5. Смерть Сталина

После съезда аресты грянули уже не просто в ближайшем окружении Сталина, а в его личном, можно сказать, домашнем кругу. Был арестован генерал Н.С. Власик, многолетний начальник охраны вождя. В связи с расследованием «дела врачей» Сталин обвинил Власика в сокрытии письма Л. Тимашук, разоблачающего врачей-вредителей, и потворстве изменнику Абакумову. Ярость Сталина не угасла даже после того, как обнаружилось, что на письме Тимашук стоит его собственноручная пометка: «В архив». Вскоре такая же судьба постигла и личного секретаря Сталина А.Н. Поскребышева³⁹³. Существует гипотеза, что устранение этих преданных слуг Сталина было инспирировано Берией при помощи нового руководства МГБ. Берия якобы рассчитывал упредить новый цикл расправ над высшим руководством страны и убрать самого Сталина, для чего необходимо было разделаться с людьми, обеспечивавшими личную безопасность вождя. Гипертрофированная подозрительность, свойственная Сталину в конце жизни, облегчила этот замысел. К тому же, из-за «дела врачей» Сталин фактически лишился квалифицированной медицинской помощи. Сам уверовав в состряпанные по его же указаниям обвинения против кремлевских медиков, он вообще перестал доверять врачам, предпочитая самолечение³⁹⁴. Так «дело врачей», направленное против целого народа и одновременно использованное диктатором для расправы с высокопоставленными чинами госбезопасности, бумерангом ударило по нему самому.

В ночь на 2 марта у Сталина произошел инсульт. Когда охрана, обеспокоенная тем, что утром «хозяин» долго не выходил из своих покоев, решилась заглянуть к нему, Сталин без сознания лежал на полу. Спешно вызванные врачи, больше всего боявшиеся, чтобы их не обвинили в неверном лечении, оказались бессильны. 5 марта 1953 г. Сталин умер. Историки до сих пор спорят, была ли эта смерть естественной, или Сталину «помогли» умереть люди Берия. Достоверно известно лишь о ликовании Берия, узнавшего, что положение Сталина безнадежно.

Смерть Сталина вызвала в стране неподдельную скорбь. Умер великий вождь, казавшийся бессмертным. Умер бог! Люди плакали и повторяли: «На кого ты нас оставил!».

Из воспоминаний академика Ю.А. Полякова

«Все, что я видел и слышал от знакомых, родных, сослуживцев, соседей, случайных собеседников, — различное по эмоциональной окраске и форме выражения было единым, однозначным в общем и главном. Это главное можно охарактеризовать одним словом: потрясение.

В просторную кухню нашей коммунальной квартиры выходили заплаканные люди. Не умолкал телефон — звонили друзья, знакомые — велика была потребность высказаться, поделиться своими чувствами. В Институте истории в центре Москвы на Волхонке собрались почти все сотрудники…

Наконец, когда уже стемнело, вызрело решение: идти в Колонный зал Дома Союза, где, как не раз сообщалось по радио, уже стоял гроб и куда был открыт доступ. Разумеется, созвонились с райкомом. Там не возражали. Рекомендовали: постройтесь в колонну, чтобы было видно, что идет организация, коллектив, и двигайтесь в район Петровских ворот и Трубной площади — где-то там формируется конец очереди. Я остался в институте в качестве дежурного от партбюро…

Вскоре стали звонить коллеги, вышедшие из института. Сообщали, что скопились огромные толпы, где начинается очередь никто не знает, происходит давка, порядка и ясности нет…

[На следующий день — 7 марта] телефон дома не умолкал. Говорили о сотнях погибших, о тысячах раненых…

Пошел третий день прощания — 8 марта. Скорбно-взволнованный людской поток, подобно вулканической лаве, не остывал и не иссякал, плотно окружив северную и северо-западную части московского центра, продолжая выливаться в узкую горловину Пушкинской. Тверская по-прежнему была оцеплена со всех сторон и потому оставалась пустынной. Отсутствие троллейбусов и автомобилей лишало улицу обязательных атрибутов. Радио сообщило, что похороны назначены на 9 марта. Таким образом наступил последний день массового прощания…

Мы устремились к Пушкинской. Несколько мощных военных высокобортных грузовиков в два ряда перегораживали Георгиевский переулок. Перед грузовиками толпились сотни людей. Толпа накапливалась, готовясь к штурму. Все ринулись вперед, взбираясь на грузовики. В открытых кузовах стояли солдаты, которые отбрасывали взобравшихся обратно. Георгиевский переулок был уже весь заполнен людьми. Они медленно, грозно продолжали двигаться на преграждавшие дорогу грузовики. Задние, стоявшие где-то у Тверской, рвались вперед, сдавливая предпоследних, а те в свою очередь с удвоенной силой жали на передних…

Траурная музыка… Море цветов… Почетный караул… В гробу — едва различимый блеклый профиль человека с усами…»

Даже многие из тех, чьи близкие сидели в лагерях за несовершенные преступления, боялись, что теперь будет еще хуже. Горевали, однако, не все.

Из книги Л.Э. Разгона «Непридуманное»

«Помните ли вы эту паузу в радиопередачах третьего марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова — только музыка… Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю. Похоронную грусть, на какую только были способны. Для меня эта траурная музыка звучала как ода «К радости!». Один из них! Неужели? Господи, неужели он?!!!

И чем длиннее была эта невероятная музыкальная пауза, тем больше я укреплялся в уверенности: Он! Наверняка Он!

Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем после того, в котором было сказано «Чейн-Стоксовское дыхание», мы кинулись в санчасть и потребовали от нашего главврача, чтобы он собрал консилиум и — на основании переданных в бюллетене сведений — сообщил нам, на что мы можем надеяться…

Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго — минут сорок. Мы сидели в кабинете больнички и молчали. Меня била дрожь… Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!»

…Я освободился лишь через два с лишним года. Но все равно — и эти два года я жил с наступившим чувством свободы».