§ 2. Детерминация

Категория детерминации также связана с некоторыми специфическими особенностями существительного – а именно, с его способностью обозначать конкретного носителя свойства (или совокупности свойств). Напомним, что имя само по себе лишь выделяет некоторый класс объектов, но элементы этого класса остаются недифференцированными, лишенными индивидуальности: на странице словаря слово камень обозначает любой (или все) камни. Между тем, в реальной ситуации использования языка постоянно возникает потребность как-то отличить один из элементов данного класса от других, иначе говоря – соотнести название свойства с одним или несколькими его конкретными носителями. Именно эту двойную функцию и выполняют в языке значения, входящие в семантическую зону детерминации: они «привязывают» свойство к его носителям (эта операция часто называется в лингвистике референцией) и «индивидуализируют» конкретных носителей данного свойства (эта операция называется актуализацией). Показатели детерминации при именной группе X облегчают адресату сообщения задачу установить, какой или какие из объектов, способных иметь имя ‘X’, имелся в виду говорящим.

Из сказанного следует, что значения детерминации являются абсолютно необходимыми для успешного общения и они должны присутствовать в любом языке. По-видимому, это так и есть; но, естественно, не в любом языке эти значения грамматикализованы: не в любом языке говорящий обязан, употребляя именную группу, сопровождать ее каким-то одним из небольшого закрытого списка показателей детерминации (они обычно называются артиклями). В языке с неграмматикализованной детерминацией в распоряжении говорящего имеется целый набор разнородных средств (лексических, синтаксических, морфологических), которыми он может пользоваться по своему усмотрению. Ср., например, противопоставление, выражаемое в следующей паре русских предложений:

(1) a. Работает солярий

b. Солярий работает

Предположим, что каждое из этих предложений является объявлением, висящим на стене здания. В случае (1a) адресату сообщается, что в здании имеется солярий (о существовании которого, как предполагается, адресат ничего не знает) и что этот солярий к тому же работает. В случае (1b), напротив, предполагается, что адресат знает о существовании солярия, и сообщается лишь то, что этот известный ему солярий (наконец) работает. Как можно видеть, говорящий по-разному оценивает возможность адресата отождествить объект, называемый словом солярий, и отражает результаты своей оценки с помощью различного порядка слов в предложении. В языке типа английского (где, в отличие от русского, детерминация грамматикализована) эти предложения различались бы в первую очередь артиклем (и, скорее всего, только им): в предложении типа (1a) был бы употреблен так наз. «неопределенный артикль», в предложении типа (1b) – «определенный артикль». И в русском, и в английском языке, конечно, те же значения детерминации могли бы быть выражены и не столь лаконично – например, с помощью дополнительных лексем, конкретизирующих инструкции, которые говорящий дает адресату для правильного отождествления объекта; в частности, предложение (1b) могло бы выглядеть как Наш солярий опять работает, где и наш, и (отчасти) опять являются лексическими указателями единственности и предполагаемой известности объекта солярий. Напротив, предложение (1a) при его распространении должно было бы выглядеть как У нас работает солярий: в случае предполагаемой неизвестности объекта в русском языке употребление притяжательных местоимений избегается.

Перейдем теперь к обсуждению тех значений детерминации, которые могут становиться грамматикализованными в языках мира. Одним из самых важных противопоставлений внутри этой семантической зоны является противопоставление двух типов употреблений существительных. При употреблениях первого типа существительное обозначает один или несколько конкретных объектов (в данном случае не имеет значения, известны ли эти объекты участникам речевого акта или нет). При употреблениях второго типа существительное X вообще не обозначает никакой конкретный объект: оно обозначает в целом класс объектов с именем X, не производя никакой внутренней «индивидуализации».

Первый тип употреблений обычно обозначается в литературе как референтные (наиболее распространенным английским термином является specific); второй тип употреблений – как нереферентные (англ. generic или non-specific).

Ниже в примерах из (2) слово человек употреблено референтно, в примерах из (3) – нереферентно.

(2) a. Я хочу видеть этого человека

b. Из дома вышел человек с веревкой и мешком

c. К вам приходил какой-то человек, пока вас не было дома

(3) a. Писателей интересует внутренний мир человека

b. Человек не может долгое время обходиться без воды и пищи

c. Будь человеком, верни мне второй том Мельчука

Принципиальное отличие употреблений типа (3) от употреблений типа (2) состоит в том, что первые не предполагают (и даже запрещают) для своей интерпретации использовать отличия одного человека от другого: они апеллируют к свойствам человека «вообще», любого (или эталонного) человека; именно поэтому ни к одному из случаев употребления слова человек в (3) нельзя задать вопрос какой? Это проявляется особенно ярко в употреблениях типа (3c), где человек выступает в предикативной функции, т.е. является чистым обозначением свойства (будь человеком обозначает, грубо говоря, ‘начни иметь свойства <настоящих> представителей класса людей’); употребления типа (3a-b) обычно называют родовыми (это понятие уже обсуждалось выше применительно к категории числа). Родовые и предикативные употребления составляют наиболее типичные контексты нереферентных употреблений.

Что касается референтных употреблений, то все они соотносятся с конкретными представителями данного класса объектов и предполагают апелляцию к каким-то индивидуальным свойствам этих представителей, позволяющим отличить их от всех остальных. Существенно, что ни адресат, ни даже говорящий не обязаны уметь абсолютно точно указать объект, который они называют с помощью референтно употребленного существительного; главное – что такой объект в принципе существует. Иными словами, по поводу референтного употребления всегда можно задать вопрос какой X? – но среди ответов на этот вопрос вполне допустим и «не знаю».

Дальнейшая классификация референтных употреблений как раз и производится на основе того, что знает говорящий о референте существительного X и как он оценивает аналогичные знания адресата. Если говорящий предполагает, что адресат не в состоянии правильно отождествить объект, то такие именные группы называются неопределенными; в противном случае они являются определенными. Показатель неопределенности предупреждает адресата о неизвестности референта – и часто является сигналом того, что следует ожидать от говорящего пояснений, ср. типичное начало текста: Вчера ко мне приходил один человек [неопределенность: ‘я знаю, а ты, я думаю, не знаешь, о ком идет речь’]. Этот человек... [определенность: ‘ты должен понять, что это тот человек, о котором только что шла речь’; как ни мало адресат пока о нем знает, но существенно, что этот тот же самый человек, а не какой-то еще].

Возможна и более детальная классификация типов определенности и неопределенности. Так, внутри неопределенности можно различать, например, так наз. слабую неопределенность (‘я знаю, а ты, думаю, не знаешь’ – ср. вчера один человек сказал мне, что...) и сильную неопределенность (‘я не знаю, и ты, думаю, не знаешь’ – ср. вчера какой-то человек подошел ко мне и сказал, что...; см. подробнее, в частности, Carlson 2003). Такие дополнительные различия, однако, чаще выражаются с помощью лексических или словообразовательных средств, чем с помощью граммем детерминации. Так, русские неопределенные местоимения с кое- обычно выражают слабую неопределенность (ср. Мне нужно еще кое-что сделать  ‘я знаю, что именно, но не считаю нужным сообщать’), а местоимения с ‑нибудь – сильную неопределенность (сделайте же что-нибудь!  ‘я не знаю, что, и мне безразлично, что именно’).

С другой стороны, внутри определенности полезным является различие так наз. текстовой (или прагматической) и ситуативной (или семантической) определенности. Определенность первого типа предполагает, что возможность правильно отождествить референт именной группы возникает у адресата непосредственно на основе сведений из предшествующего текста, сообщенных ему ранее говорящим (как в приведенном выше примере). Определенность второго типа основана на предположении о том, что адресат может правильно отождествить референт, и просто исходя из своих (общих с говорящим) знаний об устройстве мира. Семантически определенными считаются все уникальные объекты, т.е. имеющиеся в мире данного языкового коллектива в единственном экземпляре (например, солнце, луна, вселенная, столица, король и т.д., и т.п.); кроме того, семантически определенным оказывается объект, существование и единственность которого вытекает из соответствующей ситуации – так, при описании некоторого определенного дома семантическую определенность приобретают и такие типичные части этого дома, как крыша, дверь, крыльцо, веранда и т.п. – даже если они ни разу не были упомянуты в предшествующем тексте. Хотя текстовая и ситуативная определенность, как правило, выражается одним и тем же показателем (т.е. одним и тем же определенным артиклем), тем не менее возможны и случаи их формального различения. Особенно интересны в этом плане некоторые фризские и немецкие диалекты, где устойчиво функционируют два разных типа показателей определенности (Hartmann 1982; Breu 2008; указания на этот счет в Мельчук 1998: 141 не вполне точны). Наличие грамматического маркирования ситуативной определенности отражает, как считается, более высокую степень грамматикализованности определенного артикля. В системах, где грамматические средства выражения определенности находятся в начальной стадии формирования, ситуативная определенность, как правило, получает нулевое выражение (ср. характерные наблюдения в Breu 2008 по поводу верхнелужицкого языка).

Системы грамматического выражения детерминации в языках мира в целом можно разделить на два типа. В системах первого типа (они, пожалуй, наиболее распространены) основным является противопоставление референтных и нереферентных употреблений. Именно такие системы имеются в тюркских, иранских и многих африканских языках. В системах этого типа не всегда имеются специализированные морфологические показатели референтности и нереферентности; часто референтность передается с помощью других граммем (например, только у референтных существительных маркируются падежные роли или граммемы числа).

Интересный способ выражения референтности встречается в некоторых языках банту, где нереферентные существительные имеют особую форму префиксального (классно-)числового показателя – с так называемым аугментом, или дополнительной начальной гласной (ср. бемба i-ci-tabo ‘книга вообще [нереф]’ vs. ci-tabo ‘конкретная известная или неизвестная книга’ [реф]; см. Givón 1984: 61)⁴¹.

Другой тип грамматикализации детерминации менее распространен, зато гораздо лучше представлен в западноевропейских языках. «Западноевропейские» системы различают преимущественно определенность и неопределенность, с тенденцией трактовать и нереферентные употребления – в зависимости от контекста – как определенные либо неопределенные, не выделяя их в специальный формальный класс. Впрочем, иногда для выражения нереферентности используется «нулевой артикль»⁴², т.е. семиотически значимое отсутствие показателей определенности и неопределенности; эта стратегия особенно характерна для английского языка, но встречается и в других языках. Ср., в частности, в итальянском типичное и для других романских языков противопоставление двух объектных конструкций с сильно десемантизированным глаголом fare ‘делать’: например, с существительным camera ‘комната’ имеется «артиклевая» конструкция far la camera ‘убирать (свою) комнату; прибираться’ и «безартиклевая» far ca­mera ‘снимать комнату’. Во втором сочетании существительное употреблено нереферентно, обозначая не конкретный объект, а, так сказать, способ проживания в городе (в съемной комнате, а не в собственном доме и т.п.). Характерным примером нереферентной безартиклевой конструкции может служить также немецкое Zeitung lesen ‘читать газеты; заниматься чтением газет’, которое обозначает скорее тип занятия и требует родовой интерпретации объекта: в немецком эта интерпретация достигается отсутствием артикля, а в русском переводе – скорее, множественным числом существительного (в немецкой конструкции употребляется форма единственного числа).

Следует отметить, что в языках мира имеется особое морфосинтаксическое средство, часто используемое для выражения нереферентности имени, но не относящееся к области именной морфологии в узком смысле и поэтому обычно не рассматриваемое в ряду показателей детерминации. Речь идет о конструкциях с инкорпорацией глагольного аргумента. Как известно, при инкорпорации глагол и именная группа образуют единую в морфологическом отношении словоформу (т.е. сложное слово) – или, другими словами, именной аргумент глагола полностью или в значительной степени утрачивает синтаксическую автономность. Этот процесс может сопровождаться либо буквальным «внедрением» именной основы в морфологическую структуру глагольной словоформы, либо просто образованием тесного морфосинтаксического единства имени и глагола, при котором имя плотно примыкает к глаголу и утрачивает все или многие словоизменительные показатели. Первый тип обычно описывается под названием «сильная» инкорпорация и представлен, главным образом, в чукотско-камчатских, юто-ацтекских и ряде других языков⁴³. Второй тип известен как «слабая» инкорпорация, называемая также «noun stripping» или «конструкцией с неоформленным именем» («bare noun»); это явление представлено гораздо более широко – в частности, в иранских, алтайских, австронезийских и многих других языках; приведенные выше немецкий и итальянский примеры близки именно к этому второму типу конструкций. По мнению большинства исследователей, занимавшихся этим своеобразным морфосинтаксическим феноменом, основная семантическая функция именной инкорпорации и близких к ней конструкций – это как раз превращение референтного аргумента в нереферентный: отличие конструкций вида мы пасём оленей от инкорпорированных конструкций вида мы оленепасём (≈ ‘мы – оленьи пастухи’) состоит в том, что вторые обозначают только типичное занятие, предполагающее родовой объект и не позволяющее конкретизацию его свойств. Нередко семантика инкорпорированного имени претерпевает и более сильное преобразование – так что фактически происходит семантическое опустошение имени и оно превращается, например, просто в показатель неопределенного объекта, примыкая, тем самым, к средствам выражения имперсонала (см. Гл. 5, 4.3).

Подробнее о семантике именной инкорпорации в разных языках (одно из первых описаний которой было предложено еще Вильгельмом фон Гумбольдтом; ср. также классическую работу Сепир 1911) см., в частности, Недялков 1977, Mithun 1984 и 1986, Kozinsky et al. 1988, Муравьёва 1994b и 2008, McGregor 1997, Gerdts 1998, Mithun 1999: 44-47, Mithun & Corbett 1999, Nedergaard Thomsen & Herslund (eds.) 2002, Dobrovie-Sorin et al. 2006 и мн. др.

Из всего сказанного следует, что частое в лингвистической литературе отождествление детерминации с противопоставлением по определенности / неопределенности не совсем точно и происходит под имплицитным влиянием западноевропейской модели. С универсально-типологической точки зрения как определенность, так и неопределенность являются частным случаем референтности, а иерархически доминирующее противопоставление по референтности / нереферентности имеет гораздо более важное значение.

Показатели детерминации (артикли) часто выступают в виде клитик, а не аффиксов, т.е. являются аналитическими; аналитичность показателей детерминации может сопровождаться их неполной грамматикализованностью – в частности, контекстной вытеснимостью разного типа (Гл. 1, 3.4). Аналитические артикли бывают как проклитическими, так и энклитическими. Проклитические артикли характерны для большинства европейских языков: итальянского, французского, иберо-романских, английского, немецкого, нидерландского, греческого, венгерского и др. Энклитические определенные артикли свойственны прежде всего болгарскому и македонскому, где показатель определенности существительного присоединяется либо непосредственно к существительному (если у него нет левых модификаторов), либо к самому первому элементу именной группы из числа модификаторов существительного. Ср. пример (4) из македонского языка, где представлены все эти возможности:

(4) Таа jа споредува македонската ситуациjа со ситуациjата во другите словенски jазични заедници ‘Она сравнивает македонскую ситуацию [опр] с ситуацией [опр] в других славянских языковых общностях [опр]’

В предложении (4) все существительные являются определенными, но энклитический определенный артикль (в македонском тексте всюду выделен полужирным, а в русском переводы тех слов, к которым присоединяется артикль, подчеркнуты) они принимают только в том случае, если перед ними нет адъективного модификатора; какой бы длины ни была именная группа, артикль употребляется только один раз – при первом модификаторе⁴⁴.

С энклитическими южнославянскими артиклями часто сопоставляют энклитическую частицу -то севернорусских говоров (неизменяемую, как в литературном языке, или обладающую тем или иным набором согласуемых форм, ср., например, берег-от, робята-ти и т.п.). Однако артиклевых функций показателя детерминации эта частица, по-видимому, ни в каком из говоров не выражает: ее семантику следует описывать в терминах коммуникативного (или тематического) выделения, т.е. в целом примерно так же, как и ее аналог в литературном языке. Это подтверждается и формальными особенностями ее поведения – прежде всего, способностью присоединяться к любому элементу предложения, вплоть до предлогов. Примеры употребления данной частицы и анализ различных трактовок см. в статье Касаткина 2008 (где для обозначения данных диалектных показателей используется термин «псевдоартикли»); в той же статье отмечается, что слабограмматикализованные показатели определенности в ряде русских говорах есть, но выражаются они в основном «обычными» указательными местоимениями.

В качестве результата дальнейшей грамматикализации энклитического артикля можно рассматривать суффиксальный артикль – морфологический показатель детерминации существительного. Такие суффиксальные показатели (выражающие, главным образом, определеность, часто в кумуляции с другими именными граммемами) представлены в ряде балканских языков (в албанском, румынском и нек. др., см. подробнее, например, Кузьменко 2003), в армянском, в скандинавских языках, а также в мордовских. Неопределенный артикль при этом либо отсутствует, как в исландском или мордовских языках, либо является аналитическим (и препозитивным), как в остальных скандинавских языках, в албанском, румынском и восточноармянском; лишь в западноармянском суффиксальное выражение имеют как определенный, так и неопределенный артикли.

Необычный тип «смещенного» суффиксального показателя детерминации часто усматривают в так называемых «местоименных», «полных» или «членных» формах прилагательных литовского и ряда славянских языков (прежде всего, старославянского и древнерусского, см. Flier 1974, Гиппиус 1993, Крысько (ред.) 2006 и др.). По происхождению эти формы являются результатом грамматикализации местоимения ‘тот; он’ (лит. jìs, др.-слав. jь), превратившегося в суффигированный артикль при прилагательном. Тем самым, в литовском и древних славянских языках специализированное грамматическое выражение определенности именной группы оказывалось возможно, только если в составе этой группы имелось прилагательное. Первоначально морфологическая структура таких «местоименных» прилагательных была в высокой степени прозрачной, что привело к появлению своего рода «двойного склонения» членных форм, практически без изменений сохранившегося в современном литовском, ср. им.ед.м gerasis ‘[этот] хороший’ (< geras + jis), им.ед.ж geroji ‘[эта] хорошая’ (< gera + ji), род.ед.м gerojo ‘[этого] хорошего’ (< gero + jo), род.ед.ж gerosios ‘[этой] хорошей’ (< geros + jos), род.мн gerųjų ‘[этих] хороших’ (< gerų + jų), и т.п. Аналогичными по происхождению были старославянские и древнерусские формы типа добрыи (< dobrъ + jь), добрая (< dobra + ja), доброе (< dobro + je), и т.п.; однако в славянских языках, в результате интенсивных процессов фонетических и морфологических преобразований адъективных парадигм (и исчезновения самого местоимения jь), первоначальная «прозрачная» структура членных форм практически не сохранилась. Более того, само морфологическое противопоставление «кратких» и «полных» форм в большинстве славянских языков, как известно, утрачено (хотя многие формы в современных адъективных парадигмах этих языков исторически восходят именно к полным формам); в русском это противопоставление наиболее отчетливо прослеживается только в предикативной функции (в конструкциях вида ночь темна / тёмная; ваш ответ слишком краток / краткий, и т.п.). В семантическом отношении значение «местоименных» форм даже в литовском, как многократно указывалось исследователями, далеко не всегда соответствует прототипической определенности (ср., например, Зинкевичюс 1958, Мустейкис 1972 и др.). Что же касается тех славянских языков, в которых (как в русском) морфологическое противопоставление «кратких» и «полных» форм сохранилось, то в них это противопоставление, каким бы ни было его семантическое наполнение, явным образом, уже не может быть описано в терминах значений, принадлежащих к семантической зоне детерминации⁴⁵; адекватное описание этого противопоставления вообще является одной из наиболее сложных задач русской грамматики (см. подробнее, в частности, Исаченко 1963, Бэбби 1973, Гаспаров 1996: 222-240, Гиро-Вебер 1996 и мн. др. работы; проблема эта неоднократно привлекала и исследователей-славистов, работающих в рамках формальных синтаксических теорий, хотя они обычно не отваживались на семантический анализ соответствующих конструкций).

В целом, как можно видеть, в языках с противопоставлением определенности и неопределенности показатель определенности оказывается более грамматикализованным. Более того, иногда это единственный грамматикализованный артикль в системе – специализированный неопределенный артикль может отсутствовать, а соответствующие значения передаются либо отсутствием артикля, либо неопределенными местоимениями и числительным ‘один’, выступающим в этом случае в качестве своего рода «протоартикля» («предартикля» в терминологии работы Касаткина 2008), т.е. находящимся на самых ранних стадиях грамматикализации. Таким образом, продвижение по пути грамматикализации определенного и неопределенного артиклей идет неравномерно. Одним из немногих (если не единственным) надежно засвидетельствованных исключений является подробно исследованный В. Броем молизско-славянский язык в Италии (на котором говорят потомки хорватских переселенцев из Далматии, обосновавшиеся в итальянской области Молизе ок. 500 лет назад): в нем – под влиянием итальянского – грамматикализован неопределенный артикль, восходящий к числительному ‘один’, а определенность выражена нулевым показателем. Это объясняется тем необычным обстоятельством, что молизско-славянские указательные местоимения, которые могли бы дать показатель определенности, употребляются по образцу итальянских указательных местоимений типа quello и questo, полностью лишенных в современном итальянском артиклевых функций (см. подробнее Breu 2008).

Как можно видеть из приводимых примеров, основным диахроническим источником неопределенного артикля является числительное ‘один’, тогда как основным диахроническим источником определенного артикля – указательные местоимения сферы дальнего дейксиса (т.е. выражающие отсутствие близости к говорящему и/или к адресату, ср. Vogel 1993): так, в романских языках определенный артикль в основном восходит к континуантам латинского местоимения ille (о некоторых интересных деталях этой эволюции см. Сабанеева 2003), в славянских языках – к местоимениям типа тот, и т.п. Интересным исключением в этом отношении является сардский (малый романский язык, диалекты которого распространены на о. Сардиния): в его диалектах показатели определенности (м.ед su, ж.ед sa и др.) восходят, как считается, к латинскому местоимению ipse ‘сам’. Следует также отметить, что в большинстве русских говоров (как и в литературном языке) «протоартиклевые» употребления свойственны скорее местоимению этот, а не тот, ср. существующие и в литературном языке контексты типа Что за прелесть эти сказки!, где словоформу эти можно рассматривать как довольно точный эквивалент именно показателя определенности; см. подробнее Касаткина 2008.

В заключение мы хотели бы коснуться еще одного аспекта категории детерминации – ее особо тесной связи с некоторыми другими категориями имени и глагола как в плане выражения, так и в плане содержания. На первом месте в списке таких категорий стоит, безусловно, число. Показатели числа и детерминации часто выражаются кумулятивно (как, например, в скандинавских языках); более того, само числовое противопоставление может использоваться для выражения граммем детерминации. Один из вариантов такого использования мы наблюдали в тюркских языках, где количественная неохарактеризованность объекта свидетельствует о его нереферентности, а употребление показателя множественного числа, как правило, коррелирует с референтностью или определенностью имени. Похожая корреляция имеется, по-видимому, в иранских, дагестанских и ряде других языков; ср., например, наблюдения над фактами армянского языка в Donabédian 1993. Другой вариант этой зависимости представлен в русском языке, где имеется устойчивая связь между нереферентностью и множественным числом (см. выше).

Аналогичная связь в русском языке существует в ряде случаев между нереферентностью прямого дополнения / подлежащего и их генитивным оформлением, а также между нереферентностью аргумента и несовершенным видом глагола, так что в противопоставлениях типа Я получил письмо ~ Я не получал писем одно и то же семантическое содержание выражается с помощью трех различных именных и глагольных категорий.

В русском языке имеется также корреляция между неопределенностью объекта и сослагательным наклонением глагола – ср. Он ищет девушку, которая знает язык кечуа [может иметься в виду определенная скрывшаяся девушка] ~ Он ищет секретаршу, которая знала бы язык кечуа [но которой, возможно, не существует в природе]; еще более сильной такая корреляция является в современных романских языках (она была отмечена уже в классической латыни).

О связи между детерминацией и посессивностью (имеющей особенно тесный характер) см. в следующем разделе.