3. Социальная философия в поисках новых Проектов развития а) теории модернизации и трансформации общества

Каждая страна, каждое общество включаются в общемировой социальный процесс своим неповторимым путем. Наибольший вклад в исследование этой проблемы внес Ш. Айзенштадт, который начиная с середины 60-х гг. и до последнего времени внимательно исследует именно специфику — институциональную, культурную и др. — модернизационных процессов. В своей последней работе «Современная сцена: множественность модернизаций» он пишет, что модернизация действительно охватила весь мир, «но не привела к возникновению единой цивилизации или к универсальному институциональному образцу; напротив, имеет место развитие разных современных цивилизаций или, по крайней мере, цивилизационных моделей (раtterns), т.е. цивилизации с некоторыми общими чертами, но обладающих тенденцией к развитию разных институциональных процессов (institutional dynamics). Речь идет не только о специфике цивилизаций европейской, северо-американской, латино-американской, афро-азиатской, японской или иных дальневосточных «тигров», и не только о трансформациях в странах бывшего СССР, в Центральной и Восточной Европе. Айзенштадт подчеркивает немаловажные различия модернизационных изменений в разных западноевропейских и иных странах, каковые он же характеризует свойствами общей цивилизационной модели. Авторы коллективной работы под названием «Новая великая трансформация? Изменения и преемственность в странах Восточной и Центральной Европы» отмечают значительные особенности «посткоммунистических» реформ, отличающих, например, Чехию и Словакию, с одной стороны, Румынию и Болгарию — с другой, Польшу от России и т. д. Да и в государствах бывшего Советского Союза происходящие преобразования подчас радикально не совпадают.

Возникает вопрос: следует ли вообще прибегать к термину «модернизация», коль скоро классики от Маркса до Дюркгейма и Вебера предполагали (существенно по-разному в марксизме и системном структурализме) универсальный «вектор» развития всех стран и народов? Каким понятием, какой категорией следует обозначить те социально-экономические и социально-культурные процессы, что происходят в современных обществах (современных в смысле обществ наших дней, в ряду которых остаются и «традиционные» культуры)? Кросскультурные исследования убеждают в том, что теории линейного, безвозвратного и прогрессивного развития всех стран и народов по евроцентристкой модели опровергаются ходом истории человечества. История перестала быть естественно-историческим и становится социально-историческим процессом. Это вызвало к жизни различные теории трансформирующегося общества.

Это означает, что в наше время решающую роль приобретают факторы субъектные (включая науку), т. е. способность социальных субъектов (от рядовых граждан до национальных правительств и международных акторов современной истории) реагировать на внутренние (в рамках данных обществ) и внешние (со стороны миросистемы) вызовы, упреждать или сдерживать нежелательные и опасные тенденции природных, социальных, экономических, политических сдвигов и содействовать желательным. Даже если усилия социальных акторов нередко приводят к неожиданным, незапланированным последствиям, они не перестают быть продуктом их действий. Достаточно сослаться на концепцию Карла Поппера о самореализующихся и самопарализующихся предсказаниях. Одно из таких предсказаний было реализовано путем мобилизации народов России большевиками на «планомерное строительство социализма в одной, отдельно взятой стране», но его результаты отнюдь не соответствовали теории основоположников коммунистического проекта. Другой пример иллюстрирует обратную тенденцию — к самопарализации прогноза: теории Мальтуса не было суждено возобладать, ибо его предсказание перенаселенности нашей планеты побудило к осуществлению целого ряда активных контрмер, включая государственный контроль рождаемости (Индия, Китай).

К настоящему времени в общесоциальных теориях системноструктурные и структурно-функциональные (онтологизированные) образы обществ начинают уступать социально-культурным и деятельностно-субъектным представлениям о динамике социальных изменений. Макросоциологические теоретики деятельностно-активистского направления утверждают концепции «морфогенеза» вместо «морфостазиса» (М. Арчер), «структурации» как непрерывного процесса преобразований социальных структур деятельными субъектами (А. Гидденс), «социального становления» как термина, выражающего состояние «общества в действии».

К тому же переход от общинного Gemeinschaft к современному Gesellschaft воспринимается во многих странах Запада далеко не только в положительном смысле, но и как утрата неких сущностных черт социальности: искренности межличностных связей, взаимопомощи, веры в идеалы... Этим объясняются такие тенденции, как отказ от концепции «плавильного котла» в США; развитие в США и европейских странах многообразных форм самоорганизации на уровне соседства (community), что получило наименование альтернативного «третьего пути»; сохранение и даже возникновение новых религиозных движений и деноминации, формирование «сетевых структур» в бизнесе, науке и культуре и, наконец, в интернет-коммуникациях, создающих эффект «глобальной деревни» (Global Gemeinschaft, по Р. Робертсону).

Итак, адекватное понятие, как считают многие философы и социологии, которое свободно от «векторной на грузки», — это понятие трансформации. Особенность российского трансформирующегося общества не в том, что оно преобразуется (преобразуется вся миросистема), но скорее в том, что мы находимся в высокоактивной стадии социальных трансформаций, когда нестабильность социальной системы близка к состоянию «динамического хаоса» (по И. Пригожину). Этим нынешнее Российское общество отличается от стабильно трансформирующихся обществ с прогрессирующей экономикой и устойчивой социально-политической системой.

Б) «Общество всеобщего риска» «Общество всеобщего риска» — это фактически новая философия общественного производства. Ее суть в том, что господствовавшая в индустриальном обществе «позитивная» логика общественного производства, заключавшаяся в накоплении и относительно справедливом распределении богатства, все более перекрывается «негативной» логикой производства и распространения рисков. Если производство рисков будет расширяться и далее, то может быть подорван сам принцип рыночного хозяйства и частной собственности, поскольку происходит систематическое обесценение произведенного общественного богатства. Речь идет не об «обычных» рисках, сопровождающих предпринимательскую и иную деятельность. Они — норма всякой социальной динамики. Речь о рисках, которые, как правило, невидимы, неконтролируемы и трудно предсказуемы. Скажем, риски некоторой инновационной деятельности можно просчитать. Но последствия глобального потепления, разрывов озонового слоя или предстоящего демографического кризиса до сих пор не поддаются исчислению. Именно неопределенность масштабов и последствий подобных рисков, впрочем, как и рисков становления нового (глобального) миропорядка, угрожает основам рационального поведения общества и индивида — науке и демократии.

К тому же производство рисков весьма «демократично»: оно создает эффект бумеранга, поражая в конечном счете тех, кто наживался на производстве рисков или же считал себя от них застрахованными. Отсюда другой вывод: производство рисков — мощным фактор изменения социальной структуры общества, перестройки его по критерию, отражающему степень подверженности рискам, в частности по социально-экологическому критерию.

Существенно изменяется и роль науки в общественной жизни и политике. Дело в том, что большинство рисков, порождаемых успехами научно-технической модернизации, равно как и «длинными волнами» изменений состояния биосферы или демографической ситуации, не воспринимаются непосредственно органами чувств человека. Эти риски существуют лишь в форме знания о них. Потому и специалисты, ответственные за определение степени рискогенности новых технологий, и средства массовой информации, распространяющие знания о них, «приобретают ключевые социальные и политические позиции».

Современное научное знание не может быть использовано непосредственно в политическом процессе. Необходим перевод этого знания на язык политического диалога и решений. Сегодня этот перевод осуществляет политически ангажированное научное сообщество, которое «превращается в фактор, легитимизирующий глобальное промышленное загрязнение, равно как и всеобщий подрыв здоровья и гибель растительности, животных и людей». Формируется институт экспертов, который приобретает самодовлеющее политическое значение, поскольку именно эксперты определяют уровень социально приемлемого риска для общества. Разделение общества на экспертов и всех остальных вызывает у населения стойкую реакцию недоверия к науке и технологической сфере. В конечном счете, наука как социальный институт разделяется на две: академическую, или лабораторную, «пробирочную» (науку фактов), и науку опыта, которая, основываясь на публичных дискуссиях и жизненном опыте рядовых граждан, «раскрывает истинные цели и средства, угрозы и последствия происходящего».

Еще три положения этой теории представляются социально и политически значимыми для России. Во-первых, это пересмотр основополагающей нормативной модели общества. Если главным нормативным идеалом прошлых эпох были равенство и социальная справедливость, то (теоретически) нормативный идеал общества риска — безопасность. Естественно, цели достижения равенства и социальной справедливости не исчезают, однако социальный проект общества риска имеет явно выраженный защитный характер. Иными словами, система ценностей «неравноправного общества» все более замещается системой ценностей «небезопасного общества», а ориентация на удовлетворение новых потребностей — ориентацией на их самоограничение». Во-вторых, в обществе риска возникают новые общности — «жертв рисков», их солидарность на почве отчужденности и страха может породить мощную политическую силу. В-третьих, общество риска политически нестабильно. Недоверие к существующим политическим институтам и организациям нарастает — не только у нас, но и по всему миру. Эти нестабильность и недоверие закономерно вызывают в обществах поиск точки опоры — «твердой руки». Таким образом, периодический возврат к прошлому, в том числе авторитарному и даже тоталитарному, теоретически не исключен.