III. Ассоциация.

    Элементы нашего сознания, как видно из предшествующих наблюдений, находятся в сплошной связи друг с другом. Даже там, где объективные впечатления лишены непрерывной связи, мы обыкновенно восстановляем ее с помощью субъективных ощущений и чувствований. Так, например, отдельные удары какого-либо ряда тактов сами по себе изолированы, однако мы связываем их в ритмическое целое с помощью наших чувствований напряжения и разряда и слабых сопровождающих мускульных ощущений. Таким образом, мы можем рассматривать различные образования представлений, сложные чувствования, аффекты и волевые процессы, как равнодействующие психических процессов сочетания, связывания. Какого же рода бывают эти сочетания и каким законам следуют они? Психологи обыкновенно называют их, с тех пор как английская философия XVIII века обратила внимание на значение этих связующих процессов, „ассоциациями“, и неоднократно высказывался общераспространенный взгляд, что одного этого понятия достаточно, чтобы подвести под него все процессы сочетания. Однако мы скоро увидим, что при этом не было принято в расчет одно весьма важное основание деления, и так как оно определяет все процессы сознания, то целесообразнее будет именно его избрать главным основанием деления этих сочетаний. Это основание деления заключается в том, что одна часть психических сочетаний совершается, как мы можем выразиться, „сама собой“, т.-е. без сопровождения тех чувствований активности, которые, как мы видели, являются составными частями апперцептивных и волевых процессов; наоборот, другая часть психических связей тесно связана с этими чувствованиями. Дальнейшие основания деления более сложных процессов сочетания будут вполне параллельны главному. Поэтому мы можем все в общем пассивно переживаемые процессы сочетания назвать ассоциациями, а активно переживаемые — апперцептивными сочетаниями или, короче, апперцепциями. Если мы в противоположность обычному словоупотреблению и ограничиваем, таким образом, понятие ассоциации, то, с другой стороны, мы должны и значительно расширить его, если хотим принять во внимание все действительно существующие сочетания подобного рода. Прежнее учение об ассоциации основывалось исключительно на наблюдении процессов воспоминания. При подобных процессах мы принимаем во внимание, во-первых, лишь образования представлений, а, во-вторых, представления, при этом схематическом процессе воспоминания, группируются всегда во временной последовательности: сначала воздействует внешнее впечатление, а затем мы вспоминаем о чем-либо из прошлого опыта, или похожем на это впечатление, или стоящем с ним в каком-либо ином отношении. Но эти процессы воспоминания, как нам покажет ближайшее рассмотрение их, представляют собою лишь в высшей степени малую часть ассоциаций, да и среди них-то в сущности лишь ту часть, которая далеко уступает по своему значению другим формам, и если ее сопоставить с этими формами, то она окажется совершенно второстепенною.

    Если мы прежде всего захотим распределить чаще всего встречающиеся ассоциации, одновременно принимая во внимание и насколько просты сочетания и насколько они тесны, то мы можем исходить из следующего простого опыта. Если мы заставим звучать натянутую струну рояля, дернув ее за середину, то колеблется, как учит физика, не только целая струна, но в более слабой степени и каждая половина, а затем в постепенно убывающих амплитудах — каждая третья, четвертая часть струны и т. д. Этим убывающим в порядке простых целых чисел частичным колебаниям соответствуют тона, идущие в вышину: половине струны соответствует октава, третьей части — квинта этой октавы, четвертой — двойная октава и т. д. Если теперь мы извлечем эти верхние тона один за другим, взятые сами по себе, приводя каждый раз в колебание лишь соответствующую часть струны, и затем возвратимся к тону целой струны, то при внимательном прислушивании мы можем на ряду с гораздо более сильным основным тоном услышать, по крайней мере, ближайшие к нему из этих „обертонов“. Поэтому говорят: звук струны или какого-либо другого источника музыкального звука состоит не из одного лишь того тона, по которому мы определяем его высоту, но сверх того из ряда обертонов, которые придают ему его „звуковую окраску“. В этом выражении уже включен тот смысл, что, когда мы слышим звук, то налицо уже имеется ассоциация, на этот раз в особенности тесная. Вышеупомянутый опыт сравнения звука с отдельными из его обертонов доказывает нам именно, что они присутствуют в ощущении и при особенно напряженном внимании могут быть восприняты. Несмотря на то, мы при обычных условиях воспринимаем их не как самостоятельные тона, но все они вместе кажутся нам лишь своеобразным изменением основного тона, которое мы называем его звуковою окраской (тембром). Ассоциация такого рода, при которой составные части ощущения настолько растворяются в конечном образовании, что их нельзя уже ясно отличить, как изолированные составные части, называется слиянием. Слияние может быть более или менее тесным. Так, например, отдельный звук представляет собою тесное слияние, аккорд — более свободное, так как хотя мы и сочетаем отдельные основные тона аккорда еще в довольно тесно слитое целое, однако в состоянии слышать, по крайней мере, некоторые из них вполне отчетливо и по отдельности.

    Аналогичные слияния могут встречаться и в различных других областях чувств, причем они усложняются, в особенности оттого, что в них участвуют одновременно элементы ощущений многих чувств. При этом исчезновение составных частей в конечном образовании по большей части приводит к тому, что мы не в состоянии уже бываем воспринять отдельные элементы этого образования путем непосредственного ощущения, как это еще возможно было отчасти при звуковых слияниях, и должны прибегать тогда уже к косвенным методам, исходя из следующего принципа: каждое ощущение, изменение которого оказывает существенное влияние на конечное представление, принадлежит к составным частям этого представления. Прекрасный пример этого рода дают нам в особенности представления пространства осязательного и зрительного чувств. Если мы коснемся палочкой какого-нибудь места кожи, то, как известно, мы можем довольно верно указать место прикосновения, не прибегая к зрению. На эту локализацию существенное влияние оказывают два вида ощущений, которые возможно указать в особенности в патологических случаях частичного поражения чувствительности. Во-первых, эта локализация значительно нарушается чрез частичную потерю внешней кожной чувствительности: пациент в этом случае может показать на место, далеко отстоящее от места действительного прикосновения. Во-вторых, не менее нарушает локализацию полное или частичное поражение смежной с затронутым местом мускульной области, например, мускулов руки и кисти при осязательном впечатлении на руке: и в этом случае больной может совершенно неверно указать место прикосновения. Поэтому мы должны предположить, что ни осязательные ощущения кожи, ни мускульные ощущения в отдельности не порождают представления места прикосновения, и лишь слияние обоих указанных видов ощущения дает нам это представление. После того уже, как оно возникло, обусловливать локализацию может и свойственное каждому участку кожи, несколько меняющееся с местом впечатления, качество осязательного ощущения, само по себе взятое. Слепые и в особенности, слепорожденные ясно показывают нам, что для возникновения представления места прикосновения должны слиться обе составные части, осязательное и двигательное ощущения. Так как у слепых и слепорожденных отпадает определяющее у зрячего человека все восприятие пространства чувство зрения, то мы наблюдаем у них в особенности интенсивное совместное действие осязательных ощущений и движений ощупывания.

    Совершенно сходны с этими условиями развития осязательного чувства те явления, которые наблюдаются при образовании зрительных представлений пространства. И в этом случае мы видим всегда совместное действие двух составных частей. Одна из них состоит из ощущений сетчатки, которые, вполне аналогично с осязательными ощущениями руки, варьируют в своем качестве не только в зависимости от свойства внешних впечатлений, но, как мы можем показать для зрительных восприятий на больших расстояниях, в зависимости также от места сетчатки, затронутой впечатлением. Другую составную часть образуют в высшей степени тонкие ощущения, сопровождающие то или иное положение глаз и их движения; эти ощущения, совершенно аналогично с двигательными ощущениями внешних мускулов тела, изменяются в своей интенсивности сообразно с длиною линии, прослеживаемой глазом. Поэтому мы наблюдаем также здесь, что как изменения в положении элементов сетчатки, возникающие, например, при воспалении внутренних оболочек глаза, так и аномалии в механизме движения глаза заметно нарушают наше зрительное восприятие пространства: происходит или кажущееся смещение видимых предметов или же иллюзии относительно их величины и отдаления. Впрочем, и в нормальном глазе можно доказать влияние этих факторов экспериментальным путем. Так, затрудняя движения глаза, можно добиться того, что величина воспринимаемой зрением линии будет переоцениваться: если мы сравним, например, две прямых линии совершенно одинаковой длины, из которых одна прерывается многими поперечными линиями, так что ее непрерывное прослеживание глазом нарушается, то эта разделенная линия покажется нам большей, чем неразделенная. Наоборот, планомерно поставленными экспериментами можно постоянно и одинаковым образом так видоизменять нормальную координацию движений глаза и ощущений сетчатки, что зрение будет постепенно приспособляться к новому отношению между движениями глаза и расположением элементов сетчатки. Именно, если носить в течение долгого времени перед обоими глазами призматические стекла в форме очков, то сначала мы видим предметы искаженными. Прямая линия кажется изогнутою, круг — овалом и т. д. Но если поносить такие очки в течение многих дней, то это искажение исчезает; может даже случиться, что предметы будут восприниматься в искаженном виде, когда мы перестанем носить призматические стекла. Эти явления, по-видимому, можно объяснить только следующим образом: ощущения сетчатки, благодаря местным различиям их качества (мы можем назвать их „качественными местными знаками“), координированы с определенными, различными по интенсивности, двигательными ощущениями (их мы можем назвать „интенсивными местными знаками“), причем отношение к центру сетчатки, по-видимому, будет решающим для этой координации. В то же время опыты с призматическими очками показывают, что это отношение не абсолютно устойчиво и не прирождено, а приобретено опытом, благодаря самой деятельности глаза; поэтому, когда условия этой деятельности нарушены, то образуется иная координация. Вместе с тем это сочетание носит несомненный характер ассоциации; а так как составные части ощущения можно отличить в нем лишь как модифицирующие элементы общего пространственного представления, то оно носит характер слияния. Это слияние в отличие от интенсивных слияний звуков и созвучий имеет то особое свойство, что состоит из элементов различных областей чувств, так как качественные местные знаки принадлежат в этом случае зрительному чувству или, при совершенно аналогичным образом рассматриваемых нами осязательных восприятиях пространства,— осязательным ощущениям кожи, а координированные с ними интенсивные местные знаки принадлежат к мускульным и двигательным ощущениям. Качественные и интенсивные местные знаки, вместе взятые, образуют, если можно так выразиться, „сложную систему местных знаков“.

    Как ощущения сливаются в более или менее сложные представления, точно так же и чувствования сливаются в сложные образования, в которых некоторые отдельные элементы, по большей части, являются носителями остальных, воздействуют на них, аналогично обертонам звука, модифицирующим образом. Эти слияния чувствований связываются опять-таки самым тесным образом с относящимися к ним слияниями представлений. Так, например, впечатление аккорда слагается из обоих видов слияний, и лишь с помощью психологического анализа выделяем мы в данном случае ассоциацию представлений и чувствований, которая, в сущности, и создает эстетический характер аккорда, придает ему известное настроение. Одним из наиболее важных и в то же время простейших слияний чувствований подобного рода является так называемое „общее чувство“. Оно состоит из бесчисленного множества органических ощущений, с которыми связаны более или менее живые чувствования, принадлежащие в этом случае к классу чувствований удовольствия и неудовольствия. При этом и в данном случае, аналогично с тем, что̀ мы видели в созвучии, некоторые элементы преобладают, а другие служат лишь модифицирующим дополнением. Наше общее самочувствие, свежесть, жизнерадостность или, наоборот, общее недомогание и усталость, по существу, порождаются этим комплексом чувствований, в котором при нормальных условиях главную роль играют физические чувствования, связанные с ощущениями напряжения мускулов и с двигательными ощущениями.

    В высшей степени важная форма слияния возникает, наконец, при тех воздействиях, преимущественно чувства слуха и наших собственных органов движения, которые обусловливают наше представление времени. И эти процессы мы можем ясно показать с помощью метронома. Если мы разложим на элементы процессы сознания, возбужденные ударами метронома при средней скорости, то эти элементы будут, очевидно, принадлежать как области ощущений, так и области чувствований. Ощущениями будут прежде всего отдельные удары такта, разделенные пустыми интервалами. Однако они, как было замечено выше, отнюдь не бывают изолированы, так как один удар такта всегда пробуждает в нас чувство ожидания другого удара, легкое, очевидно, зависящее от мускула, натягивающего барабанную перепонку, чувство напряжения, к которому присоединяется чувствование напряжения в окружающих ухо мимических мускулах. Таким образом, весь процесс представляется, если его рассматривать со стороны ощущения, как непрерывное течение ощущений, в котором через равномерные промежутки появляются более сильные возбуждения, вызванные внешними впечатлениями ударов метронома. Но к этому присоединяются затем чувствования напряжения и разряда, имеющие, как мы видели, решающее значение для ритмических представлений, и эти чувствования сменяются постоянно и закономерно. Все эти элементы ощущения и чувствования в действительности составляют нераздельное целое. Для того, чтобы могло возникнуть представление времени, ни один из этих элементов не должен отсутствовать. Если отпадут ощущения, то чувствования до известной степени останутся без субстрата. Они могут возникать в смене их повышения и понижения лишь в том случае, если налицо имеются впечатления, к которым могут относиться чувствования ожидания и исполнения. Напротив, ощущения бывают лишены связи, они не могут сочетаться во временной ряд, если отпадают чувствования напряжения и разряда, которые обусловливают непосредственную оценку равенства или неравенства следующих друг за другом промежутков времени. Убедительное доказательство этому дают следующие факты: если удары метронома будут следовать друг за другом настолько медленно, что предшествующий из них совершенно исчезает из объема сознания в момент наступления нового, то представление времени становится совершенно неверным. То же самое происходит и в том случае, если удары метронома будут следовать друг за другом с такой скоростью, что чувствования напряжения и разряда уже не могут более возникнуть. В обоих случаях менее точное представление времени, очевидно, возникает лишь в силу вне лежащих моментов. Как все наши объективные меры времени от движения солнца до колебаний примененного к измерениям времени камертона сводятся к закономерным периодическим движениям, так и наше субъективное сознание времени всецело связано с ритмическими представлениями. Такие представления возникают уже в связи с движениями при ходьбе, чувство же слуха дает большее разнообразие их и с более тонкими оттенками. Но во всех этих случаях возникающее отсюда представление времени разлагается на ощущения, служащие субстратом, и на течение чувствований напряжения и разряда, ожидания и исполнения. В самом представлении времени они совершенно сливаются друг с другом, так что и здесь влияние этих факторов можно показать лишь на существенных изменениях, которые претерпевает возникающее из них представление времени, когда один из этих факторов ощущения или чувствования видоизменен существенным образом.

    Подобно тому как при слиянии элементы сознания сочетаются в более сложные образования, точно так же и самые эти образования вступают далее во взаимодействие друг с другом, отчего получаются новые сочетания. В особенности важны между этими ассоциациями второй степени те, которые мы можем назвать ассимиляциями и диссимиляциями. Они в особенности ясны в ассоциациях представлений, тогда как соответствующие им ассоциации чувствований или примыкают к ним, как более отступающие на задний план составные части, или же образуют специфический класс сложных чувствований, которые, как связанные с процессами мышления, воспризнания, воспоминания и т. д., будут нами разобраны ниже.

    Сначала обратим внимание на некоторые главнейшие явления из области ассимиляции и диссимиляции. Начнем с простейшего случая, когда один воспринимаемый зрением объект воздействует на другой ассимилирующим образом. Это легко достижимо; мы, во-первых, сделаем разницу обоих объектов очень малою и, во-вторых, приведем их в часто встречающееся нам соотношение, благоприятное для представления их равенства. Например, из одного и того же центра мы нарисуем секторы круга, при чем один из них будет лишь на немного меньше, чем другие. Тогда мы склонны будем считать все секторы равными друг другу. Следовательно, все остальные секторы действуют на меньший ассимилирующим образом. Чтобы достигнуть, наоборот, диссимиляции, мы нарисуем между многими небольшими секторами круга один значительно больший; тогда он, в противоположность окружающим его меньшим секторам, покажется очень увеличенным, в чем легко убедиться, если рядом с кругом, разделенным на секторы, положить отдельно сектор равной величины с тем, который кажется значительно увеличенным благодаря диссимиляции. Этот отдельно лежащий сектор покажется нам гораздо меньшим, чем равный ему по величине сектор, находящийся в круге между меньшими. Это диссимилятивное изменение обыкновенно называют контрастом. Однако этот диссимилятивный контраст не нужно смешивать с контрастом чувствований, при котором дело идет не о возникновении кажущихся различий в величине, но о качественном контрасте, например, чувствований удовольствия и неудовольствия.

    Важнее ассимиляций и диссимиляций между прямо данными впечатлениями те ассимиляции и диссимиляции, которые возникают из взаимодействия прямого впечатления с элементами представления, принадлежащими к прежним впечатлениям, следовательно, возникающими благодаря акту воспоминания. С репродуктивными ассимиляциями такого рода мы уже познакомились в экспериментах с тахистоскопом (стр. 27). Там мы видели, что слово, в общем, известного нам содержания легко можно прочесть моментально, хотя его объем много превышает фокус внимания. Ясно, что̀ это огромное облегчение восприятия знакомого нам предмета возможно лишь потому, что предмет этот при его воздействии репродуцирует прежние соответствующие впечатления, что дает возможность дополнить образ, воспринимаемый лишь с пробелами. В этом всего больше убеждают нас те эксперименты, в которых произвольно меняют отдельные буквы длинного слова. Обыкновенно эти изменения при опытах с тахистоскопом воспринимаются или отчасти, или же совсем не воспринимаются. Легко может скорее же случиться, что такая комбинация букв, как, например, „Wcdlvervantsehaften“, будет прочтена верно, как „Wahlverwandtschaften“, хотя не менее чем 5 букв из 20 этого слова заменены другими. Если даже случайно внимание и направится с особой силой на отдельное неверное место, то хотя в этом случае ошибка и будет воспринята, зато аналогичные ошибки в других местах будут непроизвольно исправлены. Явление это, по существу, не отличается от того, что мы постоянно просматриваем опечатки при чтении книги; разница лишь в том, что кратковременность воздействия здесь очень благоприятствует иллюзии. Поэтому обыкновенно допускают, что во всех этих случаях мы имеем дело с неточным восприятием, как показывает самое слово „просматривать“. Тем не менее как раз опыты с тахистоскопом убеждают нас в том, что выражение это, в сущности говоря, неверно: на деле суть здесь не в том, что мы не видим неверно напечатанные буквы, но подставляем вместо них те, которые нужны. Если мы непосредственно после опытов с тахистоскопом попытаемся представить себе только что виденную таблицу, то часто можно с полной ясностью непосредственного впечатления воспринимать правильные буквы как раз на том месте, где напечатано неверно. Это, конечно, возможно лишь в том случае, когда неправильно поставленная буква вытесняется нужною буквою, заимствованною из репродукции. Такой процесс, очевидно, слагается из двух частей: во-первых, правильная буква оттесняет неправильную и, во-вторых, репродуцируется нужная буква. Так как оба эти акта совершаются, конечно, мгновенно, то это оттеснение одною буквой другой можно рассматривать как действие репродукции. Но в этом соединении обоих актов сочетается процесс ассимиляции с процессом диссимиляции: благодаря исходящей от остальных букв слова ассимиляции репродуцируется правильная буква, а правильная буква, совместно со всем остальным словом, воздействует диссимилирующим образом на неправильную. В то же время из этих явлений вытекает дальнейшее важное для понимания всех ассоциационных процессов следствие. Так, невозможно представить себе, чтобы комбинация букв, в роде вышеприведенной, воздействовала, как целое, и затем, в виду того, что она неправильна, замещалась правильным словом. Ясно скорей же, что процессы ассимиляции и оттеснения имели место лишь в отдельных буквах. Трудно точно так же допустить, чтобы наблюдатель когда либо прочел слово как раз той же длины и тех типов, которые применяются при опытах с тахистоскопом. Вспоминается, следовательно, не какое-нибудь отдельное определенное слово, но неопределенно многие подобные слова воздействуют ассимилятивно на данное впечатление и как бы выливают его в те словесные формы, которые мы, в конце-концов, воспринимаем. Отсюда следует, что эти ассоциации сводятся вовсе не к сочетанию более сложных представлений, но к сочетанию элементов представления, которые могут принадлежать весьма различным представлениям. Вместе с тем ассимиляция вступает в весьма тесную связь с вышерассмотренными ассимиляциями. В обоих случаях ассоциация является элементарным процессом, и разница этих форм заключается лишь в том, что элементы при слиянии представляют собою составные части сложного впечатления, тогда как при ассимиляции они сами уже принадлежат сложным представлениям, из которых они затем выпадают, чтобы вступить в новое образование представлений. Таким образом, и слияние и ассимиляция действуют вместе при всех восприятиях органов чувств. В тот момент, когда мы видим предмет, слышим созвучие, не только сливаются составные части впечатления, но оно тотчас же возбуждает репродуктивные элементы, которые заполняют его пробелы и ставят его в ряд привычных для нас представлений. Эти переплетающиеся друг с другом процессы распространяются затем на все области восприятий органов чувств. То, что мы считаем непосредственно воспринятым, в значительной части зависит от нашего воспоминания о бесчисленных прежних впечатлениях, причем мы не можем сознательно отделить то, что́ дано нам прямо, от добавленного путем ассимиляции. Лишь там, где репродуктивные элементы начинают преобладать настолько, что впадают в непримиримое противоречие с остальными нашими восприятиями, мы говорим уже после восприятия об обмане чувств, или „иллюзии“. Но это лишь пограничный случай, который чрез незаметные промежуточные ступени переходит в нормальные ассимиляции, которые мы с равным правом можем назвать и „нормальными иллюзиями“. Так, из слов доклада многие лишь несовершенно долетают до нашего уха, контуры рисунка или картины лишь несовершенно отражаются в нашем глазе, тем не менее пробелы эти остаются для нас незаметными. Но это происходит не оттого, что мы неточно воспринимаем вещи, как иногда неправильно истолковывают это явление, но потому, что мы прибегаем к богатым средствам воспоминания, дополняющего воспринятый нами образ.

    Эта дополняющая ассоциация проступает вполне ясно и в том случае, когда ассоциация в собственном смысле слова не может иметь места, потому что ассоциируемые элементы принадлежат к различным областям чувств. В этом случае различие в качестве ощущений воздвигает между обеими областями чувств как бы перегородку, препятствующую элементам слиться в нераздельное целое. Тем не менее и в этом случае могут образоваться устойчивые сочетания, которые при воздействии одного впечатления непосредственно репродуцируют ассоциированные ощущения другого органа чувств. При чтении про себя мы часто наблюдаем, напр., слабые звуковые образы слов, к которым присоединяются или действительные слабые движения речи в органах артикуляции, или, по крайней мере, намеки на них. При взгляде на музыкальный инструмент мы внутренне воспринимаем слабое слуховое ощущение его звука; ружье пробуждает при взгляде на него слабый звуковой образ выстрела, когда же мы слышим выстрел,— репродуцированный зрительный образ ружья и т. д. Такие ассоциации представлений из различных областей чувств называются компликациями. Они дают важное дополнение к ассимиляциям, так как вместе с ними, в сущности, определяют течение представлений в сознании.

    Такое совместное действие ассимиляций и компликаций с наибольшею ясностью проявляется в тех ассоциативных процессах, которые в повседневной жизни называются „узнаванием“, или, если область ассоциаций, на которую распространяется узнавание, неопределенно велика, то говорят, что мы „признаем“ предмет именно за то, что есть. Напр., мы узнаем знакомого, которого долгое время не видали; мы признаем стол именно столом, хотя бы мы никогда его не видали, в силу неопределенно многих ассоциаций с другими столами, которые он в нас пробуждает. Из изложенного нами выше само собою вытекает, что все подобного рода процессы — не что иное, как ассимиляции. Обычное словоупотребление, следовательно, отнюдь не должно вводить нас в искушение видеть в этих процессах акт логического мышления, акт „познания“. Конечно, такой акт может присоединяться к чисто ассоциативному процессу ассимиляции, когда, напр., мы уже после этого процесса попытаемся дать себе отчет в его мотивах. Но самые процессы, как они всегда происходят и являются существенною составною частью нашего чувственного опыта, представляют собой чистые ассоциации, и если мы вложим в них какие-либо акты суждения или умозаключения, как то обыкновенно делалось в схоластической и прежней и новой психологии, то это послужит лишь к тому, что затемнит истинный психологический характер этих процессов. Из тех ассимиляций, которые были названы „узнаванием“, особенный интерес представляют лишь те, в которых процесс ассимиляции как-либо затруднен, потому ли, что воспринимаемый предмет встречается нам лишь редко, или же потому, что он после прежнего восприятия изменился. Например, требуется, как известно, некоторое время, прежде чем мы узнаем неожиданно встреченного друга, который долгие годы жил вдали от нас. Если мы ближе всмотримся в этом случае в процесс ассимиляции, то всегда заметим, что первоначально впечатление незнакомца, с которым мы встречаемся, кажется измененным благодаря нескольким чертам, которые апперципируются скорее как бы чувством, чем прямо относятся к определенной личности. Таким образом, возникает неопределенное чувство чего-то знакомого, которое лишь во втором, по бо́льшей части очень быстро совершающемся, акте переходит в действительное узнавание, т.-е. присоединяется сюда ассимиляция в собственном смысле слова. Таким образом, здесь, как мы видим, ассимиляция перешла в последовательную ассоциацию, которою обыкновенно называется лишь процесс воспоминания. На самом же деле процесс воспоминания происходит из обыкновенной мгновенной ассимиляции, именно, когда она затруднена какими-либо нарушающими моментами, так что первое впечатление и ассимиляция этого впечатления образуют два следующих друг за другом акта. В особенности ясно проступает такое разложение ассимиляции в последовательные акты, когда задерживающие ассимиляцию мотивы настолько сильны, что необходима наличность дальнейшего вспомогательного мотива для того, чтобы преодолеть затруднения. Как часто случается, что кто-нибудь кланяется нам, как знакомый, а мы его совершенно не узнаем. Тогда он представляется нам, называет себя по имени,— и вдруг личность его всплывает перед нами, как хорошо знакомая. Репродуктивные ассимиляции пришли здесь в движение лишь при помощи нового представления. Вместе с тем этот пример показывает, как в это разложение процесса ассимиляции в процесс воспоминания может случайно вплетаться и компликация: фамилия и зрительный образ этого лица сочетаны друг с другом компликативно, но в то же время при впечатлении человеческой личности они образуют, в общем, довольно устойчивые ассоциации.

    При этих процессах задержки ассимиляции и помощи ей, которые мы наблюдаем при узнавании, играют немаловажную роль, как было сказано уже выше, чувствования. Прежде чем мы в вышеприведенном примере узнаем давно невиденного друга, этот акт уже подготовляется в неопределенном чувствовании, которое затем неожиданно переходит в действительный акт узнавания, в то же время заметно усиливаясь. Как назвать это чувствование? Откуда оно происходит и как объяснить его переход в ассимиляцию? Говорят о некотором чувстве „чего-то знакомого“ или даже о „качестве чего-то знакомого“, („Bekanntheitsqualitat“) и видят в нем специфический элемент, присущий всем актам узнавания. Такое чувствование должно было бы присоединяться к любому знакомому нам предмету, как своего рода внешний знак. Но допущение такого, так сказать, абстрактного символа совершенно противоречит непосредственному наблюдению. Как бы ни неопределенно было чувствование в подготовляющем ассимиляцию периоде, однако оно в каждом данном случае имеет своеобразное качество, которое всецело зависит от свойства узнаваемого предмета. Так, например, совершенно иные процессы происходят, когда мы узнаем старого друга или узнаем ландшафт, виденный нами за долгое время перед тем; равным образом, совершенно различные процессы происходят в том случае, когда мы встречаемся с находящимся в дружественных отношениях с нами г. X., или с г. У., которого мы совсем не желали бы больше встречать. Насколько различны бывают самые предметы, настолько же различны и так называемые их „качества чего-то знакомого“. Отсюда можно заключить, что эти качества представляют собой интегрирующие составные части предметов, т.-е. не их объективной природы, но их воздействия на нас, или, точнее выражаясь, на нашу апперцепцию: ведь сущность чувствований мы усматриваем именно в этом воздействии содержаний представления на апперцепцию. Отсюда вытекает с необходимостью: „чувство чего-то знакомого“ представляет собою, в сущности, тот эмоциональный характер, который имеет для нас вновь узнаваемый предмет. Но так как это чувство чего-то знакомого, как учат нас вышеупомянутые наблюдения, может пробуждаться с большой живостью, если ассимиляция чего-либо нового совершается без задержки со стороны прежних представлений, то мы должны заключить, что хотя в этом периоде подготовляющегося узнавания ассимилирующее прежнее представление уже начинает выплывать из более темной области сознания и разрешает соответствующую ему реакцию чувствования, однако само оно еще не может быть апперципировано. Это истолкование процесса получает себе существенную поддержку в наших прежних наблюдениях над ритмическими чувствованиями. Ведь и при них дело шло об актах узнавания вновь. Если мы повторим два равных ряда тактов через небольшой промежуток времени друг после друга, то мы узнаем второй ряд, как равный первому. Но это может случиться, как мы убедились, лишь потому, что на последнем ударе такта каждого ряда концентрируется цельное чувствование, которое соответствует предшествующему ритмическому целому, как его специфическое качество чувствования. Совершенно то же, что мы видим при этих опытах с тактами, повторяется и при вышеописанном замедленном узнавании вновь в обычной жизни, до известной степени лишь с обратным распределением чувствований. При узнавании вновь такта соответствующее ему чувствование возникает из воздействия отступивших от фокуса внимания в более темную область сознания элементов на апперцепцию; когда же первое впечатление лишь постепенно переходит в чувство чего-то знакомого, то чувствование возникает из воздействия на апперцепцию уже имеющихся в темной области сознания, но еще не попавших в фокус внимания элементов.

    В этих более сложных процессах узнавания вновь предметов привходит еще одно условие, которое при повторении рядов тактов вследствие простоты этого явления не имело значения или, по крайней мере, имело его далеко не в такой степени, как при более сложных. Оно заключается в том, что каждое представление возвышается, появляется как бы на заднем фоне других связанных с ним в пространстве или во времени представлений, которые при узнавании вновь то задерживают процесс ассимиляции, то помогают ему. В первом случае они могут замедлить узнавание вновь или даже сделать его совсем невозможным. Во втором — они оказывают ему существенную помощь. С особенною ясностью проступают эти побочные представления в том случае, если они присоединяются к главному представлению лишь спустя некоторое время. Так было в вышеприведенном примере с названием фамилии, которая сразу дала возможность узнать личность; или обратный пример, когда только что начавшая образовываться ассимиляция была нарушена тем, что фамилия оказалась неподходящей к остальным мотивам ассимиляции. Такие побочные представления, конечно, имеются налицо и в том случае, когда мы их не замечаем; поэтому-то, когда мы сознаем их лишь смутно, они образуют на ряду с чувственным тоном главного представления вследствие оказываемого ими воздействия на апперцепцию важные составные части сопровождающих процессы узнавания и узнавания вновь чувствований. Таким образом, эти чувствования в основе своей всегда являются равнодействующими суммы воздействий, и каждое отдельное переживание, вследствие бесконечного разнообразия сопровождающих ассимиляции и акты узнавания вновь побочных представлений, приобретают свою специфическую эмоциональную окраску, отличающую его от всех прежних и новых переживаний.

    Многие относящиеся сюда явления ускользают от обычного наблюдения, так как постоянное повторение делает нас нечувствительными к ним. Но в тех случаях, в которых впечатление сопровождалось более живою эмоциональною окраской,— а его повторение порождало очень отличное от прежнего душевное состояние, в этих случаях мы можем ясно заметить, как первоначальная эмоциональная окраска модифицируется измененным задним фоном, на котором она теперь появляется. Каждый душевный процесс получает, таким образом, свою специфическую окраску, хотя бы при поверхностном наблюдении он и казался простым повторением прежнего процесса: изменившиеся тем временем побочные представления придают ему, благодаря своему эмоциональному воздействию, его собственный временный и местный знак, которым каждый отдельный процесс отличается от всякого другого, хотя бы он и казался совершенно одинаковым с ним. Но возможен и противоположный случай. Кому не знакомо странное чувство, которое иногда закрадывается в нас при каком-либо душевном процессе, как будто мы уже когда-то пережили только что пережитое нами, хотя мы определенно знаем, что это в действительности невозможно? И эти относящиеся всецело к области чувствований явления нужно свести опять-таки на те воздействия, которые исходят от смутных побочных представлений, которые случайно могут весьма близко совпадать друг с другом и в гом случае, когда главные представления совершенно различны. Если такие чувствования в особенности живы, то они могут также обратно воздействовать на ассимиляционный процесс — и тогда возникает иллюзия, что предмет, который мы встречаем в первый раз, мы видели уже раньше. Весьма возможно, что известные сообщения о так называемом „втором зрении“, которым будто бы одарены многие лица, основываются на особенно живых индивидуальных реакциях чувствований этого рода и их воздействиях на ассимиляцию. Подобно тому, как непрестанно меняющиеся констелляции побочных представлений придают каждому отдельному переживанию его специфический эмоциональный колорит, отличающий его от всех предшествующих и последующих переживаний, точно так же и при различающихся своими в фокусе сознания находящимися составными частями процессах могут вновь появляться сходные констелляции смутно сознаваемых содержаний. Сюда же нужно отнести еще одно явление, которое наверное не ускользнуло ни от одного внимательного наблюдателя собственной душевной жизни. Если мы воспроизведем в памяти какое-либо прежнее переживание или, вообще, какой-либо прежний период жизни, например, определенное время детства, года учения, первое время самостоятельной деятельности и т. д., то каждое из этих полных впечатлений событий или периодов жизни окажется окрашенным в своеобразное чувствование, которое опять-таки приходит в ясное взаимодействие с репродуцированными представлениями, делая их более живыми и само через то усиливаясь. Так, едва ли какое-либо отдельное репродуцированное представление,— которое во втором из упомянутых случаев, поскольку мы будем принимать во внимание лишь ясно апперципированные содержания, обыкновенно, вообще, отсутствует,— может нам объяснить необыкновенную часто интенсивность и специфическое качество этих эмоциональных окрасок. Но и здесь мы должны принимать во внимание, что чем с меньшею ясностью выделяются определенные представления, тем более действуют бесчисленные смутные побочные представления, а так как они присущи всякому событию и всякому времени нашей жизни, то они порождают соответствующее цельное чувствование даже в том случае, когда более определенная репродукция отдельных представлений совершенно отсутствует.

    Если мы возвратимся после этого отступления снова к процессам узнавания вновь, то деятельность побочных представлений, выяснившаяся для нас в приведенных явлениях, осветит нам многие отдельные черты, которые встречаются нам уже при обычном узнавании вновь, а в особенности при тех задержках, которые оно может испытать. В особенности, при как-либо замедленных актах узнавания вновь обыкновенно наблюдается интенсивная эмоциональная реакция, которая в тех случаях, когда ее можно поставить в связь с определенными мотивами, указывает на побочные представления, обычно сознаваемые лишь смутно, иногда же сознаваемые лишь впоследствии; и тогда обнаруживается, что они-то и были мотивами сопровождающего их каждый раз специфически окрашенного чувствования, равно как и самого узнавания вновь. С этими явлениями находятся в тесной связи некоторые другие, возникающие в тех случаях, когда нет вообще никакого акта узнавания вновь в собственном смысле слова, или разве уж когда процесс, сначала протекающий всецело в области эмоциональных воздействий смутных содержаний сознания, более или менее неожиданно переходит в акт воспоминаний. Несколько примеров могут пояснить нам эти явления. Кому не случалось в течение целых часов испытывать такое чувство, как будто он что-то забыл или чего-то не сделал, или начал не так, как следует, не будучи в состоянии дать себе отчет, что его тревожит таким образом? или кому не известны переживания в роде следующих: я выхожу из своего дома и в тот самый момент, когда вступаю на улицу, я чувствую, как будто я сделал нечто не так, как следует; затем случайно я прохожу мимо писчебумажного магазина и тут неожиданно вспоминаю, что я забыл взять с собой одно весьма нужное письмо. Сюда же нужно отнести чувство досады, которое мы испытываем, когда хотим вспомнить хорошо знакомую фамилию, при чем нередко случается, что пытаются произвольно призвать на помощь те вспомогательные средства воспоминания, которые играют роль при замедленном узнавании знакомых лиц. Во всех этих случаях иногда ссылаются на „способности духа“ — конечно, ничего не говорящее выражение, которое нисколько не объясняет сущности явлений. Также и в этом случае чувствования упущения, забвения, вспоминания отнюдь не те же самые, но в каждом данном случае они направляются особым свойством соответствующего представления. Поэтому по аналогии с узнаванием мы опять-таки можем считать их эмоциональными реакциями на смутно сознаваемые представления, причем качество чувствований всюду в то же время зависит от специфического свойства представлений, тогда как общий эмоциональный характер в упомянутых случаях преимущественно принадлежит направлениям напряжения и возбуждения.

    Если явления узнавания вновь по происхождению своему представляют собой мгновенные ассимиляции с иногда вплетающимися компликациями, то в своих только что объясненных формах задержки они непосредственно переходят в ассоциации воспоминания. Из последних старое учение об ассоциациях и заимствовало свой схематизм ассоциативных форм. На деле же они представляют собой только чаще всего бросающиеся в глаза явления ассоциации, так как при них связанные между собой представления кажутся развернутыми во временную последовательность. Но вышеприведенные наблюдения убедили нас в том, что последовательные ассоциации не являются ни единственною, ни самою важною формою сочетания. В действительности, по психологическому происхождению их можно определить, как ассимиляцию и компликацию, в которых сочетание конституирующих их главных составных частей было как-либо задержано противодействующими мотивами, так что они могли выступить как самостоятельные представления. Это ясно сказывается в таких случаях, в которых возможен непрерывный переход от непосредственного, в одном непосредственном акте происходящего, ассимилятивного узнавания к ассоциация воспоминания. Представим себе, например, что мы рассматриваем портрет, изображающий известную нам личность, причем портрет этот выполнен в самых различных степенях сходства с оригиналом. В редких случаях, в которых живописец достиг высшей степени верности оригиналу, может случиться, что мы воспримем изображение с живым впечатлением тожества его с оригиналом. Тогда возникает непосредственная, возникающая без задержки и замедления, ассимиляция. Если портрет достаточно похож, чтобы мы без затруднения признали в нем знакомое лицо, но искажен некоторыми чуждыми чертами, то процесс переходит в замедленную ассимиляцию. Привнесенные художником черты при более продолжительном рассматривании оттесняются репродуктивною ассимиляцией, и может случиться, что после некоторого времени мы будем видеть знакомое лицо и в менее удачном портрете. Если, наконец, портрет совершенно не похож, то возникает своеобразная борьба между ассимиляцией и диссимиляцией, причем может случиться, что мы попытаемся воскресить в воображении знакомое нам лицо независимо от портрета; обыкновенно называют этот процесс „ассоциацией по сходству“ и допускают, что видимый и воспроизводимый образ присутствует в сознании последовательно. Но такое допущение, как легко можно в этом убедиться, представляет собою одностороннюю схематизацию случайного промежуточного явления, а самая сущность процесса, борьба ассимилятивных и диссимилятивных воздействий, оставляется совершенно в стороне.

    Ассимиляция впечатления может разложиться на последовательный ряд представлений еще при одном условии: это случается тогда, когда впечатление в прежних опытах было составною частью более сложного представления, отдельные члены которого были расположены во временной последовательности; при этом безразлично, был ли самый ряд временным или пространственным: важно лишь то, что восприятие его требовало последовательного ряда актов. Оба случая в сущности одинаковы, так как они совпадают в мотиве преемственности. Видим ли мы или слышим, например, слова: „Аз есмь“, то всякому человеку, знающему десять заповедей, приходит на ум: „Господь Бог твой“ и т. д. При этом безразлично, будут ли эти слова представляться ему в зрительных образах, как продолжение виденных слов, или же он воспринимает их в слабых звуковых образах, или же они выплывают у него, как сочетанная из слуховых и зрительных образов компликация. Такое сочетание обыкновенно называют „ассоциацией по смежности“. И в этом случае допускают, что непосредственно данные и репродуцированные члены ряда примыкают друг к другу в чистой преемственности. Но и это — вымышленная схема, которой действительность совсем не соответствует. Если мы всмотримся внимательно в течение этого процесса, то ясно заметим, что невидимая и неслышимая нами часть ряда вступает в сознание отнюдь не тогда, когда непосредственно воспринимаемая уже исчезла из апперцепции. Скорее же здесь наблюдается опять-таки совершенно то же явление, с которым мы имели дело при опытах с рядами тактов или в обратном смысле при замедленном узнавании предмета. В тот момент, когда в нашем примере были апперципированы слова „аз есмь“, в темных недрах сознания появилось уже все следующее содержание десяти заповедей, так что эмоциональный характер не только ближайших слов, но и всех десяти заповедей вообще сразу определяет апперцепцию. В действительности, следовательно, и в данном случае мы имеем дело с репродуктивною ассимиляцией, в которой лишь вследствие временного порядка вступающих во взаимную ассимиляцию частей эти части апперципируются преемственно, подобно тому, как отдельные удары ряда тактов образуют последовательность и в то же время присутствуют в сознании, как связное целое. Так, этот процесс до некоторой степени видоизменяется, если впечатление пробуждает различного рода элементы воспоминания, благодаря которым оно может апперципироваться в зависимости от индивидуальных свойств сознания. Если я слышу, например, слово „отец“ без всякой определенной связи с другими представлениями, то с ним, смотря по обстоятельствам, может вступить в ассимилятивное сочетание и слово „мать“ и слово „дом“ или „родина“ и т. д. В этих случаях может поэтому наступить борьба между этими различными репродукциями, подобная той, например, которую мы наблюдали при созерцании непохожего портрета, и выражается это, по большей части, равным образом в чувствованиях неудовольствия и возбуждения, а также в замедлении всего процесса. Однако такие явления, обычные при искусственных так называемых опытах с ассоциациями, редко встречаются при нормальных условиях душевной жизни.

    Из этих наблюдений выясняется, что удержанное отчасти и современною психологией разделение всех ассоциаций воспоминания на ассоциации по „сходству“ и по „смежности“ основывается па схематизации этих процессов, при которой совершенно упускается из виду самое существенное содержание ассоциаций и, в особенности, их тесная связь с мгновенными ассимиляциями. Основная же причина этого более с фикциями и шаблонами, чем с действительными явлениями оперирующего способа исследования душевной жизни кроется в ложном овеществлении представлений, которое скорее было закреплено, чем устранено ходячею ассоциационною психологией. Так как в процессах воспоминания усмотрели типичные и даже исключительные формы ассоциаций, вместо того, чтобы видеть в них исключительные случаи, которые развиваются из процессов слияния, ассимиляции и компликации лишь при определенных условиях, то и сочли последовательность двух зависящих друг от друга лишь через внешнее сходство или привычную смежность связанных представлений основною схемою психических процессов вообще. Таким образом и сложилось воззрение, что каждое представление являет собою приблизительно похожий неизменный объект, приблизительно так же неизменный, как и предмет, к которому оно относится. Стоит только прибегнуть к непосредственному, не зависящему от так называемых законов и теорий ассоциации, наблюдению самых процессов сознания, чтобы убедиться в том, что представление совершенно так же, как чувствование, аффект или волевой процесс, не бывает даже относительно неизменной вещью. Бывают лишь изменчивые и преходящие процессы представления, но не постоянно вновь возвращающиеся и вновь исчезающие представления, и эти процессы представления постоянно переплетаются друг с другом в элементах, из которых они составляются. Воспроизведенное представление поэтому, в общем, не более тожественно с прежним актом того же самого воспроизведения, чем с первоначальным впечатлением, к которому оно относится. Если, с одной стороны, представления — не неизменный объект, то, с другой стороны, они и не процессы, протекающие независимо от чувствования и аффектов, ибо смутно сознаваемые представления непрестанно воздействуют через свой эмоциональный характер на апперцепцию и благодаря тому вновь возникают из таких сочетаний, которые связывают массу содержаний сознания в одно целое. Поэтому и при ассоциациях воспоминания никогда не ассоциируются сложные представления, но каждая ассоциация разлагается на большое число элементарных сочетаний, в которых всегда вплетаются зараз процессы задержки и оттеснения, почему ассоциированное представление всегда будет измененным в сравнении с первоначальным представлением, простым повторением которого она кажется; и эти изменения зависят от особых условий возникновения этого представления. Следовательно, ассимиляции и диссимиляции, постоянно вторгающиеся, как репродуктивные факторы, в наши непосредственные восприятия, являются основными формами душевных процессов, определяющими также и все акты воспоминания. Эти акты воспоминания можно всюду свести на процессы ассимиляции, которые отчасти вследствие встречающихся задержек или вследствие временного порядка процессов представления сами разлагаются в преемственный ряд.