THE SOCIOLOGY

OF CRIME AND DELINQUENCY

Социология ПРЕСТУПНОСТИ

(СОВРЕМЕННЫЕ БУРЖУАЗНЫЕ ТЕОРИИ)

Edited by MARTIN E. WOLFGANG

LEONARD SAVITZ NORMAN JOHNSTON

СБОРНИК СТАТЕЙ

Перевод с английского канд. юрид. наук А. С. НИКИФОРОВА

и доктора юрид. наук А. М. ЯКОВЛЕВА

Под редакцией проф. Б. С. НИКИФОРОВА

Вступительная статья профессоров В. Н. КУДРЯВЦЕВА и Б. С. НИКИФОРОВА

New York, London. 1902

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС», МОСКВА 1966

СОДЕРЖАНИЕ

Вступительная статья

ПРЕДМЕТ КРИМИНОЛОГИИ

Торстен Селлин. Социологический подход к изучению причин преступности

Эмиль Дюркгейм. Норма и патология

Эдвин X. Сатерленд. Являются ли преступления людей в белых воротничках преступлениями?

Пол У. Таппен. Кто такой преступник? .

МЕТОДИКА И ТЕХНИКА АНАЛИЗА

Роберт Макайвер. Социальные причины преступности

Альберт К. Казн. Подход с позиций множественного фактора

Доналд Р. Крэсси. Развитие теории. Теория дифференцированной связи

Шелдон Глюк. Теория и факт в криминологии. Критика теории дифференцированной связи

Клиффорд Р. Шоу. Техника изучения отдельных дел. Значение собственного жизнеописания подростка-делинквента

Бернард Ландер. Техника корреляции. Анализ различных коэффициентов делинквентности ..................

Шелдон и Элеонора Глюк.. Техника исследования ex post facto — отбор и объединение по парам делинквентов и неделинквентов

Эдвин Пауэре и Хелен Витмер. Техника эксперимента. Группы подлежащих воздействию субъектов и контрольные группы . .

СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА. ЭМПИРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ

Гай Джонсон. Негры и преступность.......

Дэниэл Глэйзер, Кент Раис. Преступность, возраст и занятость

Лезли Т. Вилкинс. Поколения делинквентов ............

Бернард Ландер. Экологический анализ Балтиморы ........

СОЦИАЛЬНЫЕ ЦЕННОСТИ И СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА. ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

Дэниэл Белл. Преступление как американский образ жизни

Торстен Селлин. Конфликт норм поведения

Клиффорд Р. Шоу, Генри Д. Маккей. Теоретические выводы из экологического изучения Чикаго

Роберт К. Мертон. Социальная структура и аномия

Альберт Коэн. Содержание делинквентной субкультуры

Грешэм М. Сайке, Дэвид Матза. Метод нейтрализации. Теория делинквентности

Ричард А. Клауорд, Ллойд Е. Оулин. Дифференциация субкультуры

Льюис Яблонский. Шайка делинквентов как промежуточная группа

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Предлагаемая вниманию советского читателя книга представ­ляет собой несколько сокращенный¹ перевод сборникя статей известных исследователей в области криминологии, изданного в США и Англии под названием «Социология преступности и делинк-вентности»². Статьи, включенные в сборник, дают возможность читателю получить довольно полное представление об основных направлениях современной американской криминологии, проводи­мых конкретных исследованиях и их результатах, а также о техни­ке криминологических исследований. Редакторами-составителями сборника являются видные американские социологи профессора Вульфгэнг, Савитц и Джонстон. Некоторые из статей без какой-либо обработки перепечатаны из журналов, где они первоначально были опубликованы. Другие представляют собой извлечения из монографических работ соответствующих авторов; составители сборника, как правило, подвергли такие извлечения некоторой редакционной обработке.

Как увидит читатель, в сборник включены статьи, отражающие преимущественно социологическое направление буржуазной кри­минологии. К этому обязывало составителей название сборника. Однако для этого были и другие причины.

Некоторые из этих причин имеют в первую очередь «американ­ский» характер. Дело в том, что в отличие от европейской буржуаз­ной криминологии, в которой преобладают биологические и «лега­листские»³ тенденции, американская криминология получила пре­имущественно социологический характер. Уже на ранних этапах развития американской криминологии ей пришлось столкнуться с проявлениями явной взаимосвязи между преступностью, с одной стороны, и быстрым развитием капитализма, урбанизацией, наплы­вом иммигрантов в период до первой мировой войны и прочими социальными факторами — с другой. Немаловажная причина заклю­чается также в том, что настроения эпохи так называемого амери­канского изоляционализма создали не преодоленную полностью и по сей день традицию (американские ученые относят ее к числу «слабых мест» американской науки) отсутствия интереса к тому, что происходит в буржуазном «старом свете», в частности в области социальных исследований. Этим, а не только соображениями объема, по-видимому, объясняется то, что европейская не только био-, но и социокриминология почти не представлена в сборнике. Исключе­нием являются статьи Э. Дюркгейма, Э. Вилкинса и других. Таким образом, предлагаемый сборник дает картину состояния и развития преимущественно американской социологии преступности.

Социологическое в основном содержание и направление сборни­ка объясняется также и более общими и, мы думаем, более важными причинами.

При всех органических недостатках и пороках позитивистски-социологического подхода к изучению преступности⁴, настойчивое обращение многих или большинства американских криминологов именно или главным образом к социологическому методу свидетель­ствует о том, что биоантропологические и другие подобные объясне­ния преступности в американской криминологии уже не пользуются кредитом. Сам по себе американский образ жизни с такой очевидно­стью порождает преступность⁵, что попытка объяснить ее с биоантро­пологических позиций, подобная той, которая была сделана в конце 30-х годов неоломброзианцем Хутоном⁶, в настоящее время могла бы привлечь к себе только обывательский интерес.

II

Границы буржуазной криминологии широки и неопределенны. По сути дела, она включает или готова включить в свою орбиту любую попытку изучения и анализа «повторяющихся, или единооб­разных, или типизированных явлений или причиняющих факторов, относящихся к преступлению и преступнику»⁷. По мнению соста­вителей сборника, в этих целях весьма полезными были и остаются «биология, психология, психиатрия, эндокринология,право и антро­пология». В этом перечне право поместилось между эндокринологией и антропологией. Здесь нашла свое выражение не только позити-вистская эклектичность исследований, но и привычное для американ­ских исследователей обособление криминологии от юридических дисциплин.

Небезынтересно отметить, что большинство американских кри­минологов не является юристами и сама эта дисциплина препо­дается в университетах не на юридических, а на социологических факультетах.

Широта и неопределенность границ в полной мере относятся и к определению предмета криминологии. Уже в первых статьях сборника ее предметом названо «делинквентное поведение»— поня­тие несравненно более широкое, чем «преступность». «Делинквентность», «делинквент», «лмцнквентньш»мелькают на страницах книги. «Делинквентность» по-английски —«провинность» или, более акаде­мично, «психологическая тенденция к правонарушению»⁸. Призна­ки этого понятия чрезвычайно .расплывчаты. Отход от рамок права. отказ от юридического определения преступного обосновываются уже в статье Селлина «Социологический подход к изучению при­чин преступности», которой открывается сборник. «Безоговорочное принятие юридических определений основных единиц или элемен­тов криминологического исследования,— пишет автор,— нарушает основной критерий науки... Имеется много примеров того, как государственная политика, выраженная в законе, временно ограни­чивала, сводила на нет или предрешала социальные результаты научного исследования в той или иной области» (стр. 31—32). «Для : того,— заключает автор,— чтобы наука о человеческом поведении могла развиваться, ученый в этой области исследования должен освободиться от уз, создаваемых уголовным законом» (стр. 32).

Такого рода «антилегалистское» отношение к юридическим опре­делениям типично для американской криминологии. Оно развито и в статье Сатерленда, который считает, что в орбиту социологическо­го исследования преступности могут входить такие виды «отклоняю­щегося от нормы поведения», которые не охватываются уголовным правом.

Антилегалистская концепция предмета криминологии — преобла­дающая, но не единственная в американской науке. Об этом сви­детельствует статья П. У. Таппена, помещенная в том же первом разделе книги. Таппен подвергает концепцию Сатерленда критике как с политической, так и с «чисто научной» точек зрения.

С политической стороны он считает ее не только бесплодной, но и опасной. Таппен подчеркивает, что согласно этой концепции «преступником может считаться человек, «не совершивший преступ­ления, более или менее точно определенного статутным или преце­дентным правом». Он настаивает на том, что социолог, как и юрист-законодатель, должен указать, какого рода отклонения и в каких направлениях и степени следует считать преступными.

По мнению Таппена, антилегалистская доктрина не может также служить исходной позицией для научного исследования. Он счита­ет, что она в известной мере отражает подозрительное отношение социолога-неюриста к закону. Стремление социологов выявить и исследовать «неправду», которая была бы абсолютной и вечной, Таппен квалифицирует как возрождение старых метафизических поисков «естественного права». Если криминология призвана зани­маться изучением нарушений не норм права, а «социальных инте­ресов», то что же представляют собой эти последние? Какие из них настолько важны, чтобы посягательства на них можно было бы счи­тать преступлениями? Да и что понимать под посягательством на социальные интересы, особенно в случаях, когда эти интересы, «как это часто случается в нашем сложном и разобщенном обще­стве», противоречат друг другу? Таппен приходит к выводу, что антилегалистская доктрина «не устанавливает стандартов», а всего лишь вдохновляет исследователя на «субъективные оценочные суждения». При таком положении дел понятие антисоциального поведения «бесполезно для целей научного исследования и даже для самого элементарного эмпиризма» (стр. 62).

Спор между Сатерлендом, Селлином и Таппеном, составляющий основное содержание первого раздела книги, тесно связан с отно­шением к проблеме законности в буржуазном обществе, к гарантиям прав граждан от судебного и административного усмотрения. С этой точки зрения позиция Таппена, признающего преступлением только то, что предусмотрено в качестве преступления в законе, казалось бы, больше отвечает требованиям демократии. Однако не следует забывать, что речь идет о буржуазной законности. Кри­минолог, ограничивающий свои исследования только ее рамками, обрекает себя на отказ от анализа политических предпосылок, лежа­щих в основе существующего законодательства, вольно или неволь­но становится на позицию защиты существующей правовой системы. Сатерленд при всей недооценке им значения для криминологии юридических определений преступного вместе с тем идет в некото­рых отношениях дальше своих критиков. Он пытается раскрыть характер действий, не запрещенных буржуазным законом, но пред­ставляющих действительную опасность для интересов широких слоев общества. Однако ни Сатерленд, ни Таппен не проявляют интереса к тому, чтобы установить действительную связь между изменения­ми в социальной действительности и развитием уголовного права и уголовного законодательства буржуазного общества.

III

Второй раздел сборника «Методика и техника анализа» по содер­жанию распадается на две части. В первой речь идет об общих мето­дах определения сфер и целей исследования, во второй — о кон­кретных приемах собирания и анализа данных.

Основной проблемой первой части является спор между сторон­никами «теории множественного фактора» (Коэн, Глюк) и «общей теории» (Крэсси), впервые сформулированной Сатерлендом под названием «теории дифференцированной связи».

Предмет этого спора можно определить так: что эффективнее и «научнее» — собирать все относящиеся к общему предмету данные в надежде, что затем индуктивным путем удастся построить их содержательное объяснение, или приступить к исследованию с зара­нее «готовой» общей теорией, с тем чтобы с помощью гипотез умень­шить число переменных до практически достаточного минимума и подвергнуть их анализу, который даст возможность выяснить пригодность этой общей теории?

Нетрудно увидеть, что здесь в форме «методического», «техни­ческого» спора выражено глубокое методологическое противоречие, которое неизбежным образом вытекает из философских позиций буржуазных криминологов.

Для представленных в сборнике статей характерно отсутствие прямых упоминаний о философских концепциях, из которых исхо­дят авторы. Однако действительная методологическая основа их исследований не вызывает сомнений — это позитивизм в различных его формах и модификациях.

Философии позитивизма присуще эклектическое решение прин­ципиальных вопросов онтологии и теории познания, стремление к эмпирическому анализу отдельных, порой не связанных между собой факторов, отказ от раскрытия общих закономерностей и по­строения единой научной теории. Позитивизм есть разновид­ность идеализма. «...Суть дела,— указывал В. И. Ленин,— со­стоит в коренном расхождении материализма со всем широким течением позитивизма, внутри которого находятся и Ог. Конт, и Г. Спенсер, и Михайловский, и ряд неокантианцев, и Мах с Авенариусом»⁹.

Одно из таких принципиальных расхождений касается проблемы причинности. У криминолога-материалиста объективный и законо­мерный характер причинно-следственных зависимостей не вызывает сомнений. Его задача — открыть объективно существующую связь между преступностью и социальными явлениями, ее порождающими, проанализировать ее качественные и количественные закономерно­сти. Поэтому естественно, что у советского читателя вызовет уди­вление заявление проф. Селлина: «Наука отказалась от концепции причинности и обращается к ней только для обозначения функцио­нального взаимоотношения между определенными элементами или фактами» (стр. 27). Исходя из этой концепции, автор сводит причи­ны преступности к «всего лишь необходимо предшествующим обсто­ятельствам или условиям преступного поведения». Задача исследо­вателя, по мнению Селлина, заключается лишь в поисках этих обстоятельств и в установлении корреляции, то есть статистической, функциональной зависимости между ними и преступным поведе­нием.

Здесь, по существу, сформулирована теоретическая основа кон­цепции «факторов преступности», широко распространенной в буржу­азной криминологии¹⁰. Ее суть состоит в объяснении преступности отдельными, изолированно взятыми явлениями внешней среды, например, временем года, географическим положением района, доходами населения, уровнем продажи спиртных напитков и т. д. При этом характерно, что подлинный «механизм» действия этих явлений не прослеживается. Исследование, как правило, ограничи­вается установлением чисто математических коэффициентов корре­ляции между двумя или несколькими явлениями.

Попытки сторонников «теории множественного фактора» обой­тись без всяких философских гипотез, разумеется, обречены на не­удачу. Уже сами эти попытки означают следование философии пози­тивизма. Читатель увидит, что и при отборе определенных данных для анализа, и при изложении материала сторонники «теории мно­жественного фактора» не могут не исходить из тех или иных сообра­жений и не пытаться «привязать» собранные ранее «неинтегриро­ванные, но высоко коррелированные» 2 данные к уже существую­щим теориям. В свою очередь авторам, стоящим на позициях «общей теории», неизбежно приходится принимать во-внимание данные, собранные на основе эмпирических исследований. Методология позитивизма не способна дать действительно научный инструмент исследователю; то, что подчас добывает буржуазный криминолог, он получает не благодаря, а скорее вопреки этой методологии.

Во второй части представлены основные подходы американской социокриминологии к конкретной методике собирания данных для анализа. В статье Шоу показан метод детального изучения конкрет­ного случая делинквентности (case study). Этот метод широко при­менялся американскими социологами лет 20—30 назад, однако и сегодня им пользуется так называемая клиническая криминоло­гия, изучающая историю развития субъекта для выяснения «кримо-генезиса». Американские криминологи считают, что этот метод может быть полезен и в будущем — для того, чтобы сочетать под­ход в «широко социальном плане» с «более интенсивным индиви­дуальным подходом».

Статья Б. Ландера показывает технику установления статисти­ческих корреляций между несколькими показателями (multidimensional data). Работа Ландера считается в американской литературе образцом криминологического исследования, проведенного на базе корреляционного анализа. Ландер показывает, в частности, что статистические манипуляции «на высоком уровне» могут быть успеш­ными только при условии полной доброкачественности исходных данных.

Характерным примером подхода к исследованию ex post facto является в этом разделе статья супругов Глюк. В этой работе сопо­ставлены данные по двум —делинквентной и неделинквентной — группам подростков по 500 человек каждая, подобранным по при­знакам пола, этнического происхождения, умственного развития, возраста и места жительства. Подход ex post facto, то есть в данном случае анализ подростков, уже совершивших преступления, отли­чается от «экспериментального подхода», показанного в статье Э. Пауэрса и X. Витмер, которые заранее, до совершения правона­рушений, отобрали две группы подростков, сходных по определен­ным признакам. Целью отбора было подвергнуть одну из групп, экспериментальную, определенным мерам воздействия, которым не подвергалась другая, контрольная, группа, и наблюдать за пове­дением участников той и другой групп. Нетрудно видеть, что оба под­хода, как они отображены в указанных статьях, очень похожи на приемы, применяемые в медицине и при проведении биологи­ческих и психологических исследований.

Материал, помещенный в рассматриваемом разделе, свидетель­ствует о том, что американские социокриминологи накопили боль­шой опыт статистических исследований. Обращает на себя внимание детальная разработка техники подбора контрольных групп и кон­трольных пар, анализа статистических показателей и осторожность в оценке получаемых данных.

Однако советский криминолог и социолог заметит в методике исследований, представленных в настоящем сборнике, существен­ные пробелы. Так, весьма слабо развиты соображения о ценности и форме взаимосвязи двух или нескольких взаимодействующих показателей. Ландер справедливо отмечает, что корреляции между изучаемыми переменными величинами в большинстве случаев являются нелинейными. Однако новейший математический аппарат вычисления этих нелинейных зависимостей не представлен. Алгебраи­ческие оценки некоторых взаимодействующих переменных факто­ров, полученные по системе дискретных показателей (статья Пауэр­са и Витмер), представляются недостаточно совершенными. В стать­ях сборника не содержится данных об использовании современной вычислительной техники.

Обращает на себя внимание весьма неглубокое освещение про­блемы соотношения статистических и динамических закономерно­стей. Весьма неточно и по существу неправильно характеризует это соотношение Д. Р. Крэсси: «... Принцип, объясняющий статистиче­ское распределение того или иного отклонения от нормы или какого-либо другого явления, может быть действительным даже тогда, когда неправильной и не поддающейся проверке оказывается предпо­ложительно на одном с ним уровне находящаяся теория, определяю­щая процесс возникновения отклонения от нормы в конкретных случаях» (стр. 104).

В этом рассуждении статистика отрывается от теории, дающей качественное объяснение явлению. Конечно, если теория неверна, она не поколеблет несогласующегося с ней объяснения, основанного на статистических выводах. Но при правильной теории, разумеется, не может быть принципиального расхождения в объяснении массо­вых и индивидуальных явлений, относящихся к одной совокупно­сти. Сточки зрения материалистической диалектики статистическая совокупность имеет свои закономерности, не сводимые к динами­ческим законам индивидуальных явлений. Однако теория, претен­дующая на объяснение массовых социальных явлений, к числу которых относится преступность, не может противоречить объясне­нию отдельного преступления; она должна охватывать это объясне­ние, содержать его, так сказать, «в снятом виде».

IV

Третий и четвертый разделы сборника посвящены конкретным криминологическим исследованиям и теоретическим обобщениям на базе этих исследований. Именно эти разделы дают наиболее пол­ное представление об основных идеях современной буржуазной, в первую очередь американской, криминологии.

Как бы ни определяла буржуазная социокриминология свой предмет, как бы ни решала она вопрос о методах и приемах собира­ния, обработки и анализа соответствующих данных, основной про­блемой для нее остается выяснение и объяснение изучаемых явлений, в первую очередь причин преступности в буржуазном государстве. Не случайно все статьи сборника, в том числе и те, которые поме­щены в разделах, рассмотренных выше, в той или иной мере, прямо или косвенно затрагивают этот вопрос. В условиях США он пред­ставляет особую актуальность. Американская статистика свидетель­ствует и сами американские криминологи признают, что «Америка, вероятно, представляет собой самую преступную страну в мире» 1. «Каковы же эти особенно криминогенные черты нашей культуры?»— спрашивают они.

Большинство ответов на этот вопрос, содержащийся в сборнике, является яркой иллюстрацией «теории факторов преступности».

В статьях Джонсона, Сайкса, Ландера и других авторов устана­вливаются (или отвергаются) корреляционные зависимости между преступностью и уровнем заработной платы, преступностью и дви­жением населения, преступностью и размещением городского населения, а также между преступностью и одновременным действием нескольких из этих обстоятельств. Делаются попытки выявить влия­ние безработицы (Глэйзер и Раис), условий военного времени (Вил-кинс), особенностей положения негров в американском обществе (Ландер, Джонсон) и других социальных факторов на преступность различных групп населения. В ряде статей содержатся обычные для буржуазной социологии соображения о связи преступности с такими «стандартными» демографическими факторами, как нацио­нальность, пол и возраст, а также с «экологической ситуацией». Селлин видит в преступлении проявление и результат «конфликта культур». Другие криминологи (например, Шоу и Маккей) исходят из того, что в наиболее экономически и социально «дезорганизован­ных» районах больших американских городов преступность стала традицией, передающейся от поколения к поколению (теория «куль­турной трансмиссии» преступности).

По содержащемуся в этих статьях фактическому материалу многие из них представляют познавательный интерес. Как отмечали советские криминологи, критика теории факторов как методологи­ческой основы изучения причин преступности не означает отказа от изучения конкретных явлений, с которыми преступность связана в обществе. Однако необходимо, чтобы социальные факторы пре­ступности исследовались не изолированно, а в неразрывной связи с общими закономерностями общественного развития, чтобы были вскрыты подлинный механизм их действия и общая социальная основа их происхождения¹¹. Проблема влияния социальных факто­ров на преступность может быть правильно решена только на основе исследования сущности и механизма связи, анализа реальной взаи­мозависимости исследуемых явлений. Даже самый высокий коэф­фициент корреляции еще ничего не говорит о действительной объек­тивной связи между явлениями. Он может быть результатом просто­го сопутствия (как в примере «связи» между интенсивностью автомо­бильного движения и уровнем воды в реке Потомак, приводимом в статье Ландера о технике корреляции), если эта причинная связь не доказана как реально существующая всесторонним качественным анализом.

Именно этого и недостает буржуазным исследователям. Отсут­ствие общей концепции, объединяющей разрозненные «факторы преступности», раскрывающей их внутреннюю взаимосвязь, даю­щей объяснение генезиса современного состояния и причин преступ­ности в буржуазном обществе,— характерная черта буржуазной криминологии. В результате эмпирические наблюдения не дают воз­можности сделать сколько-нибудь обоснованные общие выводы.

По сути дела, это признается и авторами некоторых статей настоя­щего сборника. «Подход с позиций множественного фактора не есть теория; это отказ от поиска теории»,— пишет Коэн. Продолжая эту мысль, Ландер критикует криминологов, которые «выдвигают теорию множественного фактора вместо того, чтобы попытаться дать универсальное объяснение преступного поведения» (стр. 145).

Отрицание объективного существования причинности, позити­вистский подход к проблеме взаимосвязи и взаимозависимости явле­ний существенно обедняет проводимые исследования. Как увидит читатель, в ряде статей либо вовсе не дается научных объяснений наблюдаемым корреляциям, либо эти объяснения выглядят наивно. Это и не удивительно. Ландер правильно отмечает, что один лишь коэффициент корреляции, которым исследователи сами себя огра­ничили, «не дает оснований для предположения о наличии причин­ной зависимости. Он является лишь средством измерения имеющегося соотношения» (стр. 143). Этот автор подвергает критике крими­нологов, которые пытаются сделать общие выводы о причинах пре­ступности на основе теории факторов. «К несчастью,— пишет он,— многие исследования, построенные на основе установления корре­ляции между делинквентностью и такими переменными величинами, как плотность населения, изменения в составе населения, нищета, наличие лиц, родившихся за границей, или негров, физический тип, гармоничное развитие эндокринных желез, жилищные условия, продажа комиксов и т. д., презюмируют наличие причинной связи между той или иной конкретной переменной величиной и делинквент­ностью» (стр. 143). Но и сам Ландер не предлагает ничего, что могло бы компенсировать этот недостаток.

Исследование причин преступности немыслимо без глубокого раскрытия «механизма» совершения конкретного преступления. Советские ученые стремятся сочетать количественный анализ пре­ступности и ее причин с качественным анализом как процессов, происходящих в обществе и влияющих на антисоциальные явления, так и самих этих явлений. В материалах же сборника о причинах конкретного преступления упоминается, по сути дела, лишь в стать­ях Ландера «Экологический анализ Балтиморы» и Сайкса и Мат-за «Метод нейтрализации», причем преимущественно в психоло­гическом плане. Недостаточное внимание к проблеме механизма действия причин конкретного преступления также есть прямой результат позитивистского эмпирического «метода» научных иссле­дований.

Читатель также заметит, что почти все исследования, представ­ленные в сборнике, производят впечатление созерцательных, пас­сивных констатации положения вещей. Зарисовки делинквентных районов города, характеристики групп несовершеннолетних право­нарушителей, обследования семей безработных не завершаются какими-либо практическими предложениями. По-видимому, бесперс­пективность реальной борьбы с преступностью в условиях буржуаз­ного строя обрекает эту отрасль знаний на пассивность.

Кризис позитивистской теории факторов, неудовлетворительность которой за последнее время становится все более очевидной для самих буржуазных исследователей, приводит к попыткам построить более или менее общие теории причин преступности в современном буржуазном обществе. В сборнике этому посвящены главным обра­зом или в значительной мере статьи Дюркгейма, Ш. Глюка, Крэсси и Мертона. Здесь ясно вырисовываются два основных круга общих вопросов: 1) о происхождении и наличии преступности как социаль­ного явления; 2) о механизме связи между преступностью и структу­рой современного общества.

Первый круг вопросов затронут в статье Дюркгейма «Норма и патология», представляющей собой яркий образец апологетики нарушения норм морали и права, характерного для капиталистичес­кого общества. Основной тезис этой статьи состоит в обосновании «естественной природы» преступности, которая якобы вечна и свой­ственна любому человеческому обществу. Исходя из данных о посто­янном росте преступности в буржуазных странах и утверждая, что «не существует общества, не сталкивающегося с проблемой пре­ступности», Дюркгейм делает вывод, что «нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми признаками нормального явления». «Проще говоря, — продолжает он,—нормаль­ным является само существование преступности при условии, что она достигает, но не превышает уровня, характерного для общества определенного типа» (стр. 39—40).

Такое утверждение, возможно, могло бы «утешить» американ­ского обывателя, если бы не практика, свидетельствующая вопреки основному тезису автора о неуклонном росте преступности. Но дело даже не в самой попытке оправдать буржуазную действительность. Вред подобной концепции — в поисках философского и морального обоснования неизбежности существования преступности для любой общественно-экономической формации независимо от ее типа.

Это обоснование носит у автора психологический и социологи­ческий характер. С точки зрения социальной психологии, по мне­нию Дюркгейма, преступность представляет собой «нанесение ущер­ба очень сильным коллективным чувствам». Поскольку по мере раз­вития общества социальные чувства будут становиться более интен­сивными, то, с его точки зрения, ликвидация таких опасных пре­ступлений, как грабеж или насилие над личностью, не устранит преступности вообще, ибо общество будет признавать преступными и наказуемыми другие, менее опасные деяния, ранее в такой степени не затрагивавшие общественных чувств.

Не трудно видеть, что эта «социально-психологическая кон­цепция» не имеет ничего общего с реальной действительностью. Она констатирует некоторое абстрактное общество, не имеющее ни классовой структуры, ни исторических примет.

научная -т лн ,<tf :л

Применительно к буржуазному обществу концепция Дюркгейма просто искажает положение вещей, так как игнорирует клас­совую противоположность «социальных чувств» буржуазии и тру­дящихся, вытекающую из антагонистических противоречий капи­тализма. «Естественность» преступности в таком обществе, а тем более ее значительный рост объясняются вовсе не тем, что общество якобы становится все более нетерпимым к нарушениям норм морали и правопорядка, а усилением указанных противоречий. Рост опас­ных и тяжких преступлений в капиталистических странах за послед­ние десятилетия свидетельствует о том, что никакого укрепления моральных основ в буржуазном обществе в действительности не про­исходит и не может происходить.

Что же касается общества, состоящего из дружественных трудя­щихся классов, то исторический путь борьбы с правонарушениями представляется для него совершенно иным. Для социализма харак­терно сокращение числа опасных преступлений. Однако процесса расширения понятия преступного, распространения его на другие, менее опасные поступки людей, о котором пишет Дюркгейм, не про­исходит. Дело в том, что общество, построенное на основах товари­щества, взаимопомощи, уважения к людям, находит иные пути борьбы с поступками, противоречащими общественной морали, чем уголовная репрессия.

Не более научным является и «социологическое» оправдание преступности. Дюркгейм утверждает, что преступность есть резуль­тат естественных отклонений поведения от «среднего типа», характе­ризующегося соблюдением норм поведения. Эти отклонения, по его мнению, прямо связаны с различиями в человеческой индивидуаль­ности. «Чтобы был возможен прогресс, индивидуальность должна иметь возможность выразить себя»,— замечает автор. Но из этого достаточно бесспорного положения он делает неожиданный вывод: «Чтобы получила возможность выражения индивидуальность идеа­листа, чьи мечты опережают время, необходимо, чтобы существова­ла и возможность выражения индивидуальности преступника, стоя­щего ниже уровня современного ему общества. Одно немыслимо без другого» (стр. 43).

Этот парадокс лишь на первый взгляд кажется пустой абстракци­ей. На самом деле он вскрывает глубокую пропасть между подлин­ной свободой личности и нормами правопорядка в буржуазном обществе. Чтобы выразить свою индивидуальность, человек вынуж­ден выйти за рамки господствующих норм поведения. Дюркгейм не представляет себе такого положения, когда индивидуаль­ность получает полную свободу выражения в условиях соответ­ствующей общественно-экономической формации. Кроме того, само понятие индивидуальности автор толкует в примитивном смысле, имея в виду не всестороннее развитие социально полез­ных свойств личности, а просто любое отклонение поведения от нормы.

Развивая свою концепцию, Дюркгейм доходит до признания полезности преступности в процессе социальной эволюции. Здесь в искаженной форме нашло отражение извечное противоречие капи­талистического строя, объявляющего преступным всякое прогрес­сивное движение, направленное против основ его существования. Автор делает еще один парадоксальный вывод: «Итак, преступ­ность необходима; она прочно связана с основными условиями любой социальной жизни и именно в силу этого полезна... И само преступление уже нельзя понимать как зло, которое необходимо подавлять всеми возможными средствами. Если преступность па­дает заметно ниже среднего уровня, нам не с чем поздравить себя, ибо мы можем быть уверены в том, что такой кажущийся процесс связан с определенной социальной дезорганизацией» (стр. 42, 44).

Статья Дюркгейма была написана давно, но содержащиеся в ней идеи находят отражение в буржуазной криминологии и сегодня. Дело в том, что тезис о вечности преступности дает возможность наиболее общим образом «оправдать» ее существование в условиях буржуазного строя.

Известно, что если не считать прежней теологической концепции, наиболее распространенным «теоретическим обоснованием» преступ­ности было объяснение ее «свойствами человеческой натуры». Как мы уже отмечали, в настоящее время криминология сравнительно редко обращается к биологическим и биопсихологическим теориям преступности. Многие из авторов сборника относятся к подобным объяснениям явно отрицательно. Однако известное отражение ломброзианские концепции преступности все же не могли не найти и в работах криминологов, представленных в сборнике. В этом еще раз проявляется эклектичность позитивистской методо­логии.

Так, статья Р. Макайвера, которая называется «Социальные причины преступности», начинается с тезиса о том, что вопрос о причинах преступности имеет не больше конкретного смысла, чем вопрос: «Почему такова человеческая природа?». Еще более определенно выражен биологизм применительно к объяснению соци­альных явлений в статье Ш. Глюка «Теория и факт в криминоло­гии». Автор утверждает, что в раннем возрасте ребенку внутренне присуще антисоциальное поведение. «Если же говорить об усвое­нии,— пишет он,— то скорее всего усваивается неделинквентное, нормальное поведение» (стр. 109). Асоциальные, эгоистические или антисоциальные импульсы он считает вполне естественными.

VI

Однако большинство авторов, представленных в сборнике, все же придерживается тезиса об определяющей роли социальных факторов. И здесь возникает второй круг вопросов — о преступности со структурой общества, об объяснении ее существо­вания в современных условиях.

В сборнике представлено несколько общих криминологических теорий, относящихся к этой проблематике. Главные из них —тео­рия «дифференцированной связи», выдвинутая Э. Сатерлендом, и теория так называемой «социальной аномии» Мертона.

Составители сборника включили в него ряд статей, в которых теория дифференцированной связи рассматривается с различных позиций. Так, если Крэсси излагает взгляды Сатерленда в общем сочувственно, то статья Ш. Глюка посвящена в основном ее критике.

Основное положение теории Сатерленда состоит в том, что выбор человеком определенной линии поведения обусловливается влияни­ем его ближайшего окружения. «Преступное поведение,— писал Сатерленд,— усваивается во взаимодействии с индивидами в опре­деленной форме общения». При этом имеется в виду не столько усвоение «техники» совершения преступления, сколько восприятие основного типа поведения, его целей, мотивов, отношения к сущест­вующему правопорядку, а также психологических и социальных оценок своих поступков.

В советской юридической литературе взгляды Сатерленда рас­смотрены с достаточной полнотой. В частности, обоснованно под­черкивалось, что его теория «не отвечает на вопрос о том, что же порождает преступность в обществе, а лишь описывает один из про­цессов, благодаря которому отдельные лица становятся преступни­ками» 1. Вот почему утверждение Крэсси о том, что «в известном весьма реальном смысле Сатерленд пытался сделать для криминоло­гии то, что Дарвин сделал для биологии», несмотря на все оговорки автора, выглядит крайним преувеличением.

Более тесная связь между преступностью и структурой буржуаз­ного общества прослежена Мертоном в работе «Социальная структу­ра и аномия».

«Преступность,— пишет Мертон,— нередко связана с использо­ванием по общему признанию запрещенных, но часто эффективных средств достижения по меньшей мере видимости определяемого культурой успеха —богатства, власти и тому подобное». Там, где денежный успех является основной целью существования, но «очень мала возможность использовать для достижения этого успе­ха общепризнанные и узаконенные средства», возникает стремление добиться его любой ценой. «Ограничение возможностей областью неквалифицированного труда и связанный с этим низкий доход не могут конкурировать в терминах общепризнанных стандартов достижения успеха с высоким доходом, связанным с эксплуатацией организованного порока» (стр. 308).

Концепция Мертона, как и другие буржуазные социологические концепции, носит ограниченный характер¹². Автор неосновательно пытается объяснить в рамках личного успеха не только преступ­ность, но и другие явления —«уход от жизни», консерватизм и даже «мятеж» против существующего правопорядка. Здесь вовсе игно­рируется роль политических идей, общественного сознания, роль классовой борьбы, которая является движущей силой развития антагонистического общества.

Однако Мертон подходит довольно близко к реалистическому объяснению процессов, свойственных буржуазному обществу. Он указывает, что антисоциальное поведение в конечном счете вызвано к жизни классовой структурой общества, «которое вознаграждает наилучшим образом лишь достижение экономического успеха и высокого социального положения». «Наша идеология равен­ства,— пишет Мертон,— по сути дела, опровергается существова­нием групп и индивидуумов, не участвующих в конкуренции для достижения денежного успеха. Одни и те же символы успеха рас­сматриваются в качестве желательных для всех... Однако в дей­ствительности социальная организация обусловливает существова­ние классовых различий в степени доступности этих общих для всех символов успеха» (стр. 310).

Тем не менее автор не приходит к каким-либо радикальным выво­дам, и это еще раз свидетельствует о том, что подлинный анализ связи между антисоциальными явлениями и структурой общества может быть дан только с марксистских позиций. Разумеется, бур­жуазные криминологи предпочитают умалчивать о марксистском объяснении причин преступности. Однако некоторые из них не мо­гут не прийти, по сути дела, к материалистическим выводам. «Впол­не возможно,— пишет Коэн, имея в виду преступность в буржуаз­ном обществе,— что некоторые... проблемы в действительности не могут быть разрешены в рамках системы существующих уста­новлений» (стр. 87). Глэйзер и Раис, говоря о наличии прямой связи между экономическими условиями жизни (в частности, безра­ботицей) и преступностью, признают: «Сделанные нами выводы могли бы быть использованы марксистами». Однако, видимо, проя­вить до конца научную объективность не так легко. Вот почему буржуазные социологи, занимающиеся проблемой преступности, по словам Коэна, «склонны солидаризироваться с системой сущест­вующих установлений и искать корни социальных проблем в факто­рах, которые можно было бы контролировать или устранять, не подрывая веры в святость наших установлений... В этом одна из причин того, почему мы не торопимся с действительно аналити­ческим исследованием сложной взаимозависимости социальных проблем и более широкой социальной системы» (стр. 87).

VII

Ряд конкретных исследований буржуазных криминологов пред­ставляет для советского читателя интерес в том отношении, что они, хотят ли этого их авторы или нет, дают известную возмож­ность судить об острых социальных процессах, происходящих в бур­жуазном обществе. Само признание (и это проходит через многие статьи сборника) того, что высшей «общепризнанной» ценностью и «символом успеха» в американском образе жизни являются день­ги, богатство, представляет собой неплохую иллюстрацию к извест­ным словам «Коммунистического манифеста»: буржуазия «не оста­вила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного „чистогана» Ь>. Американские криминологи не могут не признать и другого: легальные возможности достижения успеха американская действительность обеспечивает меньшинству, обре­кая множество людей на существование в «экономически неблаго­получных районах», в семьях, «не имеющих в своем составе лиц с постоянным доходом». Особенно это касается негритянского и дру­гого «цветного» населения. Как показали исследования супругов Глюк, значительная часть населения прозябает в неблагоустроен­ных, перенаселенных домах, живет на случайные заработки или на доходы, источником которых являются различные конфликты с уголовным кодексом. Не мудрено, что именно из этой «экологи­ческой ситуации» проистекает большая часть американской пре­ступности, именно здесь возникают и развиваются пресловутые «делинквентные шайки» подростков из «низших классов», молодеж­ные клубы «на углу улицы», образующие неистощимую питательную среду «вульгарной преступности» в виде краж, грабежей и насилия. Не случайно проблеме делинквентных шаек американская кримино­логическая литература давно уже уделяет большое внимание, поне­воле связывая их происхождение с социальными условиями жизни больших американских городов и, по существу, тем самым опро­вергая реакционнейшую теорию «имманентной преступности низ­ших классов».

Концепция преступности этого рода как выражение столкнове­ния «делинквентной субкультуры» с ценностями «большого обще­ства», хотя она и не называет вещи своими именами, не лишена инте­реса. Однако из нее следует, что применение наказания за преступ­ления этой категории представляет собой безнадежную попытку подавить средствами организованного государственного насилия то, что ежедневно и ежечасно органически порождается самими условиями жизни в капиталистическом обществе.

Интересно, однако, и другое. Культ «голого интереса» так глу­боко проник во все поры буржуазного общества, до такой степени разложил и разъел его, что даже то меньшинство, которому, каза­лось бы, обеспечиваются легальные возможности достижения успе­ха, не довольствуется ими. Оно идет на массовые и систематические нарушения уголовного закона во всех случаях, когда законодатель­ные запреты ограничивают стяжательские аппетиты предпринима­телей. Эта сторона дела с большой тщательностью и на основе убедительного исследования фактов раскрыта в статье Сатерленда о преступлениях людей в белых воротничках. В ней, пожалуй, впервые в американской литературе убедительно, мы сказали бы, с научной обстоятельностью было показано, что «отклоняю­щееся от нормы поведение», а проще говоря, нарушение уголовного закона монополиями и «деловыми людьми» составляет повседневное, массовое, неизменно терпимое и тем самым постоянно поощряемое явление, органическую принадлежность американского бизне­са. Сатерленд подверг анализу большое число нарушений закона, допущенных крупнейшими промышленными и торговыми корпора-* циями США. Речь идет о нарушениях, характерных именно для деятельности предпринимателей,— нарушениях антитрестовского законодательства, законов о ложной рекламе, патентного и авторского права и правил о товарных знаках. Американский ученый показал, что эти нарушения причинили, вместе и порознь, большой вред населению страны, в первую очередь трудящимся классам. «Последствия преступлений, совершаемых людьми в белых воротнич­ках,— пишет Сатерленд,— сказываются на обществе не сразу, а на протяжении долгого периода времени и, возможно, в отношении миллионов людей...» (стр. 58). Автор не только имел основание уподобить эти нарушения мошенничеству, краже, вымогательству и незаконному ограничению свободы. На основе тщательного анали^ за действующего американского законодательства Сатерленд пока­зал, что многие из этих действий и юридически являются преступней ниями. И что же? Менее чем в 10% вынесенных против корпораций 547 решений предусматривалась уголовная ответственность, тогда как почти в 500 случаях были приняты все законные и незакон*-ные меры к тому, чтобы освободить предприимчивых бизнесме­нов от клейма уголовного преследования и обвинительного при­говора.

Надо отдать справедливость Сатерленду — он достаточно реали* стически описывает причины этого явления. С одной стороны, учреж­дения, распространяющие информацию, не организуют общест­венное мнение против преступлений этого рода. Ведь эти учрежде­ния принадлежат тем же корпорациям и сами совершают подоб­ные нарушения. «Общественное мнение,— язвительно замечает Сатерленд,— никогда не было бы хорошо организовано против карманных воров, если бы большая часть информации о кар­манных кражах поступала непосредственно от самих воров» (стр. 58).

С другой стороны, сколько бы ни уверяли американцев, что они живут «в обществе равноправных людей, где все равны перед законом», методы исполнения (или неисполнения) закона в сущест­венной мере зависят от отношения законодателей и исполнителей закона к личности возможных правонарушителей. Применительно к преступникам в белых воротничках Сатерленд характеризует это отношение как смесь страха и восхищения. Страха —потому,что антагонизм с бизнесменами может привести к уменьшению размеров взносов в фонд очередной предвыборной кампании, без чего победа на выборах невозможна. Восхищения — потому, что законодатели, судьи и исполнители закона «культурно однородны» с его наруши­телями. Поэтому в представлении этих людей предприниматели — нарушители закона никак не отвечают признакам популярного стереотипа преступника.

Опубликование исследования Сатерленда вызвало в свое время сенсацию и породило споры, не утихающие по сей день. Одни кри­минологи, такие, как Варне и Титерс 1, пошли по пути, намечен­ному Сатерлендом, предложив для объяснения преступности людей в белых воротничках выразительную формулу «greed, not need» (алчность, а не нужда), ставшую классической.

Другие выступили против сформулированной Сатерлендом кон­цепции, и резкие возражения некоторых из них против выводов Сатерленда сами по себе свидетельствуют о том, что эти выводы пришлись «по живому месту». Так, Таппен, на которого мы уже ссылались в другой связи, не хочет признавать преступником ни жадного коммерсанта, прибегающего к фальшивой рекламе, ни предпринимателя, не разрешающего создания профсоюза на своем предприятии или заключения коллективного договора. Подобные действия, по мнению Таппена, «не выходят за рамки обычной дело­вой практики», и отнесение их к категории преступных «может служить целям пропаганды». Эта сторона дела серьезно беспокоит Таппена, потому что результатом этой пропаганды может явиться, по его мнению, нечто вроде «бортовых залпов по существующей системе». Таппен не хочет признавать это ни криминологией, ни вообще социальной наукой. Здесь, по-видимому, проходит граница, которую американские криминологи не хотят или не решаются переходить. Ведь не случайно и Мертон, о статье которого мы уже упоминали, называет отказ от «общепризнанных» целей американ­ской культуры и средств их достижения мятежом, выводит этот мятеж за рамки «приспособления» в границах буржуазной структу­ры и отказывается рассматривать «дополнительные проблемы», возникающие в этом случае. Границы буржуазной структуры — это в то же время и границы буржуазной науки!

VIII

В заключение несколько слов об особенностях перевода1.

Американская социокриминология в ходе своего развития выра­ботала многообразную и сложную терминологию — частично свою собственную, частично заимствованную из экономики, статистики, математики, биологии и других социальных, естественных и точных наук. Заимствованные термины нередко используются в условном значении, другие введены в научный оборот для обозначения спе­цифических явлений, ранее не бывших предметом изучения каких-либо других наук. Так обстоит дело с рассмотренным выше терми­ном «делинквентность» и его производными, обозначающими поня­тия, которыми не пользуются советская криминология и социология. В случаях такого рода везде есть соблазн передать содержание соответствующего термина словом, привычным для советского чита­теля и «более или менее» точно передающим смысл английского слова.

В ряде случаев, однако, поддаться этому соблазну было бы ри­скованно: привычный термин, естественно, имеет и привычное со­держание, и если оно не соответствует содержанию английского термина, то подобное «упрощение» может привести к тому, что получится не перевод, а искажение смысла. Имея это в виду, в рус­ском переводе были сохранены — в необходимых случаях с соот­ветствующими пояснениями — такие своеобразные термины, как аномия, ретритизм (приблизительно —«бегство от действительно­сти», отсюда — ретритистское приспособление, ретритистская уста­новка и т. п.), инновация, дифференцированная связь, субкульту­ра, нейтрализация (в смысле самоубеждения в правомерности не­правомерного поступка), рационализация (в смысле подведения рациональной базы под неправомерный поступок) и ряд дру­гих.

В отдельных случаях пришлось пойти на довольно причудливые словообразования. Так, в американской социокриминологии имеет хождение выразительный термин institutional для обозначения явлений, составляющих часть социальных, в частности идеологи­ческих, моральных и т. п. установлений «большого общества» (в отли­чие от «субкультуры»). Он используется, например, для характе­ристики преступлений, ставших органической частью американского образа жизни (в частности, преступлений людей в белых воротнич­ках). По причинам, указанным выше, этот термин сохранен без перевода, в связи с чем читатель встретит в некоторых статьях такие выражения, как институционализированные и даже деинституцио-нализированные ценности и т. п. Представляется, что при всей громоздкости этих оборотов они все же удобнее, чем такие формулы, как «ценности, введенные в систему или исключенные из системы уста­новлений большого общества».

Трудность задачи определялась еще и тем, что, с одной стороны, в сборник включены статьи и извлечения, содержащие самый разно­образный материал — теоретический, эмпирический и представляю­щий детальное описание проведенных исследований; с другой — помещенные в сборнике статьи весьма отличаются друг от друга по стилю и даже по жанру — от лаконичной, математически точной манеры Лезли Вилкинса до жаргона несовершеннолетних делин­квентов в статьях Шоу и Яблонского.

Предмет криминологии

ТОРСТЕН СЕЛЛИН

Социологический подход к изучению причин преступности

Одним из наиболее важных аспектов криминологии являются поиски «прщщн» преступности. Первая из возникающих проблем связана с самой концепцией причинности, ибо термин «причина» применяется к самым разнообразным понятиям, анализ которых едва ли необходим здесь. Наука отказалась от концепции причин­ности и обращается к ней только для обозначения функционального взаимоотношения между определенными элементами или фактами:. «Когда мы говорим, что одна вещь является причиной другой,— гово­рит Стюарт,— то при этом подразумеваем лишь то, что они нахо­дятся в постоянной взаимосвязи: когда мы видим одну вещь, мы можем ожидать и другую. Эту связь мы можем установить только из опыта»1. И в наши дни высказывается почти такое же суждение:

«Применение термина «причина» для целей научного объяснения мира свойственно только первоначальным стадиям, когда имеет место неширокое, предварительное, примерное обобщение, имею­щее в виду дальнейшие, более широкие и постоянные законы. Мы можем говорить, что «мышьяк причиняет смерть» лишь до тех пор, пока нам точно не известны процессы, приводящие к этому резуль­тату.

Однако в достаточно продвинувшемся научном исследовании термин «причина» не фигурирует ни в одной из формулировок постоянных законов, хотя встречается несколько упрощенное и вольное его использование, которое может быть сохранено. При­близительное единообразие, обусловившее применение этого понятия до начала научного исследования, может оказаться оправданным при всех обстоятельствах, кроме очень редких и исключительных, а возможно, и при всех встречающихся обстоятельствах. В подоб­ных случаях удобно говорить о предыдущем событии как о «причине», а о последующем — как о «результате». В этом смысле все же возможно применять слова «причина» и «результат», если конечно, мы понимаем, что такого рода последовательность не является неизбежной и может иметь исключения. Этот и только этот смысл мы... вкладываем в указанные понятия, когда говорим, что одно конкретное событие служит «причиной» другого конкретного собы­тия, как нам иногда приходится делать, чтобы избежать невыноси­мого многословия».

^Разделяя этот взгляд на концепцию причинности, мы понимаем под «причиной» преступления всего лишь необходимо предшествую-! щие обстоятельства или условия преступного поведения. Исследо­вание «причин» преступности сводится, таким образом, к поискам этих предшествующих обстоятельств и установлению постоянных величин в их связях с преступным поведением. Поскольку после­дующие главы будут иметь своим предметом именно этот аспект криминологического исследования, следует с самого начала под­черкнуть, что такие термины, как «причина», «причинный» или «причинность» (либо «этиология» или «этиологический»), будут часто применяться для того, чтобы «избежать невыносимого многосло­вия», однако не следует забывать, что они призваны обозначать лишь указанную выше связь.

Большинство исследований в области изучения причин преступ­ности свидетельствует о том, что криминология еще находится в значительной степени в импрессионистской, спекулятивной ста­дии. Выводы из этих исследований остаются гипотезами, которые требуют предварительной проверки перед тем, как будет установле­но их отношение к этиологическим проблемам. Поэтому следует изучить, являются ли адекватными основные концепции, образую­щие основу исследования причинности;

Изучение причин преступности имеет своей основой определения понятий «преступление» и «преступник». Эти понятия — предмет традиционной криминологии. Оба они сформулированы правом, и хотя ограничения, которые такие определения налагают на иссле­дование, являются предметом жалоб со стороны криминологов, они не подвергались серьезному сомнению. Даже столь придирчи­вые критики криминологических исследований, как Майкл и Адлер, утверждают:

«Мы не сможем осуществлять эмпирические исследования пре­ступления и преступника, если не будем иметь какую-то основу для разграничения преступного поведения от иных видов поведения и преступников от других лиц, достаточно точно и определенно для того, чтобы не путать эти явления в наших наблюдениях... Самое точное и наименее двусмысленное определение преступления — это то, согласно которому преступным признается поведение, запрещенное уголовным кодексом... Юридическое определение преступле­ния является не только точным и недвусмысленным, но также и един­ственно возможным определением» г.

Однако эти авторы идут еще дальше в своем толковании рас­сматриваемых концепций. Признавая, что лицо, которое нарушает уголовный закон, тем самым становится преступником, они добавля­ют, что «наиболее верным способом... проведения различия между преступниками и непреступниками является разделение на тех, кто был осужден за преступление, и тех, кто осужден не был... В целях как практических, так и теоретических мы должны действо­вать так, как если бы это было верно... Следовательно, криминолог вполне прав, когда считает, как это и происходит на самом деле, что объектом его исследования являются лица, осужденные за совершение преступления» 2.

Но в примечании, содержащемся в другой части их работы, Майкл и Адлер поднимают заслуживающий упоминания здесь воп­рос, на который не пытаются, однако, дать ответ: «Одна из важней­ших проблем, с которой сталкивается криминолог, заключается в том, удовлетворяет ли его целям указанный способ отграничения преступников от остальных лиц»3. Авторы безусловно правы, назы­вая эту проблему важнейшей. Это действительно важнейшая пробле­ма. К тому же криминологи уделяют ей очень мало внимания. Кри­минология стала наукой о преступлениях и преступниках. Социаль­ные требования предупреждения и подавления преступности, кажу­щаяся точность юридических определений и доступность конкрет­ных данных, собранных в процессе исполнения закона,— все это способствовало созданию искусственных границ криминологии. Такие границы не могут быть признаны наукой. Вместе с тем спе­циализация, разделение труда явно необходимы в научном иссле­довании.

«Научное исследование любой области явлений,— говорит Джордж Кэтлин,— требует установления общих границ этой обла­сти», однако эти границы «обусловливаются органически самой при­родой исследуемого предмета и не должны иметь случайного характе­ра, определяемого лишь внешним сходством рассматриваемых явлений». Практические определения, очерчивающие пределы криминологического исследования, относятся к разряду явлений, обладающих указанным «внешним сходством». Перефразируя заявление Франка Росса, можно сказать, что криминологи опре-

1 I. Michael, and M. A d I e r, Crime, Law and Social Science, New York, 1933, p. 1—2.

2 Ibid., p. 3.

3 Ibid., p. 92.

4 G. С a t 1 i n. The Delimitation and Mensurability of Political Pheno­ mena, American Political Science Review, 21, May, 1937, p. 255—269. Под термином «установление границ» следует понимать не фиксирование границ какой-либо области или зоны исследования, а способ обрисовки органических или естественных свойств исследуемых объектов. делили явление, которое они изучают, «в терминах, наиболее доступ­ных [данных]... сводя тем самым на нет... все свои теоретические конструкции» 1.

Мы попытаемся показать, что категории, устанавливаемые уго­ловным законом, не соответствуют требованиям ученых из-за их «случайного характера» и не «обусловливаются органически самой природой исследуемого предмета».

Нормы уголовного закона

Среди различных способов, к которым обращаются социальные группы с целью обеспечить определенное поведение своих членов, важное место занимает уголовный закон, так как его нормы являют­ся обязательными для всех, кто живет в пределах политических границ данного государства, и исполнение этих норм обеспечивается принудительной силой этого государства. Уголовное,^законодатель-ство может быть определено отчасти как совокупность правил, запрещающих определенные формы поведения и предусматривающих наказание за их нарушение. Характер этих правил, вид или тип поведения, которое они запрещают, характер санкций, налагаемых за их нарушение, и т. д. зависят от характера и интересов групп населения, оказывающих влияние на законодательство. В некото­рых государствах эти группы могут составлять большинство, в дру­гих — меньшинство, однако к числу социальных ценностей, охра­няемых уголовным законом, в конечном счете относятся именно те, сохранение которых соответствует интересам господствующих групп 3. В демократических государствах эта существенная особен­ность уголовного закона не столь легко различима, как в государ­ствах с иными формами правления, но даже и в демократическом обществе можно видеть, как интересы групп, образующих могу­щественное меньшинство, формируют определенную часть уголов­ного законодательства.

«Наши законодатели,— говорил Мануэль Гамио, рассматривая уголовное законодательство Мексики,— создают законы для господ­ствующего меньшинства, схожего по расе, традициям и характеру цивилизации с европейцами... в результате чего законы в значи­тельной степени оказываются скопированными с иностранного образца... Социальное большинство, особенно местные народы, ока­зывается за пределами этих законов, игнорирующих его биологи­ческие потребности и свойства его умственных процессов, его своеоб-

1 F. R о s s, Fields and Methods of Sociology, 2nd ed., New York, 1934, p. 463.

2 Совсем недавно эта точка зрения была поддержана Джозефом А. Лей­ тоном в его работе «Social Philosophies in Conflict», New York, 1937; см. также «Law and Social Ethics», ch. XXIV. разную индо-испанскую культуру, экономическое положение, стрем­ления и тенденции» х.

Среди прочих примеров он приводит норму, объявляющую неза­конными религиозные и «естественные» или соответствующие обы­чаям браки. В долине Теотихуакан 73'!а браков являются незакон­ными не вследствие умышленного нарушения этой нормы, а потому, что «для социального меньшинства, в расчете на которое были изда­ны эти законы, «естественный» союз ненормален, хотя для социаль-, ного большинства... он — совершенно нормальное явление»'2. >. Подобное несоответствие между законами государства и моральными представлениями различных социальных групп населения этого государства можно проследить повсюду, где стандарты, которым следуют господствующие группы, отличны от стандартов, принятых подчиненными или подчинившимися группами. Нормы уголовного закона, то есть нормы поведения, воплощенные в уголовном законе, изменяются по мере того, как меняются представления господствую­щих групп о социальных ценностях, либо по мере того, как преврат­ности процесса социального развития приводят к преобразованию самих социальных групп и к сдвигам в центрах сосредоточения вла­сти. Таким образом то, что было преступным в прошлом, может стать законным сегодня7~тогда как то, что считается преступным в одном из существующих сегодня государств, может считаться законным в другом. Этот урок истории позволяет уверенно выска­зать предположение — эмпирическое обобщение столь же обосно­вано, как и любое обобщение в области естественных наук,— что все, запрещенное ныне уголовным законом любого государства, i не будет подвергаться запрету в будущем, если только не произой-i дет полная социальная стагнация —7 ситуация, с которой историки социологии никогда не сталкивались.;

Действительно, изменчивость определения преступного и соот­ветственно смысла, вкладываемого в термин «преступник»,— факт, настолько хорошо известный социологам, что он не требует под­тверждений. Однако в связи с этим возникает вопрос, как подобного рода изменчивость можно совместить с попыткой выработать всеоб­щие категории, требуемые при проведении любого научного иссле­дования.

Безоговорочное принятие юридических определений основных единиц или элементов криминологического исследования нарушает основной критерий науки. Ученый должен быть свободен опреде­лять явление в им самим избираемых терминах, основанных на органических свойствах исследуемого материала и обозначающих те его свойства, которые предполагаются имеющими универсаль­ный характер. В самом деле, имеется много примеров того, как государственная политика, выраженная в законе, временно огра-

1 М. G a m i о, Hacia un Mexico Nuevo, Mexico City, 1935, p. 186—187.

2 Ibid.

ничивала, сводила на нет или предрешала социальные результаты научного исследования в той или иной области. Имеются также свидетельства того, как тормозит развитие научного исследования влияние авторитета, приписываемого одному или нескольким уче­ным. Однако ни в одном из этих случаев ученый не должен позво­лять неученым определять за него основные условия исследования. Следует тут же подчеркнуть, что сказанное выше не означает, что нормы уголовного закона или данные о преступлениях или преступ­никах, собранные в процессе исполнения закона, не имеют ценно­сти для научного исследования. В действительности они представля­ют собой богатый источник для ученого, однако применение научно­го критерия для отбора и классификации этих данных независимо от их правовой формы весьма существенно для того, чтобы они могли получить значение для науки. Мы не хотим также сказать, что изучение криминологии в ее традиционном понимании не пред­ставляет ценности. Напротив, социальная ценность таких исследо­ваний может быть подчас очень велика, даже если научная значи­мость сделанных из них выводов и вызывает сомнения. Результатом таких исследований может явиться создание основы для социальных действий или государственной политики, соответствующих преобла­дающим взглядам. Такое исследование может, кроме того, поднять социальный престиж исследователя и поэтому представлять сущест­венную ценность для него. Мы хотим подчеркнуть, что для того, чтобы наука о человеческом поведении могла развиваться, ученый в этой области исследования должен освободиться от уз, создаваемых уголовным законом. Если психиатр ограничится изучением лиц, признанных невменяемыми уголовным судом, он, несомненно, смо­жет обогатить свои познания в области психических заболеваний, однако если бы суд определял и таким образом классифицировал различные формы психических заболеваний, исходя из интересов государственной политики, то в этом случае психиатр научился бы весьма немногому. Именно потому, что психиатр сумел настоять на самостоятельном определении используемых им понятий, он столь часто вступает ныне в конфликт с законом, который обслужи­вает социально определяемые цели и не сосредоточивает свой инте­рес на том лишь, что делают ученые. Законодатель и тот, кто отпра­вляет правосудие, с одной стороны, ученый — с другой, говорят на различных языках, несогласуемых в самой своей основе. Это естественно, поскольку они преследуют совершенно различные цели. Ученый должен пользоваться своим собственным языком, в котором обыденные слова, если он прибегает к ним, имеют специ­фический смысл, важный для ученого и, возможно, не тот, который вкладывают в эти слова другие. Если криминологическое исследова­ние ограничится изучением преступления и преступников и воспри­мет специфические категории «преступления» и «преступника» в том виде, как они определены законом, то с научной точки зрения оно будет теоретически недействительным. Данные об уголовном законодательстве, а также данные о преступлениях и преступниках, которые ныне производны от правовых категорий, должны быть «обработаны» ученым прежде, чем он сможет использовать их.

Нормы поведения

Человек рождается в условиях определенной культуры. Он появляется на свет биологически приспособленным к тому, чтобы получить и адаптировать знания о самом себе и о своих взаимоотно­шениях с другими. Его первые социальные контакты знаменуют начало длящегося всю жизнь процесса координации, в течение которого он усваивает и адаптирует идеи, формально или неформаль­но сообщаемые ему путем обучения или посредством предписаний. В этих идеях воплощено значение, присущее обычаям, верованиям, произведениям искусства, а также его собственным отношениям со своими ближними и с социальными институтами. Если смотреть на них как на не связанные между собой единицы, эти идеи могут рассматриваться в качестве элементов культуры, складывающихся в определенный рисунок или конфигурацию идей, которые имеют тенденцию к превращению в цельную систему значений. Воплощен­ные в разуме отдельного человека, они становятся элементами лич­ности, и общая сумма всех этих элементов может быть названа лич­ностью в отличие от его биологической характеристики либо от его наследуемых или приобретаемых морфологических или физиологи­ческих черт. Таким образом, личность основывается на биологи­ческом фундаменте, играющем важнейшую роль в ее формировании. Биологические свойства лица устанавливают границы развития личности, определяют характер процессов восприятия и адапта­ции, в результате которых элементы культуры превращаются в эле­менты личности и влияют на проявление элементов личности в соци­альной деятельности человека.

Такое определение личности не является приемлемым для всех социологов, не говоря уже о представителях других отраслей нау­ки. В своей недавней работе Гордон В. Оллпорт1 анализирует не менее сорока восьми определений, а затем предлагает еще одно, свое собственное. Что касается определения, данного выше,— им уже ранее пользовались У. И. Томас, Эллсворт Фарис и другие,— то, по мнению Оллпорта, оно явилось результатом неспособности осознать тот факт, что «личность есть нечто большее, чем «субъек­тивная сторона культуры»— истина, которую социологи и антро­пологи культуры с их односторонним изучением «культуры и лич­ности» склонны забывать» 2. Подобная критика исходит из предпо­ложения, что психологи знают, что такое личность; между тем все,

1 Personality: A Psychological Interpretation, New York, 1937.

2 Ibid., p. 372. 3 Социология преступности

что здесь можно сказать, так это то, что для целей психологическо­го исследования любое социологическое определение личности является неподходящим. На этом же основании социологи настаива­ют на своих собственных определениях предмета исследования. Изучая социальные явления, они вынуждены уделять внимание личности, однако они рассматривают ее прежде всего как фокус, в котором преломляются групповые влияния, как продукт воздей­ствия социальных условий, социальный микрокосмос. Если они предпочитают применять тер мин «личность» для обозначения «субъек­тивного аспекта культуры», их можно критиковать за создание осложнений в результате использования термина, употребляемого в столь различных смыслах, что это затрудняет строгое мышление; однако их нельзя критиковать за то, что они ограничивают свое исследование рамками, определяемыми их наукой. Это не значит, что социолог не проявляет интереса к «динамической организации в индивидууме тех психофизических систем, которые определяют его неповторимый способ приспособления к окружающей обстанов­ке» 1, и что эти «психофизические системы» могут быть оставлены без внимания при изучении социальных явлений. Это, однако, значит, что социологи не подготовлены к тому, чтобы изучать эти «системы», поскольку они не являются ни психологами, ни биоло­гами, и что для определения указанных понятий они должны пола­гаться на этих ученых.

Если бы все люди были биологически подобны друг другу и под­вергались влиянию одинаковых культур, то не существовало бы индивидуальности.у^яибывсе люди были биологически подобны друг другу, но подвергались влияниям различных культур, то каж­дый человек обладал бы неповторимой индивидуальностью лично-сти. Поскольку не существует двух индивидуумов, обладающих одинаковыми биологическими свойствами (за исключением, быть может, близнецов), и поскольку нет двух таких лиц, в отношении которых можно было бы сделать предположение, что они оба под­вергались влиянию совершенно однородных культур (во всяком случае, после периода раннего детства), постольку каждая цельная личность неповторима. Поэтому научное исследование в области поведения» человёкггсталкивается с проблемой разработки научного описания развития и проявления неповторимых личностей биоло­гически неповторимых индивидуумов. Однако научный метод непри­меним к изучению неповторимых явлений. Он может иметь дело лишь с классами, видами, типами. Если бы обобщение было сделано на основе данных, полученных в результате изучения случая, кото­рый предполагается неповторимым, то его действительность нельзя было бы проверить. Этиологическое исследование было бы невоз­можным, если бы оно не исходило из предположения, что исполь­зуемые в ходе исследования данные могут быть сгруппированы по

1 Personality: A Psychological Interpretation, New York, 1937, p. 48.

определенным классам, составляющие которых обладают идентич­ными свойствами или по крайней мере позволяют предположить, что их характеризует степень подобия, достаточная для того, чтобы их можно было объединить для целей исследования.

По меньшей мере с одной точки зрения человеческое существова­ние можно рассматривать как состоящее из решения следующих одна за другой альтернатив. Человек постоянно сталкивается с необ­ходимостью решать, должен ли он сделать одно или другое. В огром­ном своем большинстве такого рода решения лишены драматическо­го характера, они составляют прозаическую рутину повседневной жизни и настолько входят в привычку, что сознательный элемент, ассоциируемый с идеей «выбора», исчезает и постепенно реакция становится автоматической. При таком положении дела только новая или редко возникающая ситуация, в которой оказывается человек, наиболее очевидным образом заставляет действовать его волю и вынуждает его сопоставлять различные возможные реакции, вызываемые данной жизненной ситуацией, выбирая ту из них, которая представляется ему в этот момент наиболее подходя­щей. Независимо от того, является ли ответ лица на жизненную ситуацию результатом привычки или сознательного решения, его реакция может рассматриваться как выражение его личности. Харак­тер этой реакции зависит от того, что означает для этого лица дан­ная жизненная ситуация. Некоторые из таких ситуаций являются достаточно повторяющимися и настолько определены социально, что они вызывают определенные ответы со стороны встречающихся с ними лиц определенного типа. С ними, так сказать, связаны нор­мы, предопределяющие реакцию или ответ, которые, когда они исходят от данного лица, получают одобрение или неодобрение со стороны группы, устанавливающей эти нормы. Социальная пози­ция этой группы по отношению к различному образу действий какого-либо лица в определенных обстоятельствах выкристаллизо­валась, таким образом, в правило, нарушение которого вызывает реакцию группы. Эти правила, или нормы, могут быть названы норма­ми поведения (conduct norms). Все реакции или вся деятельность лица, регулируемые этими нормами, могут быть названы поведени­ем (conduct). Термин «активность» (behavior) l целесообразно сохра­нить для всех типов реакций — поведение является лишь одним из них — или для всех типов реакций, не определяемых как пове­дение.

Поведение в указанном выше смысле может иметь место только в ситуациях, определенных какой-либо социальной группой и регу­лируемых правилом определенного вида. Более того, любое поведе­ние социально обусловлено, ибо личность—продукт социальный,

Автор употребляет два термина, переводимых на русский язык почти одинаково: «conduct» и «behavior». И тот и другой означает «поведение». В данном случае термин «behavior» мы перевели словом «активность», исходя из толкования, даваемого автором.— Прим. перев.

34

35

3*

Поэтому было бы неразумно с научной точки зрения говорить об антисоциальном поведении, противопоставляя его поведению соци­альному. Это термины, принадлежащие языку социальных реформ. Было бы лучше во избежание недоразумений говорить вместо это­го о нормальном и ненормальном поведении, то есть о поведении, соответствующем поведенческим нормам или отклоняющемся от них.

Нормы поведения являются продуктом социальной жизни. Социальные группы налагают на деятельность своих членов опре­ деленные ограничения с целью охраны социальных ценностей, которым был причинен ущерб неограничиваемым поведением. Норма поведения по происхождению своему является правилом post facto. В самых общих чертах «нарушение есть мать закона» *А и в равной мере мать норм поведения. •

Любой человек отождествляется с рядом социальных групп, каждая из которых отвечает потребностям, обусловливаемым био­логическими или социальными факторами. Каждая из таких групп является нормоустанавливающей в том смысле, что в ее рамках создаются нормы поведения, применяемые к ситуациям, возникаю­щим в связи со специфической деятельностью данной группы. В качестве члена такой группы человек обязан подчиняться не только правилам, общим и для других групп, но также и правилам, специфическим для этой группы. Лицо, которое в качестве члена семейной группы, передающей в свою очередь нормы, определявшие поведение членов групп, из которых вышли родители лица, усваива­ет все ее нормы, относящиеся к обычным жизненным ситуациям, в то же время может в качестве члена спортивной, производствен­ной, политической, религиозной и т. д. группы руководствоваться нормами, регулирующими особые жизненные ситуации, которые подкрепляют, ослабляют либо даже противоречат нормам, ранее инкорпорировавшимся в его личность. Чем более усложняется куль­тура, тем больше вероятность того, что число нормоустанавливаю-щих групп, оказывающих влияние на человека, будет увеличиваться и соответственно будет возрастать возможность возникновения про­тиворечий между нормами различных групп, независимо от того, насколько они будут совпадать друг с другом в результате принятия некоторых норм всеми группами. Конфликт между нормами сущест­вует в'том случае, когда более или менее различные по своему содер­жанию нормы поведения регулируют специфическую жизненную ситуацию, в которой может оказаться человек. При этом нормы поведения одной группы, к которой он принадлежит, могут разре­шать один ответ на возникшую ситуацию, в то время как нормы поведения другой группы, возможно, предлагают другое, прямо противоположное решение.

1 Эти слова заимствованы из работы W. S e a g I e. Primitive Law and Professor Malinowsky, American Anthropologist, 39, April—June, 1937, p. 284. Следовательно, для каждого лица с точки зрения группы, членом которой он является, существует возможность нормальной (пра­вильной) и ненормальной (неправильной) реакции, причем нормы, которые определяют его поведение, зависят от социальных ценностей той группы, которая их сформулировала. Таким образом, нормы поведения можно обнаружить там, где имеются социальные группы, то есть повсюду. Они не представляют собой продукт творчества какой-либо одной группы; они не связаны политическими граница­ми; не обязательно, чтобы они были воплощены в законе.

Это с неизбежностью приводит нас к выводу, что изучение норм поведения явилось бы гораздо более серьезной основой для раз­работки научных категорий, чем изучение преступлений в том виде, как они определены уголовным законом. Такое изучение пред­полагало бы выделение и классификацию норм поведения в уни­версальных категориях, преодолевающих политические и другие ограничения, что необходимо в силу требований научной логики. Изучение того, как развиваются нормы поведения, их соотношения между собой и с другими элементами культуры, изучение изменений и различий в нарушениях этих норм, а также отношения такого рода нарушений к другим явлениям культуры — вот, несомненно, вопросы, которые социолог по образованию и по кругу научных интересов может рассматривать в качестве объекта своего исследо­вания. Они относятся к числу вопросов, которые такие ученые, как Леви-Брюль или Байе, включили бы в рамки того, что Байе наз­вал этологией (не путать с характерологией Джона Стюарта Милля, которой он дал то же наименование), в рамки дисциплины, пытаю­щейся сформулировать научные обобщения, определяющие струк­туру, развитие и взаимоотношения «моральных фактов»1.

0 необходимости выработать основу для криминологического исследования, простирающегося за пределы, очерченные законом, уже говорилось раньше. Было предложено бесчисленное множество определений преступления, которые, если их взять вне контекста, могут показаться выходящими за рамки юридического определе- тия. Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что поч­ ти все они представляют собой юридические формулировки, при­ крытые социологической фразеологией. Иначе обстоит дело с опре­ делением, предложенным Макаревичем, который, можно считать, определяет преступление в терминах нормы поведения: «Преступле- -ъ ние представляет собой действие члена данной социальной группы, \ которое остальные члены этой группы считают настолько опасным или свидетельствующим о столь высоком уровне антисоциальной установки деятеля, что группа публично, открыто и коллективно реагирует на это тем, что пытается лишить лицо некоторых из его

1 См. введение к книге А. В а у e t, Le suicide et ia morale, Paris, 1922, а также «La science des faits moraux», Paris, 1925, особенно главу I («L'etholo- gie»), в которой автор говорит о том, чем он обязан Леви-Брюлю и его работе «La morale et la science des moeurs», опубликованной в 1903 г.

прав»1. Знаньецкий 2 также пытается избежать юридического опре­деления, и в его последней работе мы обнаруживаем следующее поло­жение, раскрывающее его точку зрения:

«Поскольку коллективная система обладает социальной зна­чимостью для каждого ее члена, поскольку эта система наделена особым достоинством, полностью отсутствующим у чисто индивиду­альных систем, постольку индивидуальное поведение, подвергаю­щее опасности коллективную систему и угрожающее вредом како­му-либо из ее элементов, представляется совершенно отличным от агрессии, направленной против индивидуума (за исключением, разумеется, тех случаев, когда такого рода агрессия причиняет ущерб как коллективным, так и индивидуальным ценностям). Такого рода акт является не только вредоносным действием, но и объектив­ным злом, нарушением социальной значимости, посягательством на верховное достоинство этой коллективной системы.

...Наилучшим термином, выражающим особое значение такого рода деятельности, может служить слово «преступление». Мы пони­маем, что, используя это слово в данном смысле, мы придаем ему \более широкое значение, чем то, какое оно имеет в криминологии, «©днако мы убеждены, что для криминологии желательно осущест­влять исследования на более широкой основе, ибо, строго говоря, ей все еще недостает должной теоретической базы... Юридические определения не основаны на результатах предшествующих исследо­ваний и формулируются не для того, чтобы служить целям будущих изысканий; вследствие этого они не претендуют на ценность ни в качестве научных обобщений, ни даже в качестве эвристических 3 гипотез»4.

Это расширение значения термина «преступление» не пред­ставляется желательным. Целесообразнее сохранить этот термин для обозначения посягательств, наказуемых по уголовному закону, и использовать термин «ненормальное поведение» для обозначения нарушений юридических и неюридических норм.

1 J. Makarewicz, Einfiihrung in die Philosophie des Strafrechts, Stuttgart, 1906, p. 79—80.

2 F. Znaniecki, Social Research in Criminology, Sociology and Social Research, 12, March—April, 1928, p. 207—222.

3 Новые гипотезы, выводимые путем активного анализа из имеющихся понятий и представлений.— Прим. перев.

F. Znaniecki, Social Actions, New York, 1936, p. 350—352.

ЭМИЛЬ ДЮРКГЕЙМ*

Норма и патология

Преступления совершаются не только в большинстве обществ какого-либо одного определенного типа, но во всех обществах всех типов. Не существует общества, не сталкивающегося с про­блемой преступности. Ее формы меняются; деяния, квалифицируе­мые в качестве преступных в одном месте, не являются таковыми везде; однако всегда и повсюду есть люди, которые ведут себя таким образом, что это навлекает на них уголовное наказание. Если бы по мере того, как общество переходит от низших форм к высшим, уровень преступности, то есть соотношение между числом ежегодно совершаемых преступлений и количеством населения, обнаруживал тенденцию к снижению, можно было бы полагать, что преступность, оставаясь нормальным явлением, постепенно теряет этот характер. Однако у нас нет оснований считать, что такое снижение действи­тельно происходит. Многие факты указывают скорее на наличие противоположной тенденции. С начала XIX столетия статистика позволяет нам следить за развитием преступности. Она повсюду возросла. Во Франции преступность выросла примерно на 300%. Нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми признаками нормального явления, ибо преступность тесно связана с условиями жизни любого коллектива. Допустить, что преступность представляет собой форму проявления социальной патологии, значило бы согласиться с тем, что патология не есть нечто случайное в жизни общества, а, напротив, в определенных случаях она вырастает из основной конституции живого организма; результатом этого было бы стирание всякого различия между физио­логическим и патологическим. Нет сомнения, что сама по себе преступность может принимать ненормальные формы, как это имеет место, например, в тех случаях, когда ее уровень необычно высок. Такого рода превышение нормы, безусловно, имеет патологический характер. Проще говоря, нормальным является само существование

Источник: «Rules of Sociological Method», Eighth ed., Glenco, Illinois 1950, p. 65—73. преступности при условии, что она достигает, но не превышает уровня, характерного для общества определенного типа; этот уро­вень, быть может, не невозможно установить1.

Здесь мы сталкиваемся с выводом, казалось бы, совершенно парадоксальным. Не будем впадать в ошибку. Относя преступность к явлениям нормальной социологии, мы вовсе не хотим сказать, что это неизбежное, хотя и вызывающее сожаление явление, обязан­ное своим существованием неискоренимому злонравию людей. Мы хотим подчеркнуть, что преступность является одним из факторов общественного здоровья, неотъемлемой частью всех здоровых обществ. На первый взгляд такое заключение поражает, и мы сами долгое время были озадачены этим. Однако как только это первое чувство проходит, нетрудно найти доводы, объясняющие, почему преступность следует отнести к числу нормальных явлений, и в то же время подтверждающие эту мысль.

Прежде всего, преступность — нормальное явление потому, что общество без преступности совершенно невозможно. Преступ­ление заключается в совершении деяния, наносящего ущерб очень сильным коллективным чувствам. В обществе, в котором более не совершается преступлений, чувства, страдающие от преступлений, должны были бы обнаруживаться в индивидуальном сознании всех без исключения членов общества, и они должны были бы проявлять­ся в той же степени, в какой проявляются противоположные им чувства. Если даже предположить, что такого рода условие может быть реализовано, то и в этом случае преступления не исчезнут; они только изменят свою форму, ибо та самая причина, которая устранит указанным образом источники преступности, немедленно создаст новые источники.

Действительно, для того чтобы коллективные чувства, ох­раняемые уголовными законами нации в определенный период ее истории, овладели общественным сознанием, или для того чтобы эти чувства приобрели большую силу там, где они недостаточны, они должны стать более интенсивными, чем это было раньше. Общест­во в целом должно испытывать эти чувства более напряженно, ибо ему неоткуда черпать большую силу, необходимую для контроля над лицами, которые раньше наименее поддавались их воздействию. Для того чтобы исчезли убийства, отвращение к пролитию крови должно стать большим в тех социальных слоях, из которых рекрути­руются убийцы; однако прежде всего это отвращение должно с новой силой охватить все общество в целом. Более того, само отсутствие пре­ступлений прямо содействовало бы появлению такого отвращения.

1 Из того факта, что преступность представляет собой явление нормаль­ной социологии, вовсе не следует, что преступник — это индивидуум, нор­мальный с биологической и психологической точек зрения. Это два независи­мых друг от друга вопроса, и это станет яснее ниже, когда мы покажем раз­личие, существующее между психологическими и социологическими фак­тами. ибо любые чувства, по-видимому, пользуются гораздо большим уважением, когда они уважаются всеми и повсюду.

Легко упустить из виду то обстоятельство, что этот высокий уровень общественного сознания не может быть достигнут указан­ным образом, если не усилится острота переживания тех более слабых чувств, нанесение ущерба которым ранее означало лишь нарушение обычая, ибо слабые чувства есть не что иное, как про­должение более сильных чувств, их более приглушенная форма. Так, хотя грабеж и простое проявление дурного вкуса ранят одно и то же альтруистическое чувство — чувство уважения к тому, что принадлежит другому, однако это чувство страдает от проявления дурного вкуса меньше, чем от грабежа; и поскольку, кроме того, среднее сознание не обладает интенсивностью, достаточной для того, чтобы остро реагировать на проявление дурного вкуса, к нему относятся с большей терпимостью. Вот почему за проявление пло­хого вкуса человека лишь порицают, в то время как за грабеж на­казывают. Однако если это чувство усилится до такой степени, что заставит замолкнуть в сознании каждого мотивы, побуждающие че­ловека к воровству, он станет более чувствителен к нарушениям, кото­рые до этого лишь слегка затрагивали его. Люди станут тогда более энергично реагировать на такие нарушения; их будут считать более позорными, и это приведет к тому, что некоторые из таких наруше­ний из области моральных проступков перейдут в область деяний, характеризуемых как преступные. Например, неправомерные сделки или неправомерное исполнение сделок, что влечет за собой всего лишь общественное осуждение или возмещение убытков в порядке гражданского судопроизводства, станут преступлением по закону.

Представьте себе общество святых, образцовый монастырь примерных индивидуумов. Преступления в собственном смысле слова здесь неизвестны; однако проступки, представляющиеся несущественными мирянину, вызовут тут точно такой же скандал,, какой обычные преступления вызывают в обычных условиях. Если j к тому же такое общество обладает властью судить и наказывать, оно определит такие деяния как преступные и будет относиться к ним соответствующим образом. По этой же причине безупречно честный человек осуждает малейшие свои промахи с той суровостью, какую большинство людей проявляет в отношении деяний, с боль­шим основанием относимых к числу преступлений. В прежнее время акты насилия над личностью встречались чаще, чем в наши дни, так как уважение к достоинству личности было не столь сильным. По мере усиления этого чувства такие преступления стали более редкими; вместе с тем в уголовный закон была введена ответствен­ность за многие действия, посягающие на человеческое достоинство, которые не наказывались в уголовном порядке в прежние, прими­тивные времена 1.

1 Речь идет о клевете, оскорблении, обмане и т. Д.

Для того чтобы исчерпать все логически возможные гипотезы, следует, быть может, спросить, почему подобное единодушие не распространяется на все коллективные чувства без исключения. Почему даже самое слабое чувство не может обладать достаточной силой, чтобы предотвратить любое несогласие? Моральное сознание общества должно быть в целостном виде воплощено в индивидуаль­ном сознаний всех его членов и обладать силой воздействия, достаточ­ной для того, чтобы предотвратить любые посягающие на него дея­ния,— как малозначительные нарушения, так и преступления. Однако такое универсальное и абсолютное единообразие совершен­но невозможно; непосредственная физическая среда, окружающая каждого из нас, передаваемые по наследству качества и социальные влияния по-разному действуют на разных лиц и вследствие этого создают различия в сфере сознания. Люди не могут быть совер­шенно одинаковыми хотя бы потому, что каждый из них обладает своим собственным организмом и эти организмы занимают различ­ные зоны в пространстве.

Следовательно, поскольку не может быть общества, в котором индивидуумы не отличались бы в большей или меньшей степени от среднего коллективного типа, постольку неизбежно, что среди такого рода отклонений существуют и отклонения преступного характера. Такой характер они приобретают не в силу каких-либо внутренне присущих данному деянию качеств, а в связи с определе­нием, которое дает этому деянию коллективное сознание. Если об­щественное сознание становится сильнее, если оно обладает доста­точным авторитетом, чтобы подавить эти отклонения, оно само стано­вится вместе с тем более чувствительным, более взыскательным и, выступая против малейших отклонений с энергией, проявляемой до этого только в отношении более значительных нарушений, это сознание придает им столь же серьезное значение, какое раньше придавалось преступлениям. Другими словами, оно определяет их в качестве преступных.

Итак, преступность необходима; она прочно связана с основными условиями любой социальной жизни и именно в силу этого полезна, поскольку те условия, частью которых она является, сами неотдели­мы от нормальной эволюции морали и права.

Действительно, сегодня невозможно более оспаривать тот факт, 'что право и мораль изменяются с переходом общества от одного социального типа к другому, ни тот факт, что они эволюционируют в пределах общества одного и того же типа, если подвергаются изменениям условия жизни этого общества. Однако для того, чтобы эти трансформации были возможны, коллективные чувства, состав­ляющие основу морали, не должны быть враждебны переменам и, следовательно, должны обладать умеренной силой воздействия. Если они будут слишком сильны, они утеряют гибкость. Каждая установившаяся система является препятствием для развития новой системы в той степени, в какой установившаяся система лишена гибкости. Чем более совершенна структура, тем больше проявляет она здорового сопротивления любым переменам; и это в одинаковой степени верно в отношении как внутренней, так и функциональной организации. Если бы не было преступности, это условие не могло бы быть выполнено, ибо такого рода гипотеза предполагает, что интенсивность коллективных чувств возросла до уровня, не имеющего примера в истории. Ничто не может быть хо­рошим безгранично и бесконечно. Сила воздействия морального сознания не должна быть чрезмерной, в противном случае никто не осмелится критиковать его и оно легко примет застывшую форму.' Чтобы был возможен прогресс, индивидуальность должна иметь возможность выразить себя. Чтобы получила возможность выраже­ния индивидуальность идеалиста, чьи мечты опережают время, необходимо, чтобы существовала и возможность выражения инди­видуальности преступника, стоящего ниже уровня современного ему общества. Одно немыслимо без другого.

Но это не все. Помимо такой косвенной пользы, преступность сама по себе играет немаловажную роль в этой эволюции. Преступ­ность не только предполагает наличие путей, открытых для необ­ходимых перемен, но в некоторых случаях и прямо подготавливает эти изменения. Там, где существуют преступления, коллективные чувства обладают достаточной гибкостью для того, чтобы принять новую форму, и преступление подчас помогает определить, какую именно форму примут эти чувства. Действительно, сколь часто преступление является лишь предчувствием морали будущего, шагом к тому, что предстоит! Согласно законам Афин Сократ был: преступник и его осуждение имело бесспорное основание. Однако вменяемое ему в вину преступление, а именно независимость мысли, послужило на благо не только человечеству, но и его собственной стране. Оно помогло сложиться новой морали и вере, в которой нуждались жители Афин, ибо традиции, в соответствии с которыми они жили до этого, не соответствовали более существовавшим усло­виям жизни. Случай с Сократом не единственный; такого рода слу­чаи периодически повторяются в истории. Свобода мысли, которой мы пользуемся ныне, была бы невозможна, если бы запрещавшие ее правила не нарушались вплоть до того момента, когда они были торжественно отменены. Однако до этого нарушение этих правил считалось преступлением, ибо оно посягало на чувства, с особой силой переживавшиеся средним сознанием. И все же это преступле­ние было полезно как прелюдия к реформам, которые с каждым днем становились все более необходимыми. Либеральная философия имела своих предшественников в лице всякого рода еретиков, кото­рые в силу закона наказывались гражданскими властями на протяжении всех средних веков и до начала нашей эпохи.

С этой точки зрения основополагающие факты преступности предстают перед нами в совершенно ином свете. В отличие от ходя­чих представлений, преступник уже не кажется нам совершенно непригодным для общества существом, своего рода паразитическим элементом, чуждым и враждебным организмом, введенным в среду общества 1. Напротив, он играет определенную роль в социальной жизни. И само преступление уже нельзя понимать как зло, которое необходимо подавлять всеми возможными средствами. Если пре­ступность падает заметно ниже среднего уровня, нам не с чем поздра­вить себя, ибо мы можем быть уверены в том, что такой кажущийся прогресс связан с определенной социальной дезорганизацией. Так, число нападений никогда не бывает столь низким, как во время нужды 2. Падение уровня преступности влечет за собой пересмотр или необходимость пересмотра теории наказания. Если преступле­ние действительно болезнь, то наказание за него является лекарст­вом и не может пониматься иначе. Вследствие этого цель всех дискус­сий, возникающих в связи с преступлением,— это решить, каким должно быть наказание, способное выполнить роль лекарства. Если преступление вовсе не патология, то целью наказания не может быть излечение и подлинную функцию наказания следует искать в каком-то ином направлении.

<r l Мы сами совершили ошибку, называя такого рода лиц преступни­ками, потому что мы непоследовательно применили наш принцип (Division du travail social, p. 395—396).

'/• 2 Хотя преступность — явление нормальной социологии, из этого не следует, что мы не должны питать к ней отвращения. Сама по себе боль неже­лательна; человеку не нравится боль точно так же, как обществу не нравится преступность, и все же боль — функция нормальной физиологии. Она не только вытекает из самой конституции любого живого организма, но и играет полезную роль в его жизни и поэтому не может быть устранена. Толковать нашу мысль как оправдание преступности значило бы грубо извратить ее. Мы не подумали бы о том, чтобы протестовать против такого понимания этих мыслей, если бы мы не знали, каким нелепым обвинениям и толкованиям под­вергается тот, кто предпринимает объективное исследование моральных фактов и говорит о них в иных выражениях, чем те, которые употребляет непосвященный.

ЭДВИН X. САТЕРЛЕНД*

Являются ли преступления людей в белых воротничках преступлениями?

Было высказано мнение о том, что бизнесмены и люди определен­ных профессий совершают преступления, которые следует вклю­чить в круг проблем, рассматриваемых теориями преступного поведения 1. Для того чтобы получить доказательства распростра­ненности таких преступлений, совершаемых людьми в белых ворот­ничках, были проанализированы решения судов и комиссий, выне­сенные против 70 крупнейших индустриальных и торговых корпора­ций Соединенных Штатов на основе законодательных актов четы­рех типов, а именно антитрестовского законодательства, законов против ложных рекламных объявлений, национального закона о трудовых отношениях и законов о нарушении патентного права, авторского права и правил о товарных знаках. В результате было установлено, что всего вынесено 547 неблагоприятных для корпора­ций решений, причем в среднем на каждую корпорацию пришлось 7,8 решения такого рода и ни на одну корпорацию не пришлось менее одного решения. Хотя во всех этих решениях указывалось, что деятельность, в связи с которой они были вынесены, была незакон­ной, только 49 решений (что составляет 9%) были вынесены уголов­ными судами и ipso facto являлись решениями о том, что указанная деятельность является преступной. Поскольку не всякое незакон­ное поведение является преступным, эти решения могут быть исполь­зованы в качестве показателя наличия преступного поведения только в случае, если будет доказано, что остальные 498 решений являются решениями о том, что деятельность корпораций была преступной.

В связи с этим возникает проблема юридического определения преступления, которая включает в себя рассмотрение двоякого

Источник: «Is «White Collar Crime» Crime?», American Sociological Review, 10, 1945, p. 132—139.

1 E. H. Sutherland, White Collar Criminality, American Sociolo­gical Review, V, 1940, p. 1—12; E. H. S u t h e r 1 a n d, Crime and Business, Annals of the American Academy of Political and Social Science, CCXVII, 1941 p. 112—118. рода вопросов: может ли быть применен термин «преступление» к деятельности, в отношении которой были вынесены указанные 498 решений? Если может, то почему он не применяется таким образом повсеместно и почему криминологи не рассматривают преступления людей в белых воротничках как однородные со всеми остальными преступлениями? Разрешение первого вопроса требует привлечения семантики; второго — толкования или разъяснения.

Обычно ученые-юристы считают, что для определения преступ­ления необходимо сочетание двух абстрактных критериев, а именно: законодательного описания данного деяния в качестве обществен­но-вредного и указания в законе на его наказуемость *.

В результате применения к указанным 547 решениям первого критерия было установлено, что все виды деятельности, в связи с которой они были вынесены, определены в законе в качестве общест­венно-вредных. В одних законодательных актах это выражено в таких терминах, как «преступление», «мисдиминор» 2, в других — как «недобросовестность», «дискриминация», «правонарушение». Лица, пострадавшие в результате этих действий, могут быть раз­делены на две группы: во-первых, это сравнительно небольшое число лиц, занимающихся либо той же деятельностью, что и право­нарушители, либо связанной с нею деятельностью, а во-вторых, это общество в целом, выступающее либо в качестве потребителей товаров, либо в качестве людей, составляющих общественные инсти­туты, терпящие ущерб в результате нарушения законов. Антитре­стовское законодательство призвано охранять конкурентов, а также институт свободной конкуренции как регулятор экономической системы и тем самым охранять потребителей от произвольных цен, а демократические институты — от угрозы значительной концентра­ции богатства в руках монополий. Законы против ложных реклам­ных объявлений предназначены для защиты конкурентов от недобро­совестной конкуренции, а потребителей — от мошенничества. На­циональный закон о трудовых отношениях издан для охраны лиц, работающих по найму, от принудительных мер со стороны нанимате­лей, а также для охраны общества от помех торговому обороту, при­чиняемых забастовками и локаутами. Законы против указанных выше правонарушений призваны охранять обладателей патентов, авторских прав и товарных знаков от попыток лишить их этих прав и от недобросовестной конкуренции, а также охранять

1 Наиболее удовлетворительное исследование критериев преступления с юридической точки зрения можно найти в следующих работах Джерома Холла: «Prolegomena to a Science of Criminal Law», University of Pennsylvania Law Review, LXXXIX, 1941, p. 549—580; «Interrelations of Criminal Law and Torts», Columbia Law Review, XLIII, 1943, p. 735—779, 967—1001; «Criminal Attempts — A Study of the Foundations of Criminal Liability», Yale Law Review, XLIX, 1940, p. 789—840.

2 Мисдиминор (misdemeanor) — категория наименее опасных преступле­ ний, граничащих с административными правонарушениями.— Прим. перев.

институты патентного и авторского права, установленные с целью «содействия прогрессу науки и ремесел». Нарушения этих прав определены законом как наносящие вред заинтересованным сто­ронам.

Каждый из этих законов имеет логическое обоснование в общем праве и представляет собой приспособление норм общего права к современной социальной организации. Ложное рекламное объявле­ние соответствует мошенничеству в общем праве, а указанные выше правонарушения — похищению имущества. Национальный закон о трудовых отношениях, представляя собой попытку воспрепятство­вать принуждению, соответствует содержащемуся в общем праве запрещению ограничивать свободу лица в форме нападения на него, незаконного лишения свободы и вымогательства. В течение по край­ней мере двух столетий до принятия современного антитрестовского законодательства нормы общего права развивались в сторону усиле­ния борьбы против ограничений торговли, против монополии и недобросовестной конкуренции.

Все эти четыре вида законов предусматривают применение уго­ловного наказания и, таким образом, соответствуют второму крите­рию определения преступления, а каждое из неблагоприятных для корпораций решений, вынесенных на основе этих законов, за исклю­чением некоторых решений о правонарушениях, которые будут рассмотрены ниже, является решением о том, что было совершено преступление. Правильность этого вывода подкрепляется путем ана­лиза уголовных санкций, установленных указанными законами.

Антитрестовский закон Шермана прямо устанавливает, что нарушение его является мисдиминором. Предусмотрены три раз­личных способа принудительного осуществления этого закона, каждый из которых связан с применением процедуры, установлен­ной для случаев совершения мисдиминора. Его исполнение, во-первых, может быть обеспечено путем обычного уголовного преследо­вания, результатом которого может явиться наложение штрафа или тюремное заключение. Во-вторых, на министра юстиции Соеди­ненных Штатов и некоторых окружных прокуроров возложена «обя­занность» пресекать и предупреждать нарушение этого закона путем внесения ходатайства о наложении судебного запрета, а нарушение судебного запрета наказуемо как проявление неуважения к суду. Такой метод принудительного осуществления уголовного закона представлял собой особое изобретение и, как будет показано ниже, является ключом для истолкования различного применения уголовного закона к преступникам в белых воротничках. В-третьих, потерпевшие в результате нарушения закона стороны управомочены предъявлять иски о возмещении ущерба, причем в обязательном порядке предусмотрено возмещение ущерба, в три раза превышаю­щее причиненный вред. Такое возмещение, превышающее причинен­ный ущерб, представляет собой взыскание за нарушение закона. Оно выплачивается потерпевшей стороне с целью побудить ее проявить. инициативу в обращении к уголовному закону, и в этом отношении такого рода процедура сходна с более ранними методами частного обвинения по уголовным делам. Все три указанных способа прину­дительного осуществления закона основаны на решениях о том, что был нарушен уголовный закон и что, следовательно, совершено преступление; решения гражданского суда или суда права спра­ведливости, вынесенные в отношении указанных нарушений, являют­ся таким же веским доказательством преступного поведения, как и решение уголовного суда.

В антитрестовский закон Шермана были внесены поправки законом о Федеральной торговой комиссии, законом Клейтона, а также другими законами. Некоторые из этих поправок определяют соответствующие нарушения как преступления и предусматривают обычные наказания, однако в большинстве поправок уголовный характер этих нарушений не обозначен. Значительная часть дел, рассмотренных на основании этих поправок, могла быть разрешена вместо этого на базе первоначального закона Шермана, носящего явно выраженный уголовно-правовой характер. Практически раз­решение дел на основе поправок входит в юрисдикцию Федеральной торговой комиссии, управомоченной выносить официальные реше­ния по поводу нарушений закона. Комиссия располагает двумя главными видами санкций, а именно: получение заверения не про­должать незаконные действия и выдача приказа о запрещении их продолжения. Имея доказательства совершенного нарушения зако­на, комиссия может принять от корпорации заверение в том, что в будущем она не будет нарушать закон. Подобного рода заверения обычно принимаются только в отношении незначительных или тех­нических нарушений. Если заверение нарушено или если оно вооб­ще не принято, комиссия может издать приказ о запрещении продолжения противоправных действий; этот приказ равносилен судебному запрету с тем исключением, что его нарушение не нака­зуемо как проявление неуважения к суду. В случае неисполнения приказа комиссии о прекращении незаконной деятельности комис­сия может просить суд о выдаче судебного запрета, нарушение которого карается как неуважение к суду. Согласно поправке к закону о Федеральной торговой комиссии, внесенной актом Уилера-Ли, приказ комиссии становится «окончательным», если он офици­ально не оспорен в установленный срок, после чего за его несо­блюдение налагается штраф. Таким образом, хотя для обеспечения принудительного осуществления норм, содержащихся в поправках к антитрестовскому законодательству, может быть использована промежуточная процедура, однако если она оказывается безуспеш­ной, для этой цели могут быть применены штраф или тюремное заключение за неуважение к суду. В этом смысле промежуточная процедура напоминает условное осуждение, применяемое по обычным уголовным делам. Противоправный акт определяется в качестве преступного не потому, что за него назначено наказание, а потому,

что он признается наказуемым. Похищение имущества с полным основанием считается преступлением как в случае, когда вор осу­ждается условно, так и в случае, когда он осужден к тюремному заключению. Можно возразить, что наказание, налагаемое за неуважение к суду, не является наказанием за нарушение перво­начального закона и что, следовательно, этот закон не предусмат­ривает уголовной санкции. Обоснованность такого аргумента лишь кажущаяся, ибо первоначальный закон содержит норму о наложении судебного запрета, предусматривающую возможность применения наказания в качестве составной части процедуры принудительного осуществления данного закона. В соответствии с этим все решения, вынесенные на основе поправок к антитрестов­скому законодательству, представляют собой решения о том, что корпорации совершили преступления 1.

Законы о ложных рекламных объявлениях, как они отражены в рассматриваемых решениях, подразделяются на два вида. Во-первых, ложное рекламное объявление в форме использования ложных этикеток определяется в законе о чистоте продуктов и напитков в качестве мисдиминора и наказуется штрафом. Во-вто­рых, ложное рекламное объявление в общем виде определяется законом о Федеральной торговой комиссии как средство недобро­совестной конкуренции. Дела второго рода входят в юрисдикцию Федеральной торговой комиссии, которая при их рассмотрении применяет ту же процедуру, что и по делам о нарушении антитрестов­ского законодательства. Как ранее указывалось, поделай о наруше­нии антитрестовского законодательства могут применяться уголов­ные санкции; точно так же они применимы и по делам о ложных рекламных объявлениях. Следовательно, все решения, вынесенные по делам о ложных рекламных объявлениях, представляют собой решения о том, что корпорации совершили преступления.

Национальный закон о трудовых отношениях 1935 г. определяет нарушения этого закона как «недобросовестную практику в области труда». Национальное бюро трудовых отношений уполномочено выносить официальные решения по поводу таких нарушений и, в случае если они имеют место, издавать приказы о запрещении продолжения противоправных действий, а также приказы о воз­мещении ущерба, такие, как приказ о выплате компенсации наем­ным работникам, уволенным или пониженным в должности в связи с их участием в переговорах о заключении коллективного договора. Если приказ не выполнен, бюро может просить суд обеспечить его исполнение, а нарушение приказа суда наказуемо как неуважение

1 Некоторые из антитрестовских решений были вынесены против упа­ковщиков мясных продуктов на основе акта об упаковщиках и скотопригон­ных дворах. Уголовные санкции, предусмотренные этим законом, по суще­ству те же, что и санкции, предусмотренные законом о Федеральной торговой комиссии.

48

4 Социология преступности

49

к суду. Следовательно, все решения, вынесенные на основе этого закона, принудительное осуществление которого обеспечивается уго­ловными санкциями, являются решениями о том, что были совер­шены преступления.

Методы пресечения указанных выше правонарушений варьи­руются. Нарушение авторского или патентного права определено в качестве мисдиминора, наказуемого штрафом. Решения, вынесен­ные против семидесяти корпораций, не касаются ни одного такого дела. Другие виды правонарушений не были прямо определены как преступления в законах о патентном, авторском праве и о товарных знаках, и представители государственной власти не уполномочены указанными законами возбуждать судебное пре­следование против их нарушителей. Тем не менее такие право­нарушения могут повлечь за собой наказание следующими двумя способами: во-первых, представители государственной власти могут возбуждать уголовное преследование за право­нарушение на основе закона о Федеральной торговой комиссии как за недобросовестную конкуренцию; они так и поступают, особенно в случаях нарушения авторского права и присвоения чужого товарного знака. В этом случае правонарушение наказуе­мо в том же порядке, что и нарушение норм, содержащихся в поправках к антитрестовским законам. Во-вторых, законы о патент­ном, авторском праве и законы о товарных знаках предусматривают, что возмещение, выплачиваемое пострадавшей стороне — облада­телю этих прав, может быть больше (в одном из законов — втрое больше), чем действительно понесенный ущерб. Такое дополнитель­ное возмещение убытков не является обязательным в отличие от то­го, что предусмотрено антитрестовским законом Шермана, однако, с другой стороны, оно не ограничено в прямо выраженной форме случаями злостных правонарушений. Три решения из числа выне­сенных против 70 корпораций на основе закона о патентном праве и одно на основе закона об авторском праве предусматривали выпла­ту такого рода дополнительного возмещения и в силу этого были отнесены к числу решений, свидетельствовавших о преступном пове­дении корпораций. Другие74 решения, вынесенные в связи с право­нарушениями, были отнесены к числу не содержащих доказательств преступного поведения и исключены из рассмотрения. Однако 20 из этих 74 судебных решений содержат доказательства, которые были бы достаточными для того, чтобы позволить возбудить prima facie дело в порядке уголовного преследования. Помимо этих реше­ний в общем описании практики, относящейся к области патентного, авторского права и закона о торговых знаках, можно было обнару­жить доказательства, дающие основание считать, что в большинст­ве из этих 74 дел имело место умышленное нарушение права собст­венности, которое могло повлечь применение наказания, если бы потерпевшая сторона и суд подошли к рассмотрению соответст­вующей деятельности с точки зрения уголовного права. До сих пор наказания, определяющие деяние в качестве преступ­ного, ограничивались штрафом, тюремным заключением и каратель­ным возмещением ущерба. Но, кроме того, заверение о прекращении незаконной деятельности, приказ о прекращении такой деятельности и судебный запрет, безотносительно к возможности применения наказания за неуважение к суду, обладают атрибутами наказания. Это очевидно как из того обстоятельства, что в результате их приме­нения корпорация, против которой применены эти меры, терпит ущерб, так и потому, что и законодательные и исполнительные органы рассматривают их в качестве средства причинения ущерба. Ущерб заключается в публичном позоре, и это можно в более острой форме иллюстрировать примером из колониальной практики обоз­начения буквы «В» на одежде вора. О том, что преследуется именно такая цель, свидетельствует последовательность применения санкций Федеральной торговой комиссией. Заверение о прекращении не­законной деятельности влечет за собой наименьшую огласку и наи­меньшие неудобства и применяется в случаях незначительных и технических нарушений. Приказ о прекращении незаконной деятель­ности издается, если это обещание нарушено, а также если, по мнению комиссии, нарушение закона было умышленным и серьез­ным. Это сопряжено с большим публичным позором, что в известной мере смягчается заявлениями, которые корпорации делают в свое оправдание, о том, что такие приказы представляют собой лишь акты бюрократизма. Еще более позорным для корпорации является запрет, наложенный судом. Позор, связанный с этим запретом, иног­да смягчается, и корпорации спасают свое лицо, получая решение суда в соответствии с заключенным сторонами соглашением 1. Корпорация может настаивать на том, что такое решение не служит признанием того, что корпорация нарушила закон. Например, упаковщики мясных продуктов получили указанного рода решение при рассмотрении дела о нарушении антитрестовского законо­дательства в 1921 г., объяснив, что они не нарушали заведомо какого-либо закона, и согласились на такое решение, не пытаясь защищаться, потому что стремились к сотрудничеству с правитель­ством всеми возможными путями. Однако эта патриотическая мотивировка представляется весьма сомнительной, если иметь в виду, что в течение последующих десяти лет упаковщики добива­лись изменения этого решения. Хотя определенная последователь­ность в применении санкций, а именно сначала заверение, потом приказ о запрещении продолжения противоправных действий и, на­конец, судебный запрет, говорит о том, что имеются в виду различ­ные степени публичного позора, все эти постановления имеют также и другие функции, в частности функцию возмещения вреда и выясне­ния смысла закона в конкретной сложной ситуации. 1 Такого рода решение может быть получено по другим основаниям, особенно в связи с тем, что оно не может быть использовано в качестве дока^ -чательства в подтверждение других исков.

4*

Вывод из семантической части обсуждения данного вопроса заключается в том, что из 547 рассмотренных решений 473 пред­ставляют собой решения о том, что были совершены преступления.

Этот вывод может быть поставлен под сомнение на том основании, что правила рассмотрения доказательств, применявшиеся при вынесении этих решений, не совпадают с правилами, которыми руководствуются при вынесении решений по иным видам преступле­ний, особенно же потому, что постановившие их органы не требовали доказательств преступного умысла и не исходили из презумпции невиновности обвиняемых. Однако правила о преступном умысле и презумпции невиновности не обязательны во всех случаях уголов­ного преследования в рамках обычного уголовного кодекса и число подобного рода исключений возрастает. Во многих штатах лицо может быть приговорено к тюремному заключению без того, чтобы ему была дана возможность воспользоваться защитой одного из этих правил либо обоих, если речь идет об обвинении в изнасилова­нии по статутному праву, двоеженстве, супружеской измене, выдаче недействительных чеков, продаже имущества, находящегося под залогом, обмане владельцев отелей и других нарушениях 1. В соот­ветствии с этим критерии, применяемые для определения преступле­ний людей в белых воротничках, не отличаются коренным образом от критериев, используемых при определении иных преступлений, ибо упомянутые выше правила упраздняются как в отношении преступлений людей в белых воротничках, так и в отношении дру­гих преступных деяний, включая некоторые виды фелонии 2. Возможно, что в процентном отношении число решений, вынесенных против корпораций без обращения к защитительной силе этих норм, выше, чем число решений, вынесенных в таком же порядке против других преступников; однако это еще не означает, что нарушения закона, совершенные корпорациями, отличаются коренным образом от нарушений закона, совершенных иными преступниками. Кроме того, и этот разрыв практически не столь велик. С одной стороны, в обычных уголовных процессах многие обвиняемые, будучи сравни­тельно бедными, не в состоянии обеспечить себе квалифицирован­ную защиту и соответственно извлекают мало пользы из этих норм; с другой стороны, комиссии достаточно близки к соблюдению норм о рассмотрении доказательств, хотя от них этого и не требуется. Это может быть проиллюстрировано процедурой, применяемой Федеральной торговой комиссией при рассмотрении дел о реклам­ных объявлениях. Ежегодно комиссия изучает несколько сот тысяч рекламных объявлений и приблизительно 50 тысяч из них опре­деляет в качестве предположительно ложных. Из 50 тысяч она

1 L. Н а 1 1, Statutory Law of Crimes, 1887—1936, Harvard Law Review L 1937, p. 616—653.

2 Фелониями (felonies) в англо-американском уголовном праве именуется категория наиболее опасных общеуголовных преступлений: тяжкое убийство, изнасилование, разбой, кража и пр.— Прим. перев. отбирает около 1500 как явно ложных. Так, рекламирование мебели из камедного дерева как мебели «красного дерева» едва ли является случайной ошибкой и обычно представляет собой результат того состояния сознания, которое отклоняется от честности больше, чем это можно объяснить естественной склонностью человека испыты­вать гордость за произведение своих рук.

Итак, 473 решения, вынесенные против 70 корпораций, свиде­тельствуют о том, что эти корпорации совершили преступления. Вместе с тем мы видим, что преступный характер деятельности корпо­раций не был с очевидностью выявлен в результате применения обычной уголовноправовой процедуры, а был затемнен и скрыт при помощи особой процедуры. Подобного рода различное применение закона в связи с преступлениями, совершаемыми корпорациями, устраняет или по меньшей мере сводит почти на нет клеймо преступ­ления. Эти различия в применении закона берут свое начало от антитрестовского закона Шермана 1890 г.; как было указано выше, он носит отчетливо выраженный характер уголовного акта, наруше­ние которого является мисдиминором, независимо от того, какая применяется процедура рассмотрения дел. Согласно обычной прак­тике, способом, при помощи которого должно было обеспечиваться принудительное осуществление этого закона, должно было бы быть уголовное преследование. Однако был изобретен хитроумный спо­соб — применение судебного запрета с целью обеспечения исполне­ния уголовного закона; это было не просто изобретением, а прямым отходом от действовавших к этому времени прецедентов. Вместе с тем предоставление частным сторонам права на получение трой­ного возмещения понесенного ущерба имело целью поощрить их добиваться исполнения уголовного закона путем предъявления исков в гражданских судах. В любом случае ответчик не представал перед уголовным судом, и тот факт, что он совершил преступление, не выдвигался на первый план в ходе судебного разбирательства.

В этом отношении антитрестовский закон Шермана практи­чески стал образцом для всех последующих актов, регулировав­ших судебную процедуру по делам о преступлениях корпораций. Когда в конгресс были внесены законопроект о Федеральной торго­вой комиссии и законопроект Клейтона, то оба они предусматрива­ли обычную уголовную процедуру; соответствующие положения отпали в ходе дискуссий в комиссиях, и была предусмотрена другая процедура, не включавшая в себя внешние символы уголовного процесса. Нарушения этих законов являются преступлениями, как было показано выше, однако их рассматривают так, как если бы они не являлись таковыми, что приводит к тому результату — возможно, это и имелось в виду,— что такие нарушения не несут на себе клейма преступления.

Эта тенденция к тому, чтобы снять клеймо преступления с про­тивоправных действий корпораций, нашла отражение в следующем заявлении Уэнделла Берджа (в то время помощника руководителя антитрестовского отдела министерства юстиции), настаивавшем на устранении уголовного преследования по делам, рассматриваемым на основе антитрестовского закона Шермана, и введении вместо этого гражданской процедуры и гражданских штрафов.

«В то время как санкции, предусмотренные гражданским законо­дательством, могут быть столь же суровыми в финансовом отношении, как и уголовное наказание, они не налагают такого клейма, как обвинительный акт и осуждение. Большинство ответчиков по анти­трестовским делам не являются преступниками в обычном смысле слова. Нет серьезных оснований к тому, чтобы осуществление анти­трестовского законодательства клеймило их как преступников» *.

Если бы уголовный штраф был заменен гражданским штра­фом, нарушение антитрестовского законодательства все равно оставалось бы таким же подлинным преступлением, каким оно явля­ется ныне. То, что было бы устранено в этом случае,— это лишь клеймо преступления. Следовательно, клеймо преступления само по себе стало наказанием, которое может быть либо наложено п совокупности с другими наказаниями,'Либо не наложено, точно так же, как можно сочетать тюремное заключение со штрафом либо наложить один только штраф, не назначая тюремного заключения. Гражданский штраф представляет собой наказание финансового характера, не соединенное с дополнительным наказанием в виде наложения клейма преступления, тогда как уголовный штраф являет­ся финансовым наказанием, дополненным наложением этого клейма.

В случае, когда клеймо преступления налагается в качестве наказания, виновный попадает в категорию преступников и стано­вится преступником в соответствии с распространенным стереоти­пом «преступника». В примитивном обществе слово «преступник» означало по существу то же, что и слово «чужой»2, тогда как в сов­ременном обществе «преступник»— это человек, наделенный менее ценными культурными свойствами. Три четверти лиц, содержащих­ся в тюрьмах штатов, если абстрагироваться оттого, что уровень их культурного развития очень низок, возможно, не являются «пре­ступниками в обычном смысле этого слова». Возможно, снять клей­мо преступления со значительной части судебных дел было бы блестя­щей политикой, однако нас интересует прежде всего вопрос о том, почему закон применяется по-разному к преступникам в белых воротничках и к другим преступникам.

Три обстоятельства помогут нам объяснить это различие в применении закона, а именно: положение бизнесмена в обществе, существующая тенденция к отказу от применения наказаний и

1 W. В е г g e. Remedies Available to the Government under the Sherman Act, Law and Contemporary Problems, VII, 1940, p. 111.

2 О роли понятия «чужого» в карательной юстиции см.: F. Ell­ sworth, The Origin of Punishment, International Journal of Ethics, XXV, 1914, p. 54—67; G. H. M e a d, The Psychology of Punitive Justice, American Journal of Sociology, XXIII, 1918, p. 577—602. сравнительно неорганизованный характер отрицательной реакции общества против преступников в белых воротничках. Остановимся на каждом из них.

Прежде всего, методы, применяемые для обеспечения исполнения закона, зависят от отношения законодателей, а также судебного и ис­полнительного персонала к личности возможных нарушителей закона. Отношение к бизнесменам — возможным нарушителям четырех описанных выше типов законов — это смесь страха и вос­хищения. Те, кто несет ответственность за функционирование сис­темы уголовного правосудия, опасаются вступить в антагонизм с бизнесменами; среди многих других последствий антагонизм тако­го рода может привести к уменьшению размеров взносов в фонд предвыборной кампании, необходимый для того, чтобы одержать победу на очередных выборах. Возможно, значительно более важным обстоятельством является культурная однородность законодателей, судей, а также лиц, исполняющих закон, с одной стороны, и бизнесменов — с другой. Законодатели восхищаются бизнесменами, преклоняются перед ними и не рассматривают их в качестве пре­ступников; иными словами, бизнесмены не соответствуют популяр­ному стереотипу «преступника». Законодатели уверены, что эти бизнесмены подчинятся закону в результате самого слабого нажима.

Изложенная точка зрения встречает значительную оппозицию со стороны тех, кто настойчиво утверждает, что мы живем в общест­ве равноправных людей, где все равны перед законом. У нас нет возможности продемонстрировать справедливость нашей точки зрения в полном объеме, однако в последующих абзацах в качест­ве частичного подтверждения ее обоснованности будут представлены четыре вида доказательств.

Министерство юстиции для обеспечения исполнения антитрестов­ского закона Шермана имеет право предпринимать как уголовное преследование, так и возбуждать исковое производство. Мини­стерство предпочитало метод уголовного преследования значитель­но чаще по делам, возбуждавшимся против профсоюзов, чем по делам, возбуждавшимся против корпораций, хотя закон был издан главным образом ввиду опасений, вызывавшихся деятельностью корпораций. За период с 1880 по 1929 г. министерство юстиции предприняло на основании этого закона 438 акций с исходом, благоприятным для государства. Среди акций, предпринятых про­тив деловых фирм и их объединений, 27% падало на случаи уго­ловного преследования, тогда как из акций, предпринятых против профсоюзов, уголовное преследование имело место в 71% слу­чаев 1. Это показывает, что министерство юстиции сравнительно

1 Эти проценты исчислены на основе перечня дел, помещенного в докладе Министерства юстиции «Федеральное антитрестовское законодательство, 1938 г.». неохотно применяло против деловых фирм такой метод исполнения закона, который сопряжен с наложением клейма преступления. Применение метода уголовного преследования для осуществления антитрестовского закона Шермана менялось от одного президента к другому. Этот метод редко использовался при президентах, кото­рые, по общему мнению, дружественно относились к бизнесу,— при Мак-Кинли, Гардинге, Кулидже и Гувере.

В период депрессии, начавшейся в 1939г., престиж бизнесменов резко упал. Именно в этот период низкого общественного статуса бизнесменов были предприняты наиболее энергичные усилия, направленные на проведение в жизнь старого законодательства и принятие новых законов, регулирующих их деятельность. Неодно­кратно увеличивались ассигнования на эти цели и на соответст­вующие посты были отобраны люди, способные энергично добиваться исполнения законов. Из 547 решений, вынесенных против 70 корпо­раций в период деятельности этих людей, длившийся в среднем около сорока лет, 63% было постановлено в течение 1935—1943 гг., то есть в период низкого общественного статуса бизнесменов.

Закон о Федеральной торговой комиссии предусматривает, что нарушение корпорациями антитрестовского законодательства одновременно представляет собой нарушение, совершенное их долж­ностными лицами и директорами. Практически, однако, никогда ни один бизнесмен не был осужден как физическое лицо, и в печати сообщалось о ряде случаев, когда корпорация была осуждена, в то время как все лица, руководившие корпорацией, были оп­равданы.

Вторым обстоятельством, объясняющим различия в применении закона к преступникам в белых воротничках, является тенденция к отходу от методов уголовной репрессии. Такого рода тенденция развивалась с большей быстротой в области преступности людей в бе­лых воротничках, чем применительно к иным видам преступлений. Произошло это потому, что в этой области, регулируемой недавно изданными законами, имеется наименьшее количество судебных прецедентов, а также в связи с тем, что бизнесмены занимают в об­ществе высокое положение. Эта тенденция проявляется в почти полном отказе от таких крайних видов наказания, как смертная казнь и физическая пытка; в замене обычных карательных мето­дов методами, не носящими карательного характера, такими, как условное осуждение и сопровождающие его методы индиви­дуального воздействия; а также в дополнении карательных методов некарательными, такими, как индивидуальное воз­действие и просветительная работа в тюрьмах. Это уменьшение роли карательных методов объясняется целым рядом социальных перемен: возрастающей силой низших социально-экономических классов, по отношению к которым ранее применялось большинство наказаний; включением в пределы действия уголовных законов значительной части высших социально-экономических классов,

'

свидетельством чего является законодательство о транспортных нарушениях; возросшим социальным взаимодействием между клас­сами, приводящим к росту понимания и симпатии; невозможностью существенным образом снизить уровень преступности при помощи карательных методов и ослабевающим влиянием индивидуалисти­ческой и гедонистской 1 психологии, отводящей значительное место страданию в качестве регулятора поведения, на юристов и не только на них. До некоторой степени совпадает с этими фактами то, что наказание, которое раньше служило главным средством поддержа­ния дисциплины в семье, школе и церкви, перестает применяться в этом качестве и в результате государство при применении кара­тельных методов остается без культурной поддержки 2'3.

В отношении различий в применении закона преступность людей в белых воротничках имеет сходство с делинквентностью несовер­шеннолетних. В обоих случаях нормы уголовного процесса видо­изменены таким образом, чтобы клеймо преступления не налагалось на правонарушителей. Клеймо преступления не с такой полнотой снято с несовершеннолетних делинквентов, как с преступников в белых воротничках, потому что судебная процедура, предусмот­ренная для несовершеннолетних делинквентов, представляет собой меньшее уклонение от обычной уголовной процедуры, большинство несовершеннолетних делинквентов —выходцы из класса с низким социальным положением, и несовершеннолетние не объединились для защиты своего доброго имени. Поскольку несовершеннолетние не избавлены от клейма преступления, они, как правило, находятся в поле зрения криминологических теорий и фактически снабжают криминологию значительной частью данных; поскольку внешние символы преступления были успешно устранены в отношении пре­ступлений людей в белых воротничках, такого рода преступления, как правило, оказываются вне поля зрения указанных теорий.

Третьим обстоятельством, связанным с указанным различием в применении закона, является разница, которая проявляется во взаимоотношениях между законом и нормами морали в области преступности людей в белых воротничках. Рассматриваемые нами законы изданы недавно, и у них нет твердой основы ни в обществен­ной этике, ни в этике бизнеса; фактически определенные правила этики бизнеса, такие, как презрение к «сбивателям цен», обычно находятся в конфликте с законом. Преступления, о которых идет речь, не столь очевидны, как нанесение побоев, и могут быть легко выявлены только лицами, являющимися специалистами в той области

1 Гедонизм — идеалистическое направление в этике, утверждающее, что удовольствие, наслаждение являются высшим благом, а стремление к удовольствию составляет цель жизни.— Прим. перев.

2 Существующая тенденция к отходу от карательных методов предпола­ гает, что уголовная наказуемость не может быть полностью адекватным кри­ терием для определения преступления.

3 Имеется в виду отсутствие поддержки со стороны общества.— Прим.. ред.

56

57

деятельности, где произошло нарушение. Часто корпорации в тече­ние десяти или более лет нарушают закон, прежде чем органы правосудия узнают об этом, а тем временем такое нарушение может превратиться в той или иной отрасли в признанную практику. Последствия преступлений, совершаемых людьми в белых ворот-( ничках, сказываются на обществе не сразу, а на протяжении дол­гого периода времени и, возможно, в отношении миллионов людей, из которых никто не страдает серьезно в какое-то определенное вре­мя. Публичные учреждения, распространяющие информацию, не выражают и не организуют общественное мнение в отношении преступлений людей в белых воротничках отчасти потому, что такого рода преступления сложны по своему характеру и их нелегко подать в рубрике новостей, но, вероятно, главным образом потому, что эти учреждения принадлежат тем же бизнесменам, которые нарушают законы, или контролируются ими, да и сами учреждения часто бывают виновны в подобных нарушениях. Общественное мне­ние никогда не было бы хорошо организовано против карманных воров, если бы большая часть информации о карманных кражах поступала непосредственно от самих воров.

Это третье обстоятельство, если его значение надлежащим обра­зом ограничено, очень важно для объяснения тех различий в при­менении закона, о которых идет речь. Однако существует тенден­ция преувеличивать его значение и придавать ему характер исчер­пывающего объяснения проблемы в форме утверждения, что пре­ступность людей в белых воротничках вообще не связана с какой бы то ни было моральной виной. В связи с этим следует привести доказательства того, что это обстоятельство не представляет собой исчерпывающего объяснения.

Иногда утверждают, что преступления людей в белых воротнич­ках — это лишь технические нарушения, не связанные с моральной виной, то есть с нарушением каких бы то ни было нравов. В дейст­вительности преступления людей в белых воротничках, подобно другим преступлениям, распределяются в континууме 1, на одном полюсе которого расположены mala in se 2, а на другом — mala prohibita 3. Ни одно из преступлений людей в белых воротничках не является чистым произволом, подобно, например, правилу о том, что автомашины следует водить по правой стороне улицы, хотя с тем же успехом можно было бы установить, что водить их следует по левой стороне 4. Например, антитрестовский закон Шермана многие считают неразумным, и очень может быть, что была бы предпочти­тельней иная политика. Этот закон ставится под сомнение преиму-

щественно теми, кто отстаивает коллективистскую экономиче­скую систему, тогда как его поддержка исходит главным образом из сферы эмоциональной идеологии, защищающей свободное пред­принимательство, которую разделяют фермеры, лица, работающие по найму, мелкие бизнесмены и представители свободных профес­сий. Следовательно, этот закон в оценке большинства населения является необходимым для сохранения американских институтов, и его нарушение представляет собой нарушение глубоко укоре­нившихся моральных представлений.

Эмоциональная реакция на конкретное преступление, совер­шаемое людьми в белых воротничках, определенно отличается от реакции на преступления иных видов. Часто это различие пре­увеличивается, в особенности когда речь идет о реакции, возникаю­щей в урбанизированном обществе. Как правило, средний обыва­тель современного города весьма вяло реагирует на факт кражи со взломом, если только жертвой преступления не были он сам или его ближайшие друзья или если обстоятельства дела не явля­ются из ряда вон выходящими. Прочтя в утренней газете о том, что дом неизвестного ему лица был ограблен другим неизвестным ему лицом, средний гражданин не испытывает ощутимого увеличе­ния кровяного давления. Страх и отвращение появляются в совре­менном обществе прежде всего в результате аккумуляции преступ­лений, находящей отражение в уровне преступности или в общих описаниях, и это происходит как в связи с преступлениями людей в белых воротничках, так и в связи с иными преступлениями.

Наконец, хотя многие законы были изданы для регулирования иных, помимо бизнеса, видов деятельности, таких, как сельское хозяйство или водопроводное дело, судебная процедура, исполь­зуемая для исполнения этих законов, значительно ближе к обычной уголовной процедуре, и нарушители этих законов не так надежно укрыты от клейма преступления, как бизнесмены. Отношение меж­ду законом и моралью имеет тенденцию к созданию взаимного воз­действия. Правила морали кристаллизуются в законе, и каждый акт исполнения закона содействует укреплению морали. Законы, дей­ствующие в отношении преступлений людей в белых воротничках, скрывающие преступный характер их деятельности, менее эффек­тивны в укреплении норм морали, чем другие законы.

1 Ряд связанных между собой явлений (предметов).— Прим. перев. * Деяния, преступные по своей сущности.— Прим. перев.

3 Деяния, преступные потому, что они запрещены законом.— Прим. перев.

4 Блестящее обсуждение этого континуума представлено в работе Дже­ рома Холла (J. Hal I, op. cit., p. 563—569). ПОЛ У. ТАППЕН*

Кто такой преступник?

Что такое преступление? Как юрист-социолог, автор считает. что существующая путаница в определении этого важного понятия — важного потому, что оно определяет предмет криминологического исследования,— внушает тревогу. Криминолог, стремящийся вне­сти свою лепту в формулирование основных положений науки, попа­дает в ситуацию, двусмысленность которой неизменно возрастает. Он изучает преступников, осужденных судом, но вместе с тем его приводят в смущение все громче раздающиеся голоса о том, что он изучает отнюдь не настоящих преступников, а всего лишь незначи­тельную часть нетипичных и неумных неудачников, случайно запу­тавшихся в трудностях юридической техники. Стало модным утвер­ждать, что осужденные вовсе не составляют ту категорию лиц. которую должны эмпирически изучать криминологи. Следовательно, многочисленные исследования осужденных, выполненные ортодок­сальными, ныне, как считают, отставшими от века криминологами, не имеют реальной ценности ни для описательных, ни для научных целей. Прочь старых криминологов! Вперед в новых направлениях, к новым горизонтам!

Такая позиция, по крайней мере отчасти, отражает хорошо зна­комую подозрительность и непонимание, проявляемые социологами-неюристами в отношении права. Эта позиция в большой степени представляет собой проявление существующего среди социологов убеждения, что не все виды антисоциального поведения запрещены законом (что, возможно, и верно), что не все виды поведения, про­тиворечащего уголовному кодексу, являются действительно анти­социальными либо что они являются таковыми в незначительной мере (и это, без сомнения, тоже правильно). У некоторых ученых возражения против традиционного определения преступления как нарушения закона возникают в связи с их желанием выявить и изу­чить неправду, которая была бы абсолютной и вечной, а не просто представляла бы собой нарушение норм статутного или прецедент­ного права, меняющихся в зависимости от времени и места; по суще-

Источник: «Who is the Criminal?», American Sociological Review, 12, February, 1947, p. 96—102. ству, это старое метафизическое стремление открыть закон природы. Эти ученые считают, что динамичный и относительный характер права является препятствием для развития системы научных гипотез, обладающих всеобщей ценностью х.

Раздающиеся в последнее время протесты против ортодоксаль­ных концепций преступности и преступника исходят из самых раз­личных позиций. Едины они только в своем отрицании якобы формально-юридической и произвольной доктрины, согласно кото­рой лица, осужденные на основании уголовного закона, являются преступниками, характерными для нашего общества, а также в том, что они усугубляют трудности в определении надлежащих границ области криминологических исследований. В настоящей статье достаточно будет кратко остановиться на некоторых из современных схизм, чтобы показать, к каким трудностям они приводят.

I

Многие криминологи заявляют сегодня, что один лишь факт нарушения уголовного закона представляет собой искусственный показатель преступности поведения, что категории, выработанные законом, не отвечают требованиям науки потому, что они имеют «случайный характер» и «не возникают органически» 2. Обоснован­ность этого утверждения, конечно, зависит от характера предмета, о котором идет речь. Указанные исследователи предполагают, что в качестве части общей науки о человеческом поведении кримино-

1 Способ, при помощи которого видные социологи избегают юридических определений преступника, предпочитая поразительно многословное описание его, может быть продемонстрирован на следующем примере: «Поскольку коллективная система обладает социальной значимостью для каждого ее члена, поскольку эта система наделена особым достоинством, полностью отсутствую­ щим у чисто индивидуальных систем, постольку индивидуальное поведение, подвергающее опасности коллективную систему и угрожающее вредом какому- либо из ее элементов, представляется совершенно отличным от агрессии, направленной против индивидуума (за исключением, разумеется, тех случаев, когда такого рода агрессия причиняет ущерб как коллективным, так и инди­ видуальным ценностям). Такого рода акт является не только вредоносным действием, но и объективным злом, нарушением социальной значимости, посягательством на верховное достоинство этой коллективной системы.

... Наилучшим термином, выражающим особое значение такого рода деятельности, может служить слово «преступление». Мы понимаем, что, используя это слово в данном смысле, мы придаем ему более широкое зна­чение, чем то, какое оно имеет в криминологии. Однако мы убеждены, что для криминологии желательно осуществлять исследования на более широкой основе, ибо, строго говоря, ей все еще недостает должной теоретической ба­зы... Юридические определения не основаны на результатах предшествующих исследований и формулируются не для того, чтобы служить целям будущих изысканий; вследствие этого они не претендуют на ценность ни в качестве научных обобщений, ни даже в качестве эвристических гипотез». F. Z n а-п i e с k i, Social Research in Criminology, Sociology and Social Research, 12. 1928, p. 207.