37. Герцен как мастер литературных портретов в «Былом и думах». П.Я. Чаадаев и в.Г. Белинский в его воспоминаниях

В «Былом и думах» выявилось блистательное мастерство Герцена-портретиста. По выражению И.С. Тургенева: « В характеристике людей, с которыми он сталкивается, у него нет соперников».

Продолжая Гоголя, Герцен проницательно схватывает ведущие свойства того или иного лица и, заостряя их, рисует его художественный образ. В его словесной живописи необычайно строгая целенаправленность и локализованность всех средств.

Особое внимание вызывает портрет Белинского. Рисуя величественный и трагический образ критика, «сильного, страстного бойца», мыслителя, воплотившего в себе русский склад ума, мемуарист пользуется предельно сжатым слогом, динамическими эпитетами, эмоционально-повышенными действенными сравнениями, бесстрашной и страстной речью самого критика. Белинский даётся «порывистым», «с неистощимой энергией», «беспощадным» в борьбе со своими врагами, бледнеющим в споре, говорящим с «грозным вдохновением», «язвительно», приправляющим слова «убийственными колкостями» и сравнивается с барсом.

Наряду с индивидуальными портретами Герцен превосходно рисует и собирательные портреты, например западноевропейской буржуазии, наглой, жестокой, омерзительно-растленной.

Герценовский портрет Чаадаева - это характеристика знаменитого "Письма", напечатанного в 1836 году в "Телескопе", где Чаадаев не на ухо другу, а громко, во всеуслышанье осмелился назвать императорскую Россию "городом мертвых" и объявил, увлеченный негодованием, что Россия составляет пробел в нравственном миропорядке, что нет у нее ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, что русские равнодушны к добру и злу, что вся история России - это "существование... которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства".

Читая «Письмо» Чаадаева, Герцен пишет: «Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьёзный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлаждённым, ещё озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда...».

«Каждый чувствовал гнёт, у каждого было что-то на сердце, и всё-таки все молчали; наконец пришёл человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде».

Чаадаева Николай приказал объявить сумасшедшим и обязать подпиской ничего не писать. Чаадаев с глубоким презрением смотрел на эти шалости в самом деле повреждённого своеволья власти.

Характеристика Чаадаева из «Былого и дум»: «…Холодно кланяясь, человек, которого оригинальная наружность, красивая и самобытно резкая, должна была каждого остановить на себе. Орлов взял меня за руку и представил; это был Чаадаев. Я мало помню об этой первой встрече, мне было не до него; он был, как всегда, холоден, серьезен, умен и зол». «Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской high life. Я любил смотреть на него середь этой мишурной знати, ветреных сенаторов, седых повес и почетного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас; лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и – воплощенным veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть, потом» «Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе; они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения. Что же заставляло их принимать его, звать… и, еще больше, ездить к нему? Вопрос очень серьезный». «Чаадаев не был богат, особенно в последние годы; он не был и знатен: ротмистр в отставке с железным кульмским крестом на груди». «Чаадаев имел свои странности, свои слабости, он был озлоблен и избалован.» «В мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской истории. Он должен был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.    «В Москве, – говаривал Чаадаев, – каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое»