3. Бесправие заключенных

«Четвертак на морозе, под охраной, во вшах» — эта строчка поэта А.А. Галича может считаться самым точным и лаконичным образом ГУЛАГа. Заключенный по 58-й статье был совершенно бесправен. Малейшее неповиновение конвою каралось расстрелом. При выводе на работу много лет подряд арестанты слышали одну и ту же «молитву»: «Внимание заключенные! Во время движения не разговаривать, не отставать, из шеренги в шеренгу не переходить, из рядов не выходить. Шаг влево, шаг вправо считается побегом, охрана стреляет без предупреждения». Каждый раз, выходя на работу и возвращаясь в жилую зону, зэки¹⁹⁹ подвергались обыску. В бараках спали вповалку на сплошных двух—трехэтажных нарах, на которые иногда были брошены тюфяки. Впрочем, сплошные нары многие предпочитали отдельным: так было теплее. Все лагерники страдали от вшей, которых не могли вывести никакие бани и прожарки. Заключенные, занятые на общих работах, абсолютно не имели свободного времени: возвращаясь в барак после многочасового рабочего дня, человек мечтал только доползти до нар и провалиться в сон.

О свиданиях с родными не могло быть и речи. К тому же у многих семьи были арестованы, дети отправлены в «спецдетдома». Большинство оставшихся на воле родственников репрессированных и думать не смели о том, чтобы повидаться с арестованным: им, постоянно гонимым, путешествие на Колыму или под Норильск было совершенно не по карману, да и по времени не уложилось бы ни в какой отпуск. Иные, спасая себя и детей, подписывали отречение от арестованных мужей, отцов, братьев. Правда, помогало это не всегда. А многие просто не знали, где искать близкого человека, осужденного на длительный срок «без права переписки». Особенно тяжело приходилось в лагере женщинам, оторванным при аресте от малолетних детей. Многие из них гибли, не выдержав тоски и неизвестности.

Впрочем, и те, кто не был лишен права переписки, могли получать письма и посылки, как правило, не чаще раза в месяц. К тому же их можно было лишиться за любую провинность. Чтобы получить посылку не разграбленной, надо было «дать в лапу» почтальону, работнику склада. Но и после этого получивший посылку рисковал лишиться ее под угрозой немедленной расправы со стороны блатарей. «Социально-близкие», чувствуя поддержку начальства, без раздумий убивали беззащитных «врагов народа» за любую тряпку, даже за пайку хлеба.

Заключение сопровождалось постоянными избиениями. Чем больше слабел человек, тем больше он подвергался побоям со стороны конвоя и других заключенных.

Из «Колымских рассказов» В.Т. Шаламова:

«Работяг били все: дневальный, парикмахер, бригадир, воспитатель, надзиратель, конвоир, староста, завхоз, нарядчик — любой. Безнаказанность побоев — как и безнаказанность убийств — развращает, растлевает души людей — всех, кто это делал, видел, знал…».

Ужасна была женская лагерная судьба. Голод, побои, грязь дополнялись вечными домогательствами надзирателей, уголовников, лагерной обслуги. Устоять, не согласиться на обещанные льготы — означало чаще всего погибнуть.

Заключенный никогда не мог быть уверен, что проживет хотя бы до завтра. Тому виной были постоянные несчастные случаи на работе, вызванные притупившимся от голода и стужи вниманием, ножи уголовников, а главное — систематические расстрелы. Расстрелять могли за оскорбление конвоя и лагерной администрации. При этом оскорблением считалась не только враждебная реплика, брошенная сквозь зубы в ответ на удар, но и неснятая перед надзирателем за десять шагов шапка. На Колыме в течение многих лет расстреливали за отказ от работы (а отказывались люди, которые от слабости шага не могли сделать, уголовники же не работали на вполне «законных» основаниях.). Расстреливали за систематическое невыполнение нормы, квалифицируя это как саботаж. Расстреливали и по прямым приказам сверху целые категории заключенных, особенно тех, кто был обвинен в троцкизме.

Любой сколько-нибудь значительный лагерный чин имел даровую прислугу из заключенных, безнаказанно занимался «самоснабжением», обворовывая голодных зэков.