3.3. Грамматика посессивности: притяжательность, отчуждаемость и другие

Собственно, поскольку во многих языках мира с развитыми падежными системами в качестве показателя посессивности выступает именно специализированный генитивный падеж, то посессивное отношение в широком смысле часто также называют «генитивным». Такая терминология несколько менее предпочтительна, поскольку всё же выражение широкого посессивного отношения грамматическими средствами в языках мира далеко не ограничивается возможностями падежных показателей (подробнее о семантике генитива с типологической точки зрения см. Nikiforidou 1991 и Lander 2009).

Действительно, грамматическое выражение посессивного отношения может брать на себя не только показатель падежа. В языках могут существовать специализированные аналитические средства – посессивные частицы или прилоги, широко распространенные в самых разных ареалах – от языков банту и языков Океании до романских и германских языков. Одним из частых средств выражения посессивного отношения является, как мы видели, изафетная конструкция. Не следует забывать также, что посессивное отношение может выражаться простым синтаксическим соположением обладателя и обладаемого, без морфологического маркирования того и другого, либо с помощью словосложения. Распространенным грамматическим средством выражения посессивности является и адъективная конструкция, в которой обладатель приобретает специальную адъективную морфему и становится так наз. относительным прилагательным (как русск. детская одежда) или притяжательным прилагательным (как русск. дядин сосед). Частным случаем притяжательных прилагательных являются адъективные притяжательные местоимения типа мой или ваш, обозначающие принадлежность обладателю-локутору (см. Гл. 6, § 1).

В языках типа русского, где сосуществует генитивная и адъективная стратегия кодирования посессора, непростой проблемой является описание семантического различия между обеими конструкциями. Обычно считается, что относительное прилагательное с посессивным значением обозначает нереферентного обладателя: так, сочетание детская одежда может, в частности, обозначать тип одежды, свойственной или подходящей детям вообще (по размеру, фасону и т.п.), а одежда детей скорее будет соотноситься с конкретной одеждой конкретных детей, хотя это лишь тенденция, а не жесткое правило. В то же время в русском языке существует небольшой класс так наз. притяжательных прилагательных на -ин/-ов, которые образуются от названий родственников и от имен собственных – в основном, традиционного 1 склонения, т.е. женского морфологического рода (дядин, папин, мамин, Мишин, Машин и т.п.; притяжательные прилагательные, образованные от слов другой семантики и/или других морфологических типов, либо устарели, как отцов или материн, либо утратили непосредственную связь со сферой посессивности, как фамилии типа Петров, Рыбаков, Ильин, Выдрин и т.п., по происхождению являющиеся древнерусскими притяжательными прилагательными⁴⁷). Эти притяжательные прилагательные во всех посессивных контекстах употребляются по крайней мере не реже (а то и чаще), чем формы генитива, ср. Машины глаза и ^?глаза Маши, мамин борщ ‘сваренный мамой’ и ^?борщ мамы, и т.п. По-видимому, такое употребление отражает более архаичную ситуацию, когда древнерусская притяжательная форма фактически играла роль дополнительного элемента падежной парадигмы имени⁴⁸; в современном языке эти функции оказались постепенно переданы генитиву. Более подробный анализ русского материала на фоне общих проблем описания посессивного отношения см. в содержательной статье Копчевская-Тамм & Шмелёв 1994; ср. также Babyonyshev 1997 и Шмелёва 2008 (в последней статье, в частности, приводятся многочисленные примеры актуализации архаичных употреблений притяжательных прилагательных в языке современной публицистики и художественной литературы).

Наконец, в языках мира может существовать особая морфологическая категория притяжательности, или личной принадлежности, граммемы которой, наряду с выражением отношения посессивности как такового, различают и ряд дополнительных значений. Чаще всего в роли таких значений оказывается лицо и число обладателя (а возможно также и обладаемого). Тем самым, в языке возникает компактная парадигма существительного, различающего так называемые лично-притяжательные формы вида ‘моя лодка’, ‘твоя лодка’, ‘мои лодки’, ‘наши лодки’ и т.п. (некоторые примеры таких парадигм см. в Мельчук 1998: 232-237).

Морфологические показатели притяжательности (чаще всего суффиксальные) широко представлены во многих языковых семьях мира – в частности, в уральских языках (особенно в самодийских и угорских), в алтайских, иранских, армянском, афразийских, чукотско-камчатских, эскимосских, салишских, юто-ацтекских, австронезийских и мн. др.

Использование показателей притяжательности для выражения широкого спектра грамматических функций, не связанных непосредственно с отношением обладания, особенно наглядно проявляется в феномене так называемых «спрягаемых прилогов», т.е. предлогов и послелогов, к которым могут присоединяться субстантивные морфологические показатели лица/числа обладателя для обозначения местоименных синтаксических актантов прилогов. Иными словами, выражения типа ‘внутри нас’ формально выглядят как лично-притяжательная форма вида ≈ наше внутри. Эта особенность является достаточно распространенной и встречается, в частности, в уральских, семитских и др. языках. Ср., например, армянск. yerexa-s ‘мой ребенок’ (с суффиксальным лично-притяжательным показателем 1ед) и формально симметричное ему vəra-s ‘надо мной’ (где vəra – послелог, управляющий генитивом существительного). Существование таких конструкций обычно объясняется именным происхождением прилогов, восходящих к существительным и частично сохраняющих их грамматические свойства. Реже встречается использование лично-притяжательных форм для выражения местоименных актантов глагола – обычно в аналитических конструкциях с причастиями или деепричастиями (впрочем, более опосредованная диахроническая связь между лично-притяжательными показателями имени и глагольными показателями лица/числа подлежащего и/или дополнения достаточно распространена, ср. замечание о транскатегориальных показателях в Гл. 2, 3.1).

От «спрягаемых прилогов», использующих именные притяжательные показатели, следует отличать внешне похожий случай слияния предлогов и падежных форм личных местоимений в единую словоформу, который имеет место, например, в ирландском и валлийских языках. Трактовка этих форм как притяжательных (ср. Мельчук 1998: 234-235) неправомерна, поскольку существительные в ирландском и валлийском показателями притяжательности не обладают.

При грамматическом выражении притяжательности возможно не только дополнительное различение лица и числа обладателя и обладаемого – интересным свойством этой категории во многих языках мира является также возможность дополнительного различения разных типов обладания. Тем самым, языки мира могут не только создавать обобщенную семантическую зону посессивности, грамматически объединяя выражение самых разных семантических отношений, но и проводить грамматическую дифференциацию разных видов посессивных отношений. Такая грамматическая детализация посессивного отношения встречается, главным образом, в языках Океании и Америки, хотя свойственна и другим ареалам.

Наиболее известное грамматическое противопоставление внутри семантической зоны посессивности является различие между так наз. отчуждаемой, или отторжимой (англ. alienable) и неотчуждаемой, или неотторжимой (англ. inalienable) принадлежностью. В основе этого противопоставления лежит различие между обладанием в собственном смысле и другими видами отношений, входящими в сферу посессивности. Обладание в собственном смысле оформляется как отношение отчуждаемой принадлежности; данное терминологическое обозначение обычно объясняется тем, что этот тип посессивного отношения свободно допускает начало, изменение и прекращение обладания: ср. сочетания типа дом вождя или собака вождя. К неотчуждаемой принадлежности, напротив, обычно относят отношения родства, отношения часть/целое и некоторые другие: сочетания типа брат вождя или голова вождя включают такие имена, семантика которых изначально предполагает существование элемента, входящего с ним в некоторое постоянное отношение. Проще говоря, для слов типа брат верно, что брат – всегда «брат кого-то». В таких случаях говорят о реляционных именах (фактически стоящими ближе к предикатам, чем к именам); именно они и составляют семантическую основу для грамматикализации неотчуждаемой принадлежности. Слово брат, в отличие, например, от слова собака, семантически соотносится с двухместным предикатом (X брат Y-а), валентности которого в нормальном случае должны быть заполнены.

Таким образом, в языках с грамматикализованным различием по отчуждаемости отношение обладания в узком смысле в большей степени противопоставлено другим видам посессивности, и, тем самым, общая сфера посессивности в них является в грамматическом отношении менее гомогенной, чем в языках европейского типа, с единым посессивным или генитивным показателем.

Отчуждаемость – не единственное дополнительное грамматическое противопоставление, возможное в сфере посессивности. Например, для языков Океании достаточно типично грамматическое маркирование съедобных объектов (точнее, объектов, предназначенных для съедения их посессором): так, сочетание типа его нога в принципе может получать два или даже три разных грамматических оформления со следующими дополнительными значениями: (i) ‘нога, являющаяся частью тела посессора’ [неотчуждаемая принадлежность]; (ii) ‘некая принадлежащая посессору нога (например, деревянный протез)’ [отчуждаемая принадлежность]; (iii) ‘нога животного, являющаяся (актуальной или потенциальной) пищей посессора’ [отчуждаемая принадлежность + обладаемое-пища]. Такое противопоставление с семантической точки зрения близко к тому типу различий, которые в языках мира часто выражаются с помощью классификаторов (см. Гл. 3, 1.5), поэтому данный тип показателей в некоторых описаниях называют «посессивными классификаторами»; подробнее см. Aikhenvald 2000: 125-148 и 257-259.

Помимо «классификационных» различий внутри семантической зоны посессивности, группирующихся вокруг понятия отчуждаемости и ряда близких к нему, в сфере посессивности часто грамматически противопоставляются также показатели актуальной и потенциальной принадлежности. Иными словами, возможно грамматическое различение реально существующего посессивного отношения и того, которое только должно возникнуть в будущем. Последнее обычно описывают не как отношение принадлежности, а как отношение «предназначения», т.е. потенциальной принадлежности. Таким образом, сочетание типа детская одежда в языках с данным различием может оформляться по-разному в зависимости от того, имеется ли в виду одежда, актуально принадлежащая некоторым детям, или одежда, в принципе предназначенная для детей, но никаким детям в момент высказывания не принадлежащая (как в сочетании магазин детской одежды). В случае потенциального предназначения при существительном одежда будет употреблен особый показатель «личного предназначения», т.е. ‘одежда, предназначенная для детей’. Морфологические показатели личного предназначения, противопоставленные обычным («актуальным») посессивным показателям, засвидетельствованы, в частности, в самодийских и тунгусо-манчжурских языках (ср. Болдырев 1976), а также в ряде языков американских индейцев.

Некоторые элементы грамматического маркирования как отчуждаемости, так и личного предназначения можно обнаружить и в русском языке (ср. также Журинская 1979). В некоторых случаях в русском противопоставляются именные посессивные конструкции с родительным и дательным падежом: в то время как родительный падеж является стандартным средством маркирования посессора в именной синтагме, дательный падеж может указывать на особый тип посессивного отношения. Ср. генитивную конструкцию отец солдат, выражающую, скорее всего, обычное отношение родства, и ее дативный коррелят отец солдатам, выражающую, скорее всего, отеческое отношение (но не кровное родство), т.е. отчуждаемую принадлежность. С другой стороны, дативная конструкция может в некоторых случаях выражать и предназначение, а не актуальную посессивность, ср. противопоставление конструкций вида подарок бабушки или бабушкин подарок ‘подарок, сделанный бабушкой’ и подарок бабушке ‘подарок, предназначенный для бабушки’⁴⁹.

С подобными употреблениями дательного падежа не следует смешивать так наз. дательный «внешнего посессора», возникающий в результате синтаксических процессов особого типа, когда обозначение обладателя синтаксически не зависит от обладаемого, а оказывается аргументом глагола, управляющего обладаемым, ср. конструкции типа выбить ему все зубы. Внешний посессор выражается далеко не только дательным падежом – ср., например, погладить его по голове или у него болит бок. Конструкции с внешним посессором широко распространены в языках мира (ср. Wierzbicka 1988, König & Haspelmath 1998, сборник Payne & Barshi (eds.) 1999); специально о русском материале см. Рахилина 1982, Rakhilina & Podlesskaya 1999, Paykin & Van Peteghem 2003, Кибрик и др. 2006. Подробнее о свойствах русских посессивных конструкций в целом см. также Levine 1980, Борщев & Кнорина 1990, Guiraud-Weber 1996, Mikaélian & Roudet 1999, Van Peteghem 2000, Рахилина 2000 и 2001, Вайс 2004 и др.