разрешением некоторого лица A лицу B совершить действие P, т.е. обещанием не создавать препятствий для P, создать которые во власти A), ср.: вы можете сесть (= ‘я разрешаю’), пришел автобус, мы можем ехать, и т.п. Аналогично, внешняя необходимость является навязываемой субъекту конкретными обстоятельствами моделью поведения, в важном частном случае она определяется социальными или моральными нормами (ср. чтобы успеть на поезд, я должен выйти в восемь часов; ты обязан явиться туда во фраке и с моноклем, и т.п.). Возможна, разумеется, и более дробная классификация (особенно для решения задач лексической семантики, ср. противопоставление таких русских предикатов, как нужно, должен, обязан, следует, придётся или английских shall, should, must, ought to, need, и т.п.); но с точки зрения грамматически выражаемых значений релевантны прежде всего эти два крупных класса употреблений.

Особой разновидностью ирреальной модальности является обусловленная (или импликативная) модальность, которая также описывает возможность, но лишь такую, реализация которой зависит от определенного фактора: ср. Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем (М. Кузмин). В условных конструкциях различаются две части: посылка, в которой вводится фактор реализации, и импликация, в которой содержится описание возможной ситуации. Для выражения посылки в языках мира могут существовать как лексические (союзы), так и грамматические средства (особое условное наклонение, характерное, например, для тюркских языков); но нередко специализированные средства такого рода отсутствуют, и выражение условия совпадает, например, с выражением таксисных отношений (значение посылки приравнивается к предшествованию). Так, для разговорного русского языка (как и для многих других языков мира) употребление специальных показателей посылки нехарактерно (союз если, по всей вероятности, заимствован в русский из польского языка в XVI в.), а значение условия выражается бессоюзной связью двух предложений, ср. любишь кататься – люби и саночки возить, хотел бы прийти – уж давно пришел бы, и т.п.; с другой стороны, для выражения посылки могут использоваться формы императива (будь он хоть семи пядей во лбу – все равно не разгадает загадку).

Принято различать по крайней мере три вида условных конструкций: реальные (реализация посылки высоковероятна), нереальные (реализация посылки маловероятна) и контрафактические (посылка невозможна в реальном мире); как можно видеть, эта классификация производится на базе значений эпистемической модальности, дополнительно выражаемых в составе условных конструкций. Последние два типа консрукций иногда объединяются не вполне точным в данном случае термином «ирреальные». В русском языке реальное условие противопоставляется всем видам ирреального, тогда как в романских и германских языках обычно грамматически противопоставляются все три, ср. предложения (1)-(3) в русском (a), английском (b) и французском (c) варианте:

(1) Реальное условие:

a. Если пойдёт дождь, мы останемся дома [‘дождь возможен’]

b. If it rains, we’ll stay home

c. S’il pleut, on restera à la maison

(2) Нереальное условие:

a. Если бы <завтра> пошёл дождь, мы остались бы дома [‘дождь маловероятен’]

b. If it rained, we would stay home

c. S’il pleuvait, on resterait à la maison

(3) Контрфактическое условие:

a. Если бы <вчера> пошёл дождь, мы остались бы дома [‘в действительности дождя не было’]

b. If it had rained, we would have stayed home

c. S’il avait plu, on serait resté à la maison

Следует обратить внимание на использование в английском и французском различных аспектуальных и таксисных форм в (2)-(3) для передачи эпистемической невозможности, а также на использование форм презенса и претерита в (1)-(2) для описания события, возможного в будущем («ретроспективный сдвиг» временной перспективы, характерный для многих языков мира). Французские показатели conditionnel и английские конструкции с would являются специализированными средствами выражения обусловленной возможности (т.е. импликативной модальности); эти же показатели используются, как известно, и для выражения таксисной граммемы следования, особенно следования в прошлом.

Важным отличием значений оценочной модальности от значений ирреальной модальности является то, что оценка всегда производится говорящим, в то время как необходимость и возможность характеризуют субъекта ситуации P. Это особенно хорошо заметно в тех случаях, когда в языке для выражения оценочной и ирреальной модальности используются одни и те же средства. Ср., например, два разных понимания предложения Иван может петь «Марсельезу» – как выражающее внутреннюю (= ‘Иван умеет петь’) или внешнюю (= ‘Иван получил разрешение’) возможность, с одной стороны, и как выражающее эпистемическую возможность (= ‘Этот грохот за стеной, по всей вероятности, означает, что Иван поет свою любимую песню’). Если при «ирреальном» понимании возможность петь объявляется свойством Ивана или окружающих Ивана обстоятельств (а само пение – в момент речи не имеющим места), то при «оценочном» понимании ситуация ‘Иван поет’ предполагается имеющей место, а возможность оказывается ее возможностью с точки зрения говорящего ( ‘я считаю вероятным, что сейчас Иван поет’).

Следует обратить внимание на различную функцию показателя настоящего времени: при «ирреальной» интерпретации он указывает на то, что в момент речи возможность (как свойство Ивана) имеет место; напротив, при оценочной интерпретации показатель времени соотносится не с моментом существования эпистемической возможности (которая всегда привязана в акту речи), а с моментом существования P, т.е. пения. Ср. предложение Иван мог петь «Марсельезу», которое при эпистемическом понимании выражает оценку (по-прежнему, в момент речи) пения, имевшего место в прошлом. В этом случае модальный глагол как бы принимает на себя временную характеристику подчиненного ему предиката. Это не универсальное (хотя и частое) свойство модальных глаголов; ср. иную грамматическую технику в соответствующих английских конструкциях may sing ‘может петь’ и may have sung ‘мог петь’, букв. ‘может иметь спетым’, где модальный глагол в обоих случаях сохраняет форму презенса.

В силу указанных свойств оценочную модальность часто определяют как «субъективную» (не от слова «субъект», что как раз неверно, а от слова «субъективность»), а ирреальную модальность – как «объективную» (что также не вполне корректно, поскольку ни к объекту, ни к объективной реальности она как раз отношения не имеет). Другая пара терминов – «эпистемическая» vs. «деонтическая» модальность – не так сильно вводит в заблуждение, но несколько сужает объем обоих понятий, поскольку оценка, как мы видели, может быть не только эпистемической, термин же «деонтический» обычно применяется к необходимости, но не к возможности. Дж. Байби предложила различать эти типы модальности с помощью терминов «локутивная» («speaker-oriented») и «агентивная» («agent-oriented») модальность – различие по существу верное, но выбор термина «agent» не очень удачен, поскольку роль субъекта ирреальной модальности далеко не всегда оказывается агентивной (ср. мне нужно, чтобы меня оставили в покое); в работе van der Auwera & Plungian 1998 вместо термина agent-oriented используется термин subject-oriented, но его русский эквивалент («субъектная модальность») не представляется оптимальным. Еще один термин для обозначения неэпистемических возможности и необходимости в целом – «корневая» модальность (root modality); его несколько странная внутренняя форма восходит к прочно уже забытым техническим подробностям моделей раннего генеративизма, и поэтому, несмотря на известное удобство этого краткого термина, он не получил большого распространения. Таким образом, в настоящей книге для обозначения двух основных областей модальных значений мы продолжаем использовать определения «оценочный» и «ирреальный» как наиболее точные (хотя, конечно, и не идеальные, как всякие термины).

С лингвистической точки зрения, важнее всего оказываются возможные точки соприкосновения между двумя указанными областями модальности. Связь оценочной и ирреальной модальности может быть двоякого рода. С одной стороны, диахронически грамматические показатели модальности в языках мира обычно эволюционируют от менее грамматикализованной ирреальной модальности к более грамматикализованной оценочной (прежде всего, эпистемической), а внутри зоны ирреальной модальности – от выражения внутренней модальности к выражению внешней¹⁰⁶. Почти универсальной является полисемия модальных предикатов, сочетающих в языках мира ирреальное и эпистемическое значение (ср., в частности, русские мочь и должен, французские pouvoir и devoir, и т.п.).

Распространенность подобной полисемии вызывала у лингвистов естественное желание построить инвариантное семантическое описание для предикатов возможности и необходимости, из которого выводились бы как эпистемическая, так и ирреальная интерпретации. Такое описание много раз предлагалось (ср., в частности, Анна Зализняк & Падучева 1989, Sweetser 1990, Шатуновский 1996, и др.). Отметим, что, независимо от успешности подобных попыток (вполне вероятно, что эпистемическое и ирреальные значения во многих языках сохраняют существенную общую часть), раздельное рассмотрение этих значений для задач грамматической типологии предпочтительнее.

С другой стороны, существует такая семантическая зона, в которой значения оценки и ирреальности объединяются; это – семантическая зона желания, которое, таким образом, является в некотором смысле центральным модальным значением, поскольку содержит все основные компоненты модальности¹⁰⁷. Действительно, если X хочет P, то это означает, что, во-первых, P не принадлежит реальному миру (человек, как известно, может хотеть только того, чего не существует¹⁰⁸), а, во-вторых, что X положительно оценивает P (человек хочет того, что считает хорошим).

В отличие от необходимости и возможности, желание способно приписываться как субъекту ситуации (‘X хочет P’), так и говорящему (‘я хочу, чтобы P’); во втором случае перед нами переход от «нелокутивной» модальности к «локутивной» (по Дж. Байби), который принято рассматривать как усиление грамматикализации. Это также подтверждает центральный статус желания в сфере модальности.

В какой степени желание принадлежит ирреальной модальности? Как мы видели, в семантике конструкций типа X хочет P присутствуют как элементы оценки, так и элементы ирреальности; желание является ирреальной модальностью, но в то же время оно занимает среди других ирреальных модальностей особое положение. Лексикографы и специалисты по теоретической семантике прилагали много усилий к истолкованию смысла ‘хотеть’ (который, как кажется, имеет лексическое выражение во всех известных естественных языках, ср. Goddard & Wierzbicka (eds.) 1994, Goddard 2007); в настоящее время преобладает точка зрения, согласно которой это значение элементарно и принадлежит к базовым элементам общечеловеческого словаря (хотя конкретные глаголы, содержащие смысл ‘хотеть’, могут существенно различаться в других отношениях, ср., например, анализ русских хотеть, желать и английских want, wish в Апресян 1994: 478-482).

Особой проблемой является вопрос о том, присутствует ли элемент ‘хотеть’ в семантике предикатов возможности (и, следовательно, необходимости). Согласно одной из гипотез (поддержанной, в частности, в ранних работах Анны Вежбицкой), смысл ‘X может P’ представим через смыслы ‘хотеть’ и ‘если’: ‘X может P’  ‘если X хочет P, X осуществляет P’; эта гипотеза принимается и в Мельчук 1998: 212-213. Следует заметить, однако, что далеко не все типы ирреальной возможности соответствуют такому толкованию: оно весьма проблематично не только по отношению к внешней возможности, но даже и ко многим случаям внутренней возможности, которые никак не связаны с желаниями субъекта; скорее, желание является распространенным, но отнюдь не единственным условием реализации P (ср.: с его умом, он может быть президентом  ‘если он захочет быть президентом, он им будет’; подробнее о таких контекстах см. также Sweetser 1990, Гусев 1998).

Таким образом, более предпочтительной является такая классификация, при которой сфера ирреальной модальности делится на сферу возможности/необходимости и сферу желания, обладающие значительной семантической самостоятельностью и не сводимые друг к другу.

К значению желания очень близко значение намерения, или «активного» желания (‘X хочет P и предпринимает усилия, чтобы сделать P’), называемое также интенциональным. Показатели намерения, как и показатели желания, являются по своей семантике промежуточными между ирреальной и реальной сферой, и это их свойство широко используется в естественных языках: грамматикализация показателей намерения – один из самых распространенных способов получения показателей будущего времени; именно таково происхождение форм будущего времени в английском и в балканских языках. Нередко начало этой эволюционной цепочки – непосредственно значение желания, поскольку само значение намерения имеет тенденцию возникать в качестве вторичного у предикатов «чистого» желания. Есть такое значение и у русского глагола хотеть: ср. хотели [= ‘собирались’] петь и не смогли (О. Мандельштам); казалось, дождь идти хотел (А. Пушкин, «Граф Нулин»), и т.п.; подробнее см. Шатуновский 1996: 298-308. Интенциональные показатели часто также обнаруживают тенденцию к развитию проспективной семантики; эта стадия может предшествовать появлению у них значений будущего (ср. анализ тюркского материала в Cheremisina & Nevskaya 2000).