4.3. Интерпретирующая деривация

Наконец, случаи «интерпретирующей» актантной деривации представляют собой самый сложный тип; в его трактовке у лингвистов в настоящее время наибольшее количество разногласий, и то, что будет изложено ниже, отражает во многом нашу собственную точку зрения.

Интерпретирующая актантная деривация связана с тем обстоятельством, что количество участников ситуации может не меняться, однако на их, так сказать, референциальную природу могут накладываться некоторые ограничения, специальным образом маркируемые в языке. Собственно, и лексическая семантика почти любого глагола такие ограничения тоже предполагает (глагол лаять должен иметь в качестве агенса животное, прежде всего собаку; глагол шить в качестве пациенса – одежду или другое изделие из ткани, и т.д., и т.п.); но появление некоторых типов ограничений (в исходной структуре актантам глагола не свойственных) оказывается регулярным для целых классов глаголов и может получать морфологическое выражение.

Нам известны два основных типа таких грамматикализуемых ограничений: это кореферентность одного участника ситуации другому и неопределенность участника ситуации.

Отношение кореферентности предполагает, что какие-то два участника ситуации соотносятся с одним и тем же объектом (т.е., на более техническом языке, имеют один и тот же референт). Например, в ситуации Иван увидел себя в зеркале кореферентны экспериенцер (тот, кто видит) и стимул (тот, кто виден). В приведенном предложении это отношение кореферентности выражено с помощью особой лексемы себя, но не выражено никаким показателем в составе глагола. Напротив, в предложении Иван посмотрелся в зеркало именно глагол берет на себя выражение кореферентности двух участников ситуации (как нетрудно заметить, глагольный и местоименный показатели этимологически связаны, что типично далеко не только для русского языка). Глагольные показатели, выражающие кореферентность каких-либо двух аргументов глагола (один из них при этом должен быть подлежащим), называются рефлексивными. Различается, в частности, прямообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно прямому дополнению, ср. Иван одевается) и косвеннообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно непрямому или косвенному дополнению, ср. Иван строится [ ‘строит себе дом’]⁶³, а также Иван запасается товаром / задается вопросом); в русском языке косвеннообъектный рефлексив маргинален, но в других славянских, а также, например, в балтийских языках достаточно широко распространен; имелся он и в древнегреческом языке.

Конечно, предложенное описание рефлексива является достаточно схематичным; в действительности содержание отношения кореферентности может быть более сложным, и общая идея тождества двух актантов может принимать весьма нетривиальные воплощения (достаточно сравнить между собой такие русские рефлексивные глаголы, как застегнуться и побриться; ср. также сноску 104). Не вполне четкой является и граница между рефлексивом и декаузативом (что и объясняет необычайно широко распространенную – почти универсальную – полисемию рефлексивно-декаузативных показателей). Рефлексивная интерпретация имеет место в том случае, когда подлежащее и дополнение глагола (не следует забывать, что это на самом деле одно и то же лицо!) могут рассматриваться как два разных объекта, один из которых воздействует на другой; таковы прежде всего глаголы физического воздействия, которые допускают достаточно отчетливое «расщепление» агенса ситуации на, так сказать, активную и пассивную составляющую (ср. глаголы типа бриться, умываться или застегиваться). Не случайно этимологически многие рефлексивные показатели восходят к соматическим лексемам типа ‘тело’ или, как в грузинском, ‘голова’ (подробнее см. Amiridze & Leuschner 2002). Чем ближе друг к другу две «ипостаси» агенса, тем более вероятна декаузативная (или автокаузативная) интерпретация того же показателя; так, для глагола сдерживаться более предпочтительна рефлексивная интерпретация (поскольку его семантика предполагает сознательные усилия по контролю над собой), глагол подготовиться можно понимать и рефлексивно (‘привести себя в состояние готовности’), и автокаузативно (‘прийти в состояние готовности’), а глаголы наклониться и обрадоваться уже полностью исключают рефлексивное понимание (‘обрадоваться’ и ‘обрадовать себя’ – принципиально разные ситуации). Эта неуловимая градация дает некоторым лингвистам основание говорить о единой категории медия, в состав которой входят рефлексивные и декаузативные показатели, часто имеющие и другие значения (например, пассивное и взаимное, о котором речь непосредственно ниже). При таком подходе остается открытым вопрос, может ли вообще быть глагольной категорией «чистый» рефлексив (который иллюстрируют примеры типа Иван увидел себя в зеркале)⁶⁴.

Интересный случай частичной грамматикализации рефлексива представлен в картвельских языках, где (косвенно-объектные) рефлексивные показатели образуют морфологические оппозиции не только с простыми (нерефлексивными) глаголами, но и с глаголами, выражающими два типа повышающей актантной деривации: бенефактивный аппликатив и локатив. Иными словами, могут противопоставляться ряды форм со значением ‘делать для себя’, ‘делать для кого-л.’, ‘делать на чем-л.’, и т.п.; в картвелистике такие ряды принято рассматривать как выражающие значения грамматической категории, называемой версией (с различением субъектной, объектной и локативной версии соответственно). Несмотря на тенденцию к парадигматической организации таких противопоставлений, они в значительной степени сохраняют словообразовательный характер (что подтверждается и распространенной идиоматизацией форм «версии»; о версии в картвельских языках см. подробнее также A. Harris 1981, Aronson 1982, Бергельсон 1999 и 2008). Следует учесть, что некоторые исследователи называют версией любое бенефактивное преобразование (ср. Тестелец 2001: 432-434), но такое словоупотребление, на наш взгляд, является менее точным: версия – это не столько особый тип актантной деривации, сколько особая конкретно-языковая категория, противопоставляющая несколько взаимоисключающих показателей бенефактивного и косвенно-рефлексивного типа.

Особый случай отношения между участниками ситуации выражают показатели реципрока (ср. русск. Миша и Маша целуются / ругаются / переписываются). В случае реципрокальных (или «взаимных») ситуаций число участников физически не редуцируется до одного (в отличие от рефлексивных ситуаций, которые требуют ролевого раздвоения физически единого участника). Однако каждый участник при этом берет на себя роль другого участника, причем выполняет свою и чужую роль одновременно; так, глагол целоваться описывает ситуацию, в которой (выражаясь сухо и технически) агенс и пациенс поцелуя является одним и тем же лицом; а поскольку это так, то в данной ситуации, как легко понять, возникают как бы два агенса и два пациенса одновременно. Ролевое «раздвоение» участников ситуации происходит и здесь, и это объясняет, почему в языках мира часто (хотя далеко не всегда) рефлексивные и взаимные показатели совпадают (подробнее см. статью Lichtenberk 1985; ср. также Князев 1996 и Nedjalkov 2007c).

Особые показатели реципрока типичны, например, для тюркских языков и языков банту; все индоевропейские языки, напротив, имеют реципрок, совмещенный с рефлексивом, причем взаимные глаголы во многих из них представлены в большем объеме, чем в русском языке (ср., например, французские глаголы s’aimer ‘любить друг друга’ или se regarder ‘смотреть друг на друга’). С другой стороны, реципрок, не совмещенный с рефлексивом, обнаруживает тенденцию к полисемии с ассоциативом (ср. выше, 4.1) или, реже, с простым итеративом. Иными словами, если в едином рефлексивно-взаимном показателе подчеркивается главным образом «расщепленный» характер глагольных аргументов, т.е. то, что им приписывается одновременно две различных роли (число же этих аргументов уточняется контекстом), то единый совместно-взаимный показатель выдвигает на первый план множественность самих участников ситуации (а контекст уточняет как раз их роли в ситуации). Полностью моносемичные глагольные показатели реципрока (не совмещенные ни с рефлексивом, ни с ассоциативом или итеративом) сравнительно редки и сконцентрированы, по данным в Nedjalkov et al. (eds.) 2007, в основном в языках дальневосточного ареала – таких, как эвенкийский, эвенский, чукотский, юкагирский, ительменский, нивхский, айнский и нек. др.

Теперь от выражения отношений кореферентности мы переходим к описанию последней разновидности интерпретирующей актантной деривации – той, которая выражает неопределенность актанта. Действительно, говорящим на естественных языках часто бывает важно (как мы уже убедились, анализируя пассивный залог) ничего не сообщать о том, кем конкретно является некоторый участник ситуации (т.е. каков его референт): это может быть неизвестно, несущественно, или, напротив, слишком явно подразумеваться контекстом и потому не требовать эксплицитного выражения. Конструкции с таким типом актанта называются (традиционно и не очень удачно) безличными, или имперсональными; мы будем придерживаться этого термина, несмотря на то, что речь в этом случае идет не о простом «отсутствии лица» (и, более того, не обязательно «лица»), а именно о нежелании или неспособности говорящего конкретизировать некоторый не называемый им аргумент⁶⁵.

Так же, как и в случае с рефлексивами и реципроками, в языке может быть много способов выразить неопределенность актанта, не отражающихся непосредственно в глагольной морфологии. Так, в следующих двух русских примерах (20) и (21) применяется простейшая стратегия «нулевого актанта»: отсутствие актанта при глаголах, которые его нормально предполагают (во втором случае используется и особая согласовательная модель), как раз и приводит к семантическому эффекту, описанному выше.

(20) Он много читает (неопределенность объекта:  ‘читает всё, что пригодно для чтения’).

(21) Ваш роман прочитали (неопределенность субъекта:  ‘прочло лицо или лица, называть которых не входит в намерения говорящего’).

Следует обратить внимание на то, что семантика имперсональных конструкций в (20) и (21) не вполне тождественна: в первом случае речь идет о «генерализующей» интерпретации, во втором случае – скорее, о неопределенности. В данном случае мы отвлекаемся от этих и других тонких различий, возможных между имперсональными показателями в разных языках и даже внутри одного и того же языка – ср., например, семантические эффекты, представленные в часто обсуждаемых парах типа с начальством не спорят (‘всякий человек и, вероятно, говорящий и/или слушающий’) ~ с тобой не поспоришь (‘говорящий и, вероятно, всякий другой человек’). Подробнее о семантике русских «безличных» конструкций см. Мельчук 1974 и Mel’čuk 1979, Булыгина 1977: 163-175, Булыгина & Шмелёв 1997a, Князев 2008.

Существуют, однако, языки, в которых наличие неопределенного актанта (субъекта или объекта) систематически маркируется в составе глагольной словоформы; в этом случае перед нами еще одна разновидность актантной деривации – субъектный или объектный имперсонал. В русском языке (для которого морфологический имперсонал не вполне типичен) он, тем не менее, может быть представлен следующими примерами (объектный имперсонал):

(22) a. Отец бранится ( ‘бранит окружающих’).

b. Собака кусается ( ‘имеет свойство кусать людей’).

Ср. также болгарский пример субъектного имперсонала:

(23) c. Тук не се пуши ‘Здесь не курят’ (букв. ‘Здесь не курится’).

К тому же типу конструкций принадлежит и испанский пример (2d), приведенный в самом начале главы. В испанском употребление субъектного имперсонала во всех типах текстов распространено очень широко; в качестве характерного примера приведем объявление из современной испанской газеты (имперсональные глагольные конструкции, выраженные начинающей предложения формой 3 ед. с клитикой se, выделены):

(24) Se regala cobaya, blanca con manchas, 6 meses de edad. Se vende jaula: 10 euros.

‘Подарю морскую свинку (букв.: ‘дарится морскую-свинку’), белую с пятнышками, возраст 6 месяцев. Продам клетку (букв.: ‘продается клетку’): цена 10 евро’.

Пример (24) интересен, в частности, тем, что в нем, как и в целом ряде пассивных конструкций с невыраженным агенсом наподобие рассматривавшихся выше в (5), агенс не является в строгом смысле неопределенным – ситуация скорее противоположная, так как адресатам объявления хорошо понятно, что агенсом (24) является сам говорящий (или группа лиц, от имени которых выступает говорящий). Употребление имперсональной конструкции вызывает тот же эффект «деперсонализации», что и в случае (5a), т.е. основное внимание переключается с производителя действия на само действия. Заметим, что русский язык в данном контексте не допускает ни имперсональной, ни пассивной стратегии: в переводе примера (24) необходимо употребить личную форму глагола. Единственный морфосинтаксический механизм русского языка, который может быть использован для создания сходного эффекта – это опущение личного местоимения при глаголе; действительно, в текстах русских объявлений слова я или мы практически никогда не употребляются.

Имперсонал, указывающий на неопределенность участника ситуации, как и другие виды актантной деривации, не является в строгом смысле залогом (вопреки тому, что часто утверждается в лингвистических работах), поскольку его значение явным образом не сводится к прагматическому перераспределению коммуникативного ранга, а касается более существенных характеристик ситуации в целом; вместе с тем, при переходе от исходной конструкции к имперсональной такое перераспределение, в силу понятных причин, обязательно происходит. Отсюда – тесная связь имперсонала с залогом (особенно с пассивом) и частое в языках мира совпадение пассивной и имперсональной глагольной морфологии. Это можно наблюдать и в примерах (22)-(23), которые, как и аналогичные испанские примеры (2c-d) и (24), демонстрируют не менее тесную связь имперсонала с рефлексивом-декаузативом (т.е. с медием); эта связь также основана на уменьшении агентивности имперсональных ситуаций (в которых, правда, в отличие от декаузативных ситуаций, агенс всё же присутствует, но выведен из фокуса внимания).

Тем не менее, существуют и такие языки, в которых имперсональный показатель и не совпадает с пассивным (если последний также присутствует в языке), и не допускает пассивных употреблений (с синтаксическим повышением исходного пациенса и выраженным агентивным дополнением). К языкам со специализированным глагольным показателем субъектного имперсонала, не тождественным пассивному, относятся, в частности, некоторые прибалтийско-финские (прежде всего финский, см. Ванхала-Анишевски 1992, Томмола 1998, Holvoet 2001) и современные кельтские (см. Lambert 1998b, Крюкова 1999, Hewitt 2002), а также польский (см. ниже).

Обратим еще раз особое внимание на возможность (и необходимость) терминологически разграничить несколько очень близких явлений в сфере залога и актантной деривации:

(i) пассив с нулевым агенсом типа дорога была построена / дорога строится (теперь мы можем назвать его и «имперсональный пассив», поскольку нулевой агенс является референциально неопределенным), в том числе и «ленивый» имперсональный пассив типа дорогу было построено, – и субъектный имперсонал типа построили дорогу, с морфосинтаксической точки зрения не являющийся пассивом,

а также, аналогично:

(ii) антипассив с нулевым пациенсом в эргативных языках типа ‘рабочие_ном строят_{антипасс}’ (он же «имперсональный антипассив») и объектный имперсонал типа собака кусается, не являющийся антипассивом.

Для выражения всей указанной гаммы значений в естественных языках, конечно, может использоваться один и тот же показатель (типа рефлексивно-медиальной морфемы), но существенно, что могут использоваться и разные. Более того, при совмещении в одном показателе нескольких функций возможны различные дополнительные ограничения на их реализацию. Так, мы видели, что во многих языках субъектный имперсонал может быть только (или преимущественно) пассивным и, наоборот, пассив может быть только (или преимущественно) имперсональным; с другой стороны, морфологически пассивный показатель при непереходных глаголах может выражать только (или преимущественно) субъектный имперсонал – последнее совершенно естественно, так как продвигать в позицию подлежащего в таких случаях нечего. Такова, скорее всего, ситуация в немецком языке, где морфологически пассивные формы непереходных глаголов (типа Hier wurde viel getanzt ‘Здесь много танцевали’, букв. ‘было танцовано’) практически не допускают выражения агенса и, тем самым, содержательно являются скорее имперсональными, чем пассивными. Точно так же, имперсональными, а не пассивными являются польские конструкции следующего типа:

(25) a. Zapukano do drzwi ‘В дверь постучали / Кто-то постучал в дверь’

b. W kociołkach bigos grzano ‘В котелках грели бигос’ (А. Мицкевич).

В этих конструкциях все актанты (в том числе прямое дополнение, как в 25b) сохраняют свое исходное синтаксическое оформление, и только субъект получает имперсональную интерпретацию (‘неопределенное лицо’). Более того, конструкции типа (25) не относятся к пассивам даже формально (хотя такая трактовка и встречается, ср., например, Тестелец 2001: 415), потому что польские пассивные причастия (которые мы ожидаем увидеть в случае «настоящего» пассива) имеют в среднем роде окончание -e, а не -o, так что польский использует здесь – так же, как, например, финский или ирландский языки – особый имперсональный показатель (прошедшего времени) -no/-to, не совпадающий ни с какими другими показателями залога и актантной деривации. (Но исторически он, конечно, восходит к суффиксу пассивных причастий.)

Следует отметить, что в языках мира для выражения значений имперсонального типа – главным образом, объектного имперсонала – иногда используются конструкции с инкорпорацией объекта (в тех случаях, когда инкорпорированное имя подвергается десемантизации и начинает обозначать не просто нереферентный, а неопределенный объект, ср. Гл. 4, § 2), а также некоторые другие специфические синтаксические конструкции, альтернативные конструкциям с простым опущением аргументов. К ним относятся в особенности конструкции с так называемым «внутренним объектом» типа петь песню, делать дело, разговоры разговаривать и др. или «пустым объектом» типа ‘вещь’, распространенные во многих языках мира, а также некоторые конструкции с так называемым «эксплетивным дополнением» типа англ. carry it ‘одержать верх, победить’ (букв. ‘вывезти это’) или разг. франц. en vouloir ‘быть честолюбивым, лезть из кожи вон’ (букв. ‘хотеть этого / хотеть кое-чего’) или en sortir ‘освободиться из заключения’ (букв. ‘выйти оттуда / выйти кое-откуда’). Во всех таких конструкциях, как легко видеть, выражается (часто с дальнейшей идиоматизацией) неопределенный, обобщенный или, напротив, хорошо известный, но не называемый объект, т.е. происходит именно то семантическое преобразование, которое составляет основное содержание и имперсональной актантной деривации.