IV. Апперцепция.

    Бывают случаи тяжелых душевных болезней, в которых больной с большою скоростью выкрикивает массу бессмысленным образом набранных слов, часто перемешанных с совершенно лишенными значения звуками. Это явление рассматривают как частичный случай так называемого „вихря идей“. И здоровый психически человек может сам в себе вызвать это явление, если он наудачу, не останавливаясь ни на одной мысли, будет говорить слова, которые случайно придут ему на ум. Такой безсмысленный набор слов мы видим, например, в следующем ряде: „Schule Haus Garten bauen Steine Boden hart weich lang sehen Ernte Regen bewegen Segen“.

    Напротив, обратим внимание на связную речь, хотя бы, например, в начале 7-й книги „Вильгельма Мейстера“ Гёте: „Весна наступила во всей своей прелести; ранняя гроза, собиравшаяся в горах, разразилась страшной бурей; дождь ручьями побежал в долины, солнце снова проглянуло во всем блеске из-за туч, и на сером небе появилась прекрасная радуга“.

    Так чем же отличается одно из этих сочетаний слов от другого? Может быть, кто-нибудь ответит, что в первом ряду вообще нет никакой связи между отдельными членами, что он почти походит на слова лексикона, без всякого плана и порядка расположенные друг возле друга. Однако легко заметить, что отдельные слова в этом ряду не так бессвязны, как может показаться на первый взгляд. Обыкновенно в них заметна какая-нибудь ассоциация воспоминания, связывающая последующее слово с предшествующими. Часто также ассоциация может связывать одно слово с другим, находящимся от него на большом расстоянии, или одновременно с двумя словами, напр., „Steine“ с „bauen“ и с „Haus“, „Boden“ с „Garten“ и т. д. Иногда же связь устанавливается не содержанием представлений, а просто рифмою, напр., в „Regen, bewegen, Sehen“. Наконец, иногда совсем нельзя отыскать определенной ассоциации. Тем не менее, принимая во внимание разнообразные, часто лишь смутно по их эмоциональному проявлению сознаваемые представления, с которыми мы познакомились выше, мы и в таких случаях должны допустить скрытые ассоциации, тем более, что они встречаются относительно редко. „Свободно поднимающиеся представления“, которые иногда еще допускаются, мы, не сомневаясь, можем поставить на одну доску со „случаем“ в области физических явлений, так как этот „случай“ обозначает лишь недоказуемую для нас в данном случае причинность. С этой точки зрения первый из приведенных здесь рядов слов в каждом из своих членов как либо обусловлен психологически через ассоциацию, но ряд этот не образует ничего целого, он походит до известной степени на кучу камней, из которых возможно построить дом или даже многие дома, но недостает для этого плана. Если, напротив, мы рассмотрим второй ряд, то увидим, что отдельные члены, конечно, и здесь связаны чрез ассоциацию: общее представление весны, гроза, буря, горы, дождь, солнце, радуга,— все это звенья ассоциативной цепи, но эти звенья подобраны таким образом, что сочетаются в цельную картину, и впечатление ее сразу ставит нас в то положение и приводит в то настроение, которое хотел пробудить в читателе поэт. В этой картине нет ни одной лишней из главных составных частей, каждая из них сочетается с целым, так что одно общее представление соединяет друг с другом все эти ассоциированные члены.

    Если мы можем попытаться отличить второй из вышеупомянутых рядов представлений от первого чрез объективный признак осмысленного порядка его отдельных частей, то в отношении к субъективной стороне процесса этого будет недостаточно. Представим себе, что ребенок выучил приведенное место из Вильгельма Мейстера наизусть, не обращая ни малейшего внимания на значение слов,— как это иногда бывает,— и затем воспроизводит его так же бессмысленно. Тогда это место будет отличаться от первого ряда слов по своему психологическому характеру лишь кажущимся образом: отдельные слова как там, так и тут связаны друг с другом чрез простую ассоциацию, но в сознании самого ребенка они не образуют никакого единого целого. Чем же отличается это лишь кажущееся единство без смысла зазубренных наизусть предложений от действительного единства в уме поэта, написавшего их, или вдумчивого читателя, который вновь построил в своем воображении всю эту картину? Ответ на этот вопрос может быть двояким: автор, который впервые создал в своей фантазии эту картину, и читатель, воссоздающий ее, действуют не совсем одинаковым образом. У поэта, прежде чем он написал это место, целое, хотя бы в неопределенных набросках, должно было содержаться в сознании. Процесс здесь, вновь возвращаясь к нашим опытам с метрономом, совершенно тот же, что при восприятии ритмического ряда, который мы слышим по известному размеру в ударах метронома или же при отбивании заранее определенного ритма пальцами по столу: целое уже находится в сознании, но отдельные части его попадают в фиксационную точку лишь последовательно, чтобы затем в конце периода опять кончить связывающим весь ряд цельным чувствованием, которое уже вначале предваряло предстоящий период. Иначе протекает процесс у воссоздающего читателя: хотя внимание его с самого начала направлено на сложенное из многих частей общее представление, однако само оно порождается лишь впечатлениями прочтенных слов. У поэта, следовательно, целое стоит в начале и в конце творческой мысли, развивающейся в последовательной апперцепции отдельных частей. У читателя же вначале имеется лишь направленное на целое чувство ожидания, находящее себе выражение в ориентированных уже, по большей части, по определенным качественным направлениям чувствованиях напряжения; по этого ожидания достаточно, чтобы направлять последовательное восприятие частей целого в том же смысле, в каком сам поэт довел до ясного сознания свое первоначально неопределенное общее представление. Таким образом, в обоих случаях деятельность апперцепции является существенным фактором, отличающим возникновение такого сочетания от простого ассоциативного ряда, и известная связь мыслей сама становится простою ассоциацией, если части ее сочетаны лишь по памяти и репродуцируются без внутреннего единства. И в этом случае репродукция становится тогда пассивно переживаемым процессом, которому недостает сознания собственной деятельности, свойственного как творческой мысли, так, с вышеупомянутыми модификациями, и воспроизведению ее в душе слушателя или читателя. В обоих случаях, таким образом, именно описанное выше характерное для активной апперцепции чувствование деятельности, слагающееся из сменяющихся возбуждений, напряжений и разрядов, придает процессу его своеобразный, существенно отличающий его от простой ассоциации характер.

    Но если все апперцепции и совпадают в этих объективных признаках сочетания многообразного в единство и субъективных признаках произвольной деятельности, зато при сравнении мыслительных процессов обнаруживается поразительная разница в содержании связанных представлений. Возьмем, напр., следующее предложение из Канта: „Идет ли обработка познаний, относящихся к функции разума, по верному пути науки или нет, об этом скоро можно будет судить по следствиям“. Всякий читатель, сравнив это предложение из „Критики чистого разума“ с описанием из „Вильгельма Мейстера“, подумает, что они относятся к совершенно различным областям мышления. В описании все — созерцание, каждое слово — наглядное представление, целое дает картину в словах; в предложении из „Критики“ ни одно слово не выражает живого созерцания, все предложение составлено из абстрактных понятий, которые получают живое содержание лишь благодаря пробуждаемым ими дальнейшим рядам мыслей. Но и это абстрактное образование мыслей совпадает с наглядным описанием из Мейстера в том, что и оно в последнем основании своем сводится к созерцаниям, и для выражения его необходимы слова, которые, как слуховые и зрительные впечатления, сами опять-таки являются наглядными представлениями. Конечно, такие понятия, как познание, разум, наука, и даже такие, как обработка, функция, путь, следствие, из которых слагается взятое нами из Канта предложение, в том значении, в каком употребил их Кант,— отнюдь не наглядны. Но если мы обратимся к первоначальному их значению, оно всегда окажется заимствованным из чувственного опыта. Слово „работа“ в языке первоначальной стадии развития употребляется лишь в смысле механической, выражающейся в видимых нами действиях, работе; „познание“ означает на непосредственное созерцание опирающееся познание, разум — восприятие, разумение слов или других чувственных впечатлений. Наконец, „путь“ и „следствие“ еще в достаточной степени ясно носят отпечаток опирающихся на чувственный опыт понятий ходьбы и следования за чем-либо, хотя в той мысли, образовать которую они в данном случае помогают, и они далеки по смыслу от своего происхождения. И так как даже самая абстрактная мысль во всех своих составных частях в конце концов сводится к непосредственному созерцанию, то эти вспомогательные средства выражения, от которых мы никогда не можем отделаться, доказывают в то же время, что даже самое отвлеченное, далекое от непосредственного созерцания мышление шаг за шагом развилось из созерцательного. Это произошло, как учит история развития познания, благодаря тому, что первоначальные чувственные представления вступили друг с другом в разнообразные отношения, в силу чего на высшей ступени развития мышления эти отношения представлений стали схватываться вместе, как отдельные члены мышления, подобно тому как на первоначальной стадии схватывались вместе самые конкретные представления. Таким образом, слово „познание“ замещает для мыслящего человека почти безграничную массу

процессов созерцательного познания, благодаря чему „познание“ и становится абстрактным понятием, которое само уже не может созерцаться непосредственно. Именно таким способом и совершается чрез никогда непрерывающееся сцепление апперцепций дальнейшее сгущение мышления, существенно в то же время сберегающее и сохраняющее умственную работу. Слово, выражающее понятие, напр., „познание“, подобно поэтому кредитному билету, который может представлять собою почти неограниченную ценность в переводе на чистую монету. Сюда совершенно подходят слова Мефистофеля ученику:

„Zwar ist's mit der Gedankenfabrik Wie mit einem Weber-Meisterstück,

Wo Ein Tritt tausend Fäden regt,

Die Schifflein herüber hinüber schiessen,

Die Fäden ungesehen fliessen,

Ein Schlag tausend Verbindungen schlägt“ *).

    Но как ни далеко может мышление отклониться с помощью этого развития значения слов от своей первоначальной созерцательной основы, однако в действительном своем течении оно опять-таки всегда будет чувственно-созерцательным.

_____________

*) Ибо на фабрике мышленья,

Что в ткацком, так сказать, станке:

В нем очень сложно управленье,

А сила — только в челноке:

Один удар,— сто петель вьется,

И тысяча узлов плетется.

    Ибо, как продолжает Мефистофель, „а где чего вам не понять, там слово громкое поможет“. И это слово именно тогда имеет свое важное значение. Слово является настоящим представляемым эквивалентом не подлежащего представлению понятия. Слово превращает абстрактную мысль в созерцательный, слышимый и видимый процесс представления.

    Однако на ряду с этими, обусловленными постоянными апперцепциями, сгущениями первоначальное созерцательное мышление сохраняет — вместе со всеми промежуточными ступенями между конкретным объектом и наиболее абстрактным понятием — всегда особое значение, свойственное каждой из этих степеней; и между всем этим рядом ступеней значений именно самое первоначальное, свойственное исключительно отдельному созерцанию действительного, играет в нашем мышлении и в нашей жизни особенно важную роль. Оно играет роль в нашей жизни, благодаря которой мы принадлежим непосредственной действительности и самостоятельно вторгаемся в нее; в нашем мышлении, которое всегда принуждено мыслить абстрактные образования мыслей осуществленными в их единичных применениях, если оно не хочет потерять под собой всякую почву. Это особенное значение первоначального, еще не ослабленного никакими абстракциями созерцания находит свое выражение в том, что обе области человеческой духовной деятельности, которые дополняют друг друга и составляют главную ценность человеческой жизни — наука и искусство,— осуществляют обе эти формы мышления. Поэтому творения искусства представляют собою образования мыслей не в меньшей степени, чем научные произведения; поэтому в своем строении они следуют совершенно тем же законам апперцепции, с которыми мы имели дело в мысли, выразившейся в языке. Подобно тому как мысль присутствует в нашем сознании, как целое, прежде всего воздействующее на апперцепцию лишь через конечное цельное чувствование, чтобы затем в преемственных апперцепциях разложиться на свои отдельные составные части, так и скульптор, живописец, поэт или композитор сначала схватывают произведение искусства в его целом, притом часто лишь в очень неопределенных чертах, прежде чем перейдут к выполнению отдельных частей; и тогда в этой аналитической деятельности тотчас же образуется и общее представление, которое влагается в первоначальный неясный набросок. При этом и в том и в другом случае как ход мыслей, так и композиция произведения искусства могут, благодаря влиянию промежуточных ассоциаций, измениться, в них могут быть сделаны вставки, дополнения, но закономерное течение самого процесса в общем остается неизмененным. Поэтому как творения искусства, так и выражение мысли в связных предложениях никогда не бывают простым продуктом ассоциаций.

    Эти психологические наблюдения поясняют нам многие явления, наблюдаемые в повседневной жизни. Прежде всего сюда относится тот мало обращавший на себя внимание факт, что мы в нашей речи можем, без затруднения довести до конца довольно запутанные мысли, несмотря на то, что в начале предложения мы далеко не ясно сознавали отдельные слова и представления, равно как и их связь друг с другом. Многие лица, когда им впервые приходится выступить с публичною речью, терпят фиаско именно потому, что в эти мгновения они лишаются доверия к такому саморегулированию хода наших мыслей, так как им кажется, что сначала они должны найти надлежащий переход от одного слова к другому. Поэтому, в то время как они в непринужденном разговоре без всякого труда доводят до конца самые запутанные конструкции предложений, их речь пред публикой становится запинающейся, беспомощной, и каждую минуту им грозит опасность остановиться. Безусловная уверенность в возможности свободно и непроизвольно выразить однажды схваченную мысль является в этом случае самым надежным средством к воспитанию в себе способности преодолевать все эти затруднения, хотя в этом может помочь и планомерное педагогическое воздействие.

    Если мы представим себе затем процессы, благодаря которым связываются начало и конец выражения мысли в одном предложении или в нескольких сочетанных вместе предложениях, то легко можно заметить, что уже при произнесении первого слова общее содержание было налицо во всей присущей ему эмоциональной окраске, тогда как представления и выражающие их слова едва сознавались далее начала предложения. Если далее течение мыслей совершается без ассоциативных отклонений и дополнений, благодаря которым в мысль вставляются случайные составные части, первоначально далекие от нее, то мы тотчас же замечаем, что это возникающее вначале чувствование вполне согласуется с конечным чувствованием, сопровождающим заключительное звено высказанной мысли. Разница лишь в том, что это конечное чувствование, с одной стороны, сопровождая заключительное слово, бывает интенсивнее, а с другой стороны, постепенно переходит в чувствование, подготовляющее следующую мысль. При этом бросается в глаза, что эти явления во всем существенном совершенно согласуются с теми наблюдениями, которые были сделаны нами при опытах с метрономом над рядами тактов. Разница лишь в том, что в этом эксперименте с рядами тактов условия проще и точнее, так что наблюдения менее определенные при обычном мышлении и обычной речи приобретают здесь непосредственную очевидность.

    Более сложными, чем при обычном мышлении и обычной речи, бывают естественным образом эти явления в тех случаях, когда связь мыслительных процессов. распространяется на более обширные создания мысли. Хотя и пред художником, схватившим идею большого произведения искусства, и пред философом, захваченным концепцией сложной системы мыслей, уже носится эта идея в целом, прежде чем он перейдет к ее выполнению, однако в подобных случаях эта антиципация возможна лишь в виде неопределенного цельного чувствования, которое указывает ходу мыслей их направление, чтобы во время развития мыслей самому проступать все яснее и яснее. При этом, однако, в таких более сложных случаях отклоняющие влияния все более и более увеличиваются в силе и поэтому непрестанно изменяют качество связанного с целым чувственного тона. Поэтому может случиться, что все мысленное построение после выполнения примет совершенно иной вид, чем тот, который оно имело при первой концепции, и может даже случиться, что такие резкие изменения неоднократно повторятся в ходе процесса. Во всех подобных случаях возникают обыкновенно новые ассоциации, вызванные отдельными членами ряда, и если они не подходят к преднамеренному ходу мыслей, то они могут или обратно ассимилировать его, или же совершенно оттеснить. С усложнением продуктов мысли эти побочные влияния возрастают, наконец, до такой степени, что согласный с первоначальным планом непрерывный ход мыслей становится исключением, а преобладание преобразующих его посторонних влияний — правилом. Если в большинстве случаев подобные явления и ускользают от объективного контроля, зато можно много привести и таких случаев, в которых они, по крайней мере в некоторых главных моментах, совершенно очевидны. Так, например, Фауст, Гёте, не только носит на себе ясные следы неоднократного изменения первоначальной идеи, но даже наводит нас на догадку, что при последней из своих концепций поэт забыл первую; и Вильгельм Мейстер производит почти такое впечатление, как если бы поэт хотел намеренно дать возможно бо́льшую свободу игре возникших во время самого процесса творчества ассоциаций. Конечно, мы взяли крайние случаи. Но и вообще, едва ли найдется в области искусства или науки такое творение, выполнение которого было бы вполне свободно от этих побочных вторгающихся влияний, имеющих свой источник отчасти в новых впечатлениях, отчасти в порожденных ими или их творческой переработкой образованиях. На школьном языке психологов эти переплетающиеся друг с другом процессы подведены под понятия „рассудка“ и „фантазии“. Если перевешивает планомерный распорядок мыслей, связанный в то же время, по большей части, с тенденцией к абстракции, то процесс этот приписывается, обыкновенно, рассудку; где же сознание отдается свободной игре ассоциаций и вновь пробужденных мысленных образований и вместе с тем склонно к более созерцательной форме мышления, там говорят о деятельности фантазии. Но очевидно, что здесь идет речь не о каких-либо обособленных душевных способностях, даже не о функциях различного рода, но в сущности всегда лишь об участии входящих во все мыслительные процессы апперцепций и ассоциаций в различном относительном распределении. Совершенно превратно также такое понимание душевной жизни, согласно которому, по школьной традиции, фантазия считается исключительным свойством художников, а рассудок — деятелей науки. Наука без фантазии имеет не более цены, чем искусство без рассудка.

    Подобно тому как эти схематические общие понятия рассудка и фантазии в известном смысле соответствуют лишь различным точкам зрения, под которыми рассматриваются и различаются по относительному влиянию факторов сами по себе единые и нераздельные душевные функции, точно так же в конце-концов и ассоциации, и апперцепционные сочетания не представляют собою процессов, принадлежащих к совершенно различным областям душевной жизни. Скорее же они не только постоянно переходят друг в друга, но апперцепции даже происходят из ассоциаций во всех тех случаях, когда мы в состоянии свести их на условия их различия. С наибольшей ясностью можно показать это происхождение апперцепционных сочетаний из ассоциации в наиболее доступной нам в своих объективных продуктах области мыслительной деятельности, именно в мышлении, выраженном в речи. Следующий пример, примыкающий к вышеприведенным созерцательным и выраженным в понятиях формам мышления, может пояснить нам это. Описание из Вильгельма Мейстера, рисующее наступление весны, мы привели как образчик чувственно созерцательного выражения, в смысле обычных для нас форм образования мысли. Однако и это созерцательное выражение всецело подчинено законам нашего мышления в понятиях, которое отчасти связывает в общее представление в интересах именно цельного соединения далеко отстоящие члены мысли и вынуждает нас в частицах и формах склонений и спряжений употреблять абстрактные элементы понятий для приведения в известный порядок частей созерцаемого. Иначе обстоит дело на более первобытной стадии развития мышления и его выражения в языке. Возьмем, например, из нашего собственного языка простой оборот в роде следующего: „он дал детям грифель“. Если бы мы совершенно дословно перевели это предложение, непосредственно созерцательное для нас, уроженцу нашей африканской колонии Того, — он, конечно, не понял бы нас. Уже „грифель“ был бы для него слишком абстрактным понятием. Далее, он не мог бы понять, как можно кому-нибудь давать что-либо, не взятое предварительно откуда-нибудь. Вставленные же между понятием грифеля и действия передачи члены, которые служат у нас для соединения частей в одно цельное представление, показались бы ему скорее смешением совершенно различных элементов. Наконец, он не может образовать понятия „дети“, не мысля в то же время, что они — дети того или другого человека. Поэтому вышеприведенное предложение нужно перевести на язык Того-негров следующим образом: „Он брать камень писать нечто его давать чьи-то дети“. При этом нужно заметить, что даже этот дословный перевод, в сущности, носит на себе следы умственной культуры нашего языка, так как язык Того не знает вообще различия существительных и прилагательных, которые мы должны были здесь употребить. Если мы всмотримся поближе в подобное предложение, то для нас станет очевидным, что представления в нем расположены именно в том порядке, в каком протекает процесс созерцания; и так как каждое слово, в сущности, обозначает лишь одно представление, не подводимое при этом ни под какие грамматические категории, вообще не имеющиеся в языке Того,— то все выражение мысли стоит здесь по существу еще на ступени чистой ассоциации представлений. От совершенно без всякого плана переходящей от одного члена к другому ассоциации, в роде приведенного нами выше ряда: „Schule Haus Garten и т. д.“, это предложение отличается лишь тем, что оно шаг за шагом непосредственно следует созерцаемому процессу, следовательно репродуцирует его в воспоминании совершенно так же, как оп протекал в восприятии.

    Но вместе с тем в этом процессе пред нами ясно проступают оба мотива, которые превращают чистую ассоциацию вследствие какого-то, как бы в ней самой лежащего, побуждения в апперцептивные сочетания. Один из этих мотивов объективный: закономерное сцепление внешних явлений, представляющееся созерцанию и вызывающее ассоциацию, вынуждает представления связываться друг с другом равным образом закономерно. Ряд в роде вышеприведенного „Schule Haus Garten и т. д.“ возможен лишь в том случае, если ход мыслей отрешается, от созерцания, чтобы отдаться случайным внутренним мотивам, которые остаются, если отпадает эта, постоянно регулирующая наше мышление последовательность явлений. Поэтому связанная с этими явлениями ассоциация будет более первоначальною, чем мышление, и закономерность хода вещей в природе таким образом сообщает закономерность и нормальной ассоциации наших представлений. К этому объективному присоединяется и другой, субъективный, мотив: мы не могли бы ассоциативно удержать и воспроизвести ряд впечатлений, данный нам в известной последовательности, если бы внимание не прослеживало последовательно все отдельные части ряда, чтобы, наконец, соединить их в одно целое. Таким образом, наше мышление возникает из связи вещей в природе, которую человек видит вокруг себя, и самое это мышление с самого начала является не чем иным как субъективным воспроизведением закономерного хода вещей в природе. Но самое это воспроизведение возможно в свою очередь лишь благодаря воле, господствующей над сцеплением представлений. Таким образом, человеческое мышление, как и самый человек, одновременно является и созданием природы и творением собственной душевной жизни, находящей в воле то единство, которое связывает необозримое многообразие душевных содержаний в одно нераздельное целое. Таким образом, развитие апперцептивных сочетаний мыслей из ассоциаций подтверждает в конце-концов полученный прежде при рассмотрении волевых процессов результат — именно, что всяким внешним произвольным действиям противостоят внутренние акты воли, выражающиеся именно в воздействии на ход мыслей. Эта связь внутренних и внешних актов воли находит себе наиболее ясное выражение в тесной связи мышления и речи. Внешнее действие невозможно для нас без одновременных внутренних волевых актов. Поэтому господству воли над первоначально без всякого порядка движущимися по различным направлениям ассоциациями с самого начала соответствует следующее известным правилам выражение мыслей в языке, как внешняя волевая деятельность. Как бы ни близко стояла мысль в первобытном языке, например, в вышеприведенной фразе на языке Того, к чистой ассоциации представлений, все же господство воли сказывается в ней в том, что ассоциативный ряд будет иметь тесную внутреннюю связь. Этим дана в то же время основа, на которой теперь могут возникнуть более сложные формы апперцепций вследствие постоянных сгущений и связей мышления, вместе с чем они находят себе адекватное выражение и в формах речи. Эта связь внутренней и внешней воли, как она живо проявляется в соединении мышления и речи, имеет огромное и практическое и теоретическое значение. Подобно тому как лишь из этой связи мы можем приобрести удовлетворительное понимание высших проявлений человеческой душевной жизни, точно так же с практической стороны она убеждает нас в том, что самая важная для образования характера часть воспитания — воспитание воли — не должна быть направлена ни исключительно, ни даже главным образом на выражающееся вовне поведение и поступки человека. Воспитание воли имеет скорее же своим объектом прежде всего именно внутреннюю волю, проявляющуюся в закономерном мышлении, и укрепление этой воли против отвлекающей игры ассоциаций является одной из важнейших, хотя в то же время и труднейших задач воспитания.

    Неоднократно пытались проследить процессы мышления на другом пути, чем тот, по которому мы следовали выше. Прежде всего полагали, что верней всего мы найдем путь, если положим в основу психологического анализа мыслительных процессов законы логического мышления, как они установлены со времен Аристотеля в научной логике. Наибольшее остроумие в этом преобразовании психических процессов в логические суждения и умозаключения проявила схоластическая философия, хотя в последователях ее нет недостатка и в новейшее время. От мыслительных процессов в собственном смысле слова схоластическая философия распространила это логическое истолкование всего психического также на ассоциации, на процессы чувственного восприятия, на простые ощущения, чувствования, аффекты и т. д., так что в этой схоластической психологии прежних времен человеческое сознание как бы само превратилось в схоластического философа, который все свои действия регулирует законами логики. На самом же деле эти законы являются позднейшим продуктом научного развития, предполагающим длинную, определенную множеством особых факторов историю мышления. Попытка объяснить, исходя из этих норм — покрывающих даже для развитого сознания лишь незначительную часть его мыслительных процессов,— мышление в психологическом смысле слова может поэтому привести лишь к тому, что действительны факты будут опутаны сетью логических рефлексий. В действительности об этих попытках можно сказать, что по своим результатам они оказались совершенно бесплодными: психические процессы они устранили совсем, а для истолкования логических законов решительно ничего не сделали, и именно потому, что видели в них первоначальные факты сознания.

    Многие психологи полагали, что этот метод можно поправить, призвав на помощь непосредственное самонаблюдение. Они пытались, обращая внимание на собственное сознание, дать себе отчет в том, что происходит в нас, когда мы мыслим. Или же они пытались достигнуть той же цели, задавая вопросы другому лицу, которые должны были пробудить в нем мыслительные процессы, а затем спрашивали это лицо о сделанных им во время этих процессов наблюдениях над собою. Тому, кто следил за нашими прежними наблюдениями, ясно, что из подобных попыток непосредственно, без всякой подготовки, проследить сложнейшие душевные процессы ничего не могло выйти. Если мы не приобретем — с помощью тщательного анализа более элементарных психических процессов, условий деятельности внимания, объема сознания, равно как отношения между вниманием и объемом сознания <...> ступени, которые показывает нам эта душевная жизнь, находят себе, по большей части, адекватное выражение во внешних явлениях, отражающих эту душевную жизнь прежде всего в явлениях речи, представляющей собою одновременно и средство выражения и орган мышления. Таким образом, рука об руку с формами развития языка, можно шаг за шагом проследить вышеописанный переход ассоциативных процессов сознания в апперцептивные. На это указывал нам выше уже пример относительно первобытной формы словесного выражения мысли в ее отношении к нашим культурным языкам. Ближайшее рассмотрение этого предмета однако выводит пас из области индивидуальной психологии в область психологии народов, одну из значительных частей которой представляет собою история развития языка.