Глава 3. Современная психология в модернизации полипсихизма: случай множественной личности

Возврат прошлого?

В последние два-три десятилетия психиатрическая, психотерапевтическая, психологическая литература США пестрит сообщениями об интересном ментальном поветрии. Целые слои населения переживают раздвоение личности и ещё большую фрагментацию психики. При множественной диссоциации человек теряет свою психосоциальную целостность и оказывается семейством независимых личностей. В руководстве по душевным болезням, выпускаемом Американской психиатрической ассоциацией, даны следующие признаки множественного расстройства, MPD²:

“ А. Существование внутри индивида двух или более различных личностей, каждая из которых доминирует в определённое время.

В. Личность, которая доминирует в какое-то определённое время, определяет поведение индивида.

С. Каждая индивидуальная личность комплексна и интегрирована со своим уникальным поведенческим паттерном и со своим социальным окружением» (Diagnostic..,1980, 259).

Расстройство видоизменяется, в 1994 г. выделена новая нозологическая единица – диссоциативное расстройство идентичности – DID.

Нельзя сказать, что психическая дисссоциация – новинка для психиатрии и психологии. В конце Х1Хв. о ней много говорили в Европе. Знаменитый Ж.М. Шарко публично показывал случаи раздвоения в Сальпетриере. Я буду рассматривать ту эпидемию и нынешнюю, американскую, в одном культурно-историческом ряду, как видоизменения патологической множественности. Но клинические проблемы заокеанских коллег имеют косвенное отношение к предмету моей книги. Американское поветрие обошло Россию стороной, так же как и большинство европейских стран. Потому оно имеет для нас культурно-исторический и теоретический интерес, хотя, естественно, за будущее нельзя ручаться.

Страна, которая отстаёт на шаг общественно-экономического развития от передовиков информационной цивилизации, даёт автору преимущество исторических размышлений над тем, что наиболее продвинутые переживают в данный момент au naturel. Я буду писать не об эпидемическом расстройстве, охватившем США, но обошедшем стороной 99% остального человечества, а об истории множественности, в которой современный случай взят как центральный эпизод в развитии более обширного явления.

Итак, первый круг материалов – культурно-исторические предшественники и аналоги новоевропейской множественной личности, сегодняшних MPD и DID, множественность в широком значении слова, обобщённая в метапсихологических координатах и названная полипсихизмом. Сделаю культурно-историческое пояснение.

Вокруг каждого человека, как спутники вокруг Земли, вращаются мириады его персоноидов: консолидированные технически, как фотоснимки и видеокадры, закреплённые словами на бумаге, данные в научных материалах и регистрациях. Уже вырисовываются грядущие приёмы производства человеческих подобий, вроде клонирования или компьютерной записи биопотенциалов мозга, а есть и фольклорная архаика привидений, демонов, вампиров, призраков. Старина, в отличие от современности, весьма чётко понимала предназначение человеческих двойников: посредничество между двумя мирами, обыденным и потусторонним. По мере того, как потусторонний мир секуляризировался и выцветал, медиаторы оставались без занятий. Некоторые из них получали частные объяснения, другие как бы аннулировались, объявлялись несуществующими, отходили в загадки природы или парапсихологию. Однако производство персональных артефактов идёт вовсю и переходит в массовое, возникают кризисы перепроизводства, вроде нынешней американской эпидемии. Специализированная наука выказывает замешательство и даже, бывает, возвращается к прабабушкиным сказкам о демонах-посредниках. Увы, наш мир уже нельзя просто поделить на этот и тот. Обыденность (бытовая среда жизни) открывается в большое число искусственных пространств, каждое из которых по-своему сообщается с человеком. Пусть MPD напоминает шаманский транс, а дельфийская сивилла и медиум спиритического сеанса кажутся родственниками по прямой линии. Внешнее сходство, частичные аналогии, конечно, не могут заменить систематического анализа разобщённых в истории явлений. Чтобы провести его, я намерен воспользоваться наработанными, в т.ч. и мной, психокультурными моделями.

Психокультурный замысел множественности прост. Человеческое существование распределено во времени и пространстве по определённому числу «времямест» (хронотопов). Для наиболее важных хронотопов имеются ментальные эквиваленты. Например, душа, изначальный двойник тела, представляющий физического человека в иных местах, пока он находится здесь. Сон, обморок и главное смерть – моменты, когда наше подобие вылетает из своего жилища и устремляется в отведённый ему хронотоп. Я обозначил указанный принцип словами «здесь и там» (см. Шкуратов, 1997, 346-347). Он проявляется в двухслойности человеческой психики. Последняя действует сразу в двух планах, создавая картину происходящего и того, что было и будет. Точка отсчёта – психологическое настоящее – является и местом. Настоящее презентировано телом, нашим наличным организмом, однако можно представить и другие топографические площадки для здесь-существования. От точки отсчёта сознание совершает постоянные путешествия в разные стороны. В этом – отличие человеческой психики от животной. Человек не прикован к физическому месту, поскольку его сознание – контрапункт воспоминаний, раздумий, надежд и планов. Проблема множественности сводится к тому, чтобы найти диапазон, в котором личность, совершая с помощью сознания отлёты от точки настоящего, сохраняет форму личности. Я ограничусь «протоптанными дорожками», культурно-историческими траекториями движения. Исследователю предоставлена возможность посчитать главные хронотопы и выявить их психологически-персональную репрезентацию. В соответствии с моим подходом множественность можно определить как человеческое существование, распределенное во времени и пространстве по определённому числу хронотопов.

Однако столь элементарно сформулированная задача на деле, разумеется, очень сложна. Во-первых, ментально обустроенных хронотопов ( назову их воображаемыми мирами) много; мифология, религия, искусство, наука создали свои маршруты и заповедные территории для путешествующего сознания. Во-вторых, степень персонализированность воображаемых миров различна. Аналитическая геометрия – тоже хронотоп для нашего «Я», но с гораздо меньшим числом посещений, чем учение о переселении душ или компьютерные игры. В-третьих, свобода Я распространяться по своим ментальным местообитаниям детерминирована социокультурными и социополитическими императивами. В-четвёртых, помимо указанных императивов, имеется и влияние антропокультурного материала, в котором опосредствуется Я (другими словами, услугами какой из культур: телесной, словесной, мыслительной, аудиовизуальной - пользуется). Перечисленными пунктам тематика психолого-исторического анализа множественности, разумеется, не исчерпывается. Однако будем иметь их в виду при рассмотрении всех исторических случаев.

Следующий уровень анализа – наше эксклюзивное Я. Самое существенное удвоение – между тем, что о человеке сказано, написано, разыскано, и тем, что не сказано, не написано, не открыто. Психология разделяет Я на отражённое (совокупность представлений других о себе в сознании человека) и идеальное ( знание человек о своей глубинной половине, которая социально не состоялась). Можно считать основой «Я» реальные знания социума о личности, однако лучшая часть нашего существа всё равно скрыта. Она эксклюзивна в двух смыслах: по своим превосходным качествам и по своей исключённости из накопленных характеристик человека. Можно относиться к указанному удвоению с грустью, а можно с удовольствием. «Bene vixit, bene qui latuit» - «тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Таков жизненный девиз Овидия и Декарта. «Мир ловил меня, да не поймал», - кажется, удовлетворённо извещает со своего надгробного камня бродячий мудрец Григорий Сковорода. Психология считает реально-ценностное раздвоение Я механизмом индивидуального развития личности. Оберегаемое от посторонних глаз «лучшее во мне» выступает полюсом индивидуальной негации по отношению к социальному обобщению человека. Здесь мы приближаемся к универсальному принципу, сравнимому с общими законами природы и общества, поскольку вся масса воплощённой цивилизации покоится на острие индивидуальной невоплощённости, на исканиях и утратах жизненного идеала. Выращенная в погоне за «сей несбыточной мечтой», классическая культура встраивает наш идеальный фантом в механизмы психологического функционирования. Но приватное Я – вовсе не её открытие. Это весьма распространённый способ существования человека в культуре. Первобытный человек тоже ищет свою подлинную сущность. Помимо общеупотребительных обозначений, он имеет тайное имя и опыт, с ним связанный. Индеец из амазонских джунглей добывает сокровенное знание о себе индивидуально, в трансовых видениях. Интересно, что разглашать содержание этих видений ему пожизненно запрещено, так же как и называться подлинным именем. Он может произнести его окружающим только раз, умирая. Фаустовская культура европейского человека использует устремления индивидуального Я в бесконечность для форсированного освоения как далёких земель, так и прошедших времён. Но опосредствование Я пространством и временем производится и первобытным человеком, правда, не столь грандиозно, в размерах своего локального местообитания. Скромность масштабов позволяет отрабатывать модели.

Наше психическое существо сохраняет единство только во множественности жизненных превращений. Чтобы оставаться собой, надо вступать в непрерывные противопоставления миру, жить в них, наделяя каждое из них качеством личного отношения, и каждый раз заново персонализироваться. В научной работе я, естественно, не могу описать уникальный опыт (за этим надо обращаться к искусству), а исследую культурные стратегии персонализации множественности. В самом простом приближении можно выделить две. Одна, которая ближе к нам, оформилась в Новое время, когда саму функцию множественной персонализации опыта попробовали зафиксировать в виде монолитного, централизованного «Я», превратить непрерывный личный выбор в концепт личного выбора. На этом делали карьеру философско-гуманитарные и медико-психологические науки. История патологизированной множественности между 1780ми и 1980ми гг. и даёт следующий круг материалов, составляя ядро предлагаемой случая. Ядро обрамлено «предпосылками» и «последствиями». О предпосылках я уже сказал. Последствия определяются словом «пост», тем компьютерно-виртуальным будущим, которое уже пришло. В определённом смысле предпосылки и последствия смыкаются своим выраженным полипсихизмом, который современность склонна патологизировать. Однако у современности преимущество: доминирующая научная терминология выработана ею и авторитет академической экспертизы тоже за нею.

Возвращусь к определению Американской психиатрической ассоциации. Нетрудно понять, в чём состоит “фокус” множественной личности для здравого человеческого смысла, который в данном случае представляет медицина. Один индивид не может быть двумя и более личностями, если считать, что личность – это и есть индивид, наделённый определёнными признаками. Индивид же в научных и обыденных представлениях есть физическое тело. Личность воспринимается нами как социальное тело в одном комплекте с физическим. Оба тела обладают, в общем-то, одной и той же онтологической фактурой. Однако такое понимание человека оказывается не универсальным и даже не очень древним. Более того, оно подвергается сомнению в последнее время. Вообразим человека, социальное Я которого «собирается» вдали от его физического местообитания, например, завсегдатая Интернета. Вообразим также его виртуальные презентации, существующие под разными именами и с разными легендами. Они могут консолидироваться в довольно независимых созданий. При увеличении времени существования такие квазиличности могут консолидироваться и конкурировать с «подлинными», невиртуальными индивидами. Я уже говорил, что персоноидами населен не только мир Интернета. Например, в большом количестве их плодит мифология под названием духов, богов, божков и других чудесных существ. Да и литература, искусство, масс- медиа разве не заселяют нашу культурную среду своими подобиями живых созданий? Но классическая современность четко отделяет «подлинных» людей от вымышленных, в досовременности же и в информационной цивилизации эта грань размывается. Переход от жестко структурированного Я к более гибкому, как всякая революция (хотя бы и мирная), составляет немалое испытание для человечества. Современная психология формируется как моноцентрическая система, ломая и подчиняя себе досовременный полипсихизм, а постсовременность так же обходится с моноцентризмом современности, как бы возвращая прошлое. Но сначала о первом случае.

Феномен множественной личности в науке и литературе XVIII –XX вв.

История множественной личности имеет чёткую хронологию. Ранее мы разделили его на пять периодов (см. Федорова, Шкуратов, 1999). Они будут охарактеризованы ниже.

Месмерически-романтический) период, 1780-1840гг. Это первые описания обратимых изменений персональной идентичности и разделения её на независимые субличности.

Как психические аномалии неясной природы они зафиксированы ( Э.Гмелиным в 1791г. и И.Райлем в 1803 в Германии), Э.Дарвином в 1801г . и Р.Макнишем в 1836 г. Англии , П.Деспин в 1836 во Франции. Появление указанных казусов связано с месмеризмом. Метод лечения погружением в «магнитный сон», который практиковал Ф.-А. Месмер (1734-1815), сопровождался суггестией, вызывавшей иногда стойкие изменения в поведении и психике больных. Его ученик, маркиз де Пюисегюр, в 1784г. добился результата, получившего широкую огласку. Маркизу на время удалось превратить своего крестьянина в сомнамбулу.Пюисегюр назвал вызванное им состояние магнетическим сном. Вскоре появился и другой термин: искусственный сомнамбулизм.

Про сомнамбул знали издавна, это были люди, ходившие во сне. Трудно сомневаться в том, что и до Пюисегюра людей усыпляли и заставляли их проделывать какие-то движения. Однако вряд ли в попытках поставить на широкую медицинскую и экспериментальную основу. Специальные рамки, в которых снохождение заиграло как особый научно-медицинский факт были даны месмеризмом. Оказалось также, что управлять можно не только движениями, но и мыслями сомнамбулы. Пациент Пюисегюра следовал его указаниям маркиза и после пробуждения. Однако о том, что с ним происходило в магнетическом сне, он рассказать не мог. Его личность как бы раздваивалась. Тардиф де Монтревель назвал эти удивительные последействие магнетических сеансов двойной личностью (1785). С этого времени рассказы о сомнамбулах следуют за учением Месмера о животном магнетизме – первой разновидностью европейской психотерапии.

Вердикт Парижской академии наук, признавший учение о животном магнетизме ненаучным, не прервал распространение месмеризма. Более того, в атмосфере предреволюционных лет выводы королевской науки придали магнетизму ореол гонимого учения. Светское общество кинулось к новому магу – Калиостро. Однако в сельской тишине Пюисегюр продолжать целить магнитными пассами крестьян.

Маркиз де Пюисегюр был вынужден прервать свои деревенские занятия, поскольку в 1785г. его вызвали на службу – командовать артиллерийским полком в Страсбурге. Там полковник-магнетизёр создал общество универсальной гармонии и читал лекции по магнетизму. Взгляды де Пюисегюра претерпели некоторое изменения.

Если во Франции под присмотром месмеристов выводили искусственную сомнамбулу, то в англосаксонских странах люди позволяли себе раздвоение и по собственной инициативе. Отличие этого варианта диссоциации от континентального легко приписать традиционному индивидуализму, но, возможно, дело обернулось так, потому что здешние помещики не увлекались целением народа. Раздваиваться начали особы из «приличного общества», имевшие условия и время для выращивания своих интересных особенностей, в т.ч. право на систематическое внимание пишущих людей. Раздвоение исходно имеет характер истории раздвоения; освещение знаменитых, избранных случаев растягивается на десятилетия, как бы в жанре «продолжение следует». Материалы, повествующие о раздвоениях, одновременно разъясняют смысл загадочных явлений и поддерживают интригу. Американский вариант промежуточный между французским, лечебно-экспериментальным, и немецким, медико-литературным. Конечно, белая Америка небогата историей и фольклором, но у неё есть колорит громадной, ещё слабо освоенной страны, просторы которой скрывают не одних индейцев и бизонов. Материал, на который будут опираться американские теории диссоциации, подготавливается любознательными натуралистами и собирателями достопримечательностей края; они пишут заметки о раритетных индивидах, опрашивают их родственников; разумеется, и литературному дарованию есть место при изложении столь занятных сюжетов. Курьёзные случаи не только записываются – они разрабатываются в определённой технике, включающей интерпретативные услуги дошедшего до Америки месмеризма и «вылавливание» некоторых штампов литературного происхождения. Пропорции «фактологического» и вымышленного не очень легко взвесить. Но бегство в сон, наряду с бегством в прерии и леса, становится цитатой американского романтизма благодаря новелле Вашингтона Ирвинга о Рип Ван Винкле, который заснул от жизненных неурядиц под британским колониальным флагом, а проснулся уже под звёздно-полосатым, американским.

Сюжет раздвоения введён в американскую литературу Б.Рашем (1745-1813) в лекциях по физиологии для студентов Пенсильванского университета. Отец американской психиатрии и один из учредителей американского государства ( его подпись стоит под декларацией независимости США) рассказал будущим медикам о двух случаях диссоциации. Первый произошёл с пресвитерианским священником Вильямом Теннентом. Второй – с молодым человеком, который страдал странными припадками после того, как перекупался. Сначала он терял сознание, но тут же вскакивал и 2-3 часа после этого бывал более проворен и оживлён, чем обычно. Интересно, что, придя в своё обычное состояние, он начисто забывал об этих двух-трёх часах. Память о припадках вычёркивалась из его нормального сознания, однако она не исчезала совсем. Когда он снова входил в транс, то вспоминал всё, что с ним случалось в продолжение предыдущих припадков. Он даже мог продолжить то, на чём остановился, придя в обычное состояние. Так же, как ни в чём не бывало, он возвращался к прерванному припадком делу. Словом, казалось, что он имел два «Я», действовавших независимо друг от друга.

Сам Раш рассуждал как физиолог. Он считал, что ум един и что у сомнамбул и субъектов с «двумя умами» мозг плохо переносит возбуждения от одного участка к другого. Подобно тому, как зрение пользуется двумя глазами, так ум – двумя полушариями. «Рассуждая так, он, возможно, делал ранний вклад в то, что станет исследованием разделённого мозга» (Carlson, 1981, р. 668). Есть в бумагах американского физиолога и третий пример, который я приведу полностью :”Иногда всё забывается в интервале пароксизма, но вспоминается после пароксизма. Я однажды наблюдал дочь английского офицера, которая, будучи воспитана в нравах весёлой жизни, вышла замуж за методистского священника. В пароксизмах безумия она возвращалась к своим весёлым нравам, говорила по-французски и высмеивала догмы и обряды секты, к которой принадлежала. В интервалах между припадками она отрекалась от весёлых нравов, делалась ревностной приверженкой религиозных принципов и церемоний методистов и забывала всё, что делала во время приступов своего нездоровья» (ibid).

Даже за этими беглыми зарисовками врача и физиолога встаёт социальная фактура диссоциативного расстройства. Физиологический материал есть. Но, чтобы доразвить его до новой психологической и патопсихологической формы, требуется источниковедение и “поэтика” медицинских историй о двойниках.

Самая известная англоязычная «превращенка» - Мэри Рейнольдс, – дочь баптистского проповедника из Пенсильвании. Она жила в 1793-1854 годах, на ней, в течение несколько десятилетий всходила американская литература о раздвоениях. Девушка часто падала в обмороки. В 1811г. её нашли без сознания на лугу. Когда она пришла в себя, то оказалось, что несчастная ничего не видит и не слышит. Слух неожиданно вернулся к ней через несколько недель, зрение восстанавливалось постепенно. Но, едва она поправилась, как случилась новая напасть. Утром её пришли разбудить и не могли добудиться восемнадцать часов. Когда Мэри очнулась, то это был другой человек. Девушка как будто только родилась. Она ничего не помнила, никого не узнавала и произносила только несколько слов. Её пришлось всему учить заново, но, к счастью, она оказалась смышлёной ученицей. Через пять недель после «второго рождения» память неожиданно вернулась к ней. Но о своём «помрачении» Мэри начисто забыла. Она была уверена, что проснулась, как обычно и очень удивлялась изменениям вокруг. Однако превращения не кончились. Затяжной сон опять повторился, и пробудившееся существо опять было не Мэри, а её второе «Я», созданное за пять недель после первого пробуждения. Отныне пасторская дочка состояла из двух личностей. Первая, «настоящая» Мэри – спокойная, здравомыслящая, не очень сообразительная и лишённая воображения. А вот из второй Мэри жизнь била ключом; она была непоседливой и шумной, любила розыгрыши, сочиняла стихи. Говорили, что эта вольнолюбивая особа не ценила и не понимала уз родства и дружбы, а вот диких животных не боялась и однажды гоняла палкой медведя. Две половины Мэри были в полном неведении друг о друге, пока близкие не рассказали девушке о её странном существовании. Мэри I воспринимала свою неординарность как суровое испытание свыше. Мэри I I жалела, что другая половина её жизни проходит тупо и скучно. Такая раздвоенная жизнь продолжалась около 16 лет, после чего чередование двух «Я» прекратилось. Добропорядочная, скучноватая Мэри навсегда исчезла. Её экспансивный антипод дожил до старости.

Обратим прежде всего внимание на социальное окружение, в котором неуклонно развивалась история засыпающей и просыпающейся женщины. Его человечность и его терпимость к аномальному существу велика. Сомнительно, чтобы Мэри Рейнольдс мирно дожила до старости, при том укрепляясь в хорошее настроении и оптимистическом мировосприятии, родись она во времена, когда вешали Сайлемских ведьм. «Континентальный вариант» также не благоприятствовал многолетнему естественному эксперименту. Дом призрения, монастырь, тюрьма, больница ещё мало различались между собой. Только ко второй половине Х1Х в. созреют условия для стационарного психиатрического выращивания раздвоения. Что касается ортодоксального месмеризма, то он считал добавочное, сомнамбулическое «Я» временным лечебным артефактом, обречённым исчезнуть с завершением курса. Магнетизёр, конечно, мог иметь к своим случаям интерес исследователя и экспериментатора, но вряд такой интерес мог поддерживаться очень долго, тем более, если речь шла о бедном, бесплатном пациенте (с неимущих месмеристы денег не брали).

Дом пастора в пенсильванской глубинке оказался благоприятным местом для «естественного» вызревания двойного сознания. Разумеется, естественным процесс можно назвать условно. В противовес прямому наведению искусственного сомнамбулизма, идеи века изливались на Мэри Рейнольдс опосредованно. Её история, этакий венок далёкой Пенсильвании, сплетена свидетельствами далеко не из первых рук. Во всяком случае, ньюйоркский врач С. Митчилл, впервые поведавший учёному миру о раздвоенной девушке в 1816г., знал о ней по рассказам. Митчилл находился в перписке с Рашем. Хотя он и считал второе «Я» сомнамбулой, ему удалось оттенить своеобразие случая с помощью предложенных им терминов. Его сообщение под названием «Двойное сознание, или двойственность личности в одном индивиде» был помещён в «Медицинском репозитарии оригинальных опытов и исследований, относящихся к физике, хирургии, химии и натуральной истории». Из предложенной пары неологизмов тогда прижился первый термин – двойное сознание ( double consciousness). «…он стал диагностической категорией в английском языке…Французские авторы не имели такой диагностической категории, ограничиваясь понятиями, обязанными сомнамбулизму. Они приняли английское выражение к концу века, переведя его на французский выражением double conscience (conscience переводится как “сознательность”, а не английское “сознание”). Они также двигались к новым обозначениям, таким как изменённая личность и раздвоение личности» (Hacking, 1995, 150). Терминологические уточнения важны, поскольку феномен раздвоенной личности формировался параллельно со своим языком, и в истории Мэри Рейнольдс преимущественно посредством языка. «Циники часто отмечают, что во время всех волн раздвоения и умножения один из способов, которым можно закрепить изменение – это обозначить его. Некоторый ряд поведений, чувств, установок и воспоминаний вводится именем собственным, а затем склеивается, чтобы оформить частичную личность. Другой закрепляющий фактор позади этой практики был менее заметен. Новый описательный словарь другостей (alters), например, «переключение» (switching), обеспечивал новые преимущества для их бытия и действия. Вместо колебаний настроения, в том, что могла делать личность, было нечто гораздо более специфичное, именно, переключение на преследующего другого; преследующий другой мог брать на себя исполительный контроль. Я не хочу сказать, что двойники не включались или что другой не появлялся перед тем , как эти слова стали доступны. Мэри Рейнольдс переключалась; её живой двойник появлялся. Мы согласны применять такие описания ретроактивно к периодам, когда описания ещё не были доступны, не были частью концептуального пространства того времени. Но не ясно, как живой двойник мог замышлять появиться, как он мог выбрать для появления 1816 год” ( op. сit., р.235-236). Размышления Хэкинга затрагивают суть историко-дискурсивного конструирования феномена. Множественная личность вызревала вместе с культурно-социальными практиками диссоциации и внутри этих практик. Здесь достаточно ограничиться указанием на то, что англо-американский вариант конструирования множественности развивался иначе, чем французский. Следование за циклоидными изменениями личности и переопределение их в своеобразном словаре двойственности в противовес намеренному расщеплению психики пациентов, собственно, и приводило к теоретико-терминологическому различению двойственных ( сомнамбулических) состояний и двойной личности.

Другое свидетельство о Мэри Рейнольдс принадлежит ректору Пенсильванской семинарии В. Пламеру. Он составлял описание после смерти местной знаменитости на основе опроса её родственников. Его заметка является сейчас весьма цитируемым источником сведений о женщине с двумя сознаниями ( Plumer, 1860). Учёный пастор рисует нам не столько сомнамбулизм, сколько резкую характерологическую и поведенческую поляризацию, на взгляд современных экспертов, весьма напоминающую маниакально-депрессивный психоз. Наконец, третий из источников, С.В. Митчелл, в 1888 г. опирается на бумаги своего отца и на Пламера. Целостность личности М.Рейнольдс, считает он, не была разрушена, но она испытывала перепад настроений «от весёлой, истеричной, бесшабашной женщины, склонной к шуткам и подверженной абсурдным верованиям и безумным убеждениям, к особе…трезво обращённой к сферам практической полезности» ( цит. по Merskey, 1992, 330). Во второй половине жизни эти перепады смягчились и её характер стал достаточно уравновешенным сочетанием Мэри I и Мэри I I.

Число американских случаев невелико, но они хорошо «раскручены» и курируются тесной группой интерпретаторов. «В англоязычном мире к концу Х1Хв. профессора дуализма начинают конструировать его, определяя на редкость малое число знаменитых примеров как случаи амнезии, снов и блужданий; и некоторые наиболее престижные из этих профессоров работали вместе на американском Восточном побережье: такие люди, как Вильям Джеймс, Мортон Принс, нейролог и новеллист Вайр Митчелл, который писал о Мэри Рейнольдс, т.н. даме Макниш и который опекал grande dame Эдит Уортон в 1898г. …Америка благоволила к предмету раздвоения, и некоторые из состава странных случаев – американские ( Мэри Рейнольдс, Энзел Буэн, мисс Бошан). Эти случаи сбиваются преимущественно в литературно-клиническую запись. Имелись случаи, которые последовательно побуждали подозревать предъявления и ускользания, протеическую изворотливость деперсонации. Кроме того, большинстве из этих случаев обнаруживается на эскапизме. Большинство из этих множественных личностей не в ладах с их окружением, их семьями или господствующей собственностью, и их засыпания подходят для того, чтобы провести трюк с исчезновением, как Рип Ван Винкль у Вашингтона Ирвинга, который убежал от ненавистной жены, продремал двадцать лет и пробудился после её кончины» (Miller, 1985, 332).

Энзел Буэн, бывший плотник и атеист, затем проповедник, в 1887 г. исчез из г.Провиденс, штат Род-Айленд, и через две недели объявился в Норристауне, штат Пенсильвания. Под именем А.Дж. Брауна он снял комнату и занялся мелкой торговлей. Однажды, через полтора месяца после прибытия, он услышал во сне, что на улице прогремел взрыв. Вскочив с постели, он подошёл к окну и с изумлением обнаружил, что он не в Провиденсе. Комната также была чужой. В течение двух часов он пытался понять, что происходит. Наконец, он решился постучать в соседнюю дверь и открывший ему человек сказал: “Здравствуйте, мистер Браун”. Племянник приехал за дядей, чтобы забрать его домой. Всё происходившее на протяжении на протяжении двух месяцев тот забыл. Только в гипнозе он смог опять представить себя мистером Брауном. Больше в Брауна Э.Буэн не превращался. Однако отклонения в его поведении сохранились. Он отказался признать жену и повторял: “я заперт, я не могу выйти ни с какого конца”. В.Джеймс, обследовавший плотника-проповедника в 1890 г. считал, что с ним случился спонтанный гипнотический транс и что его личность продолжает быть расколотой на два “Я”, однако не исключал симуляцию.

В истории науки магнетизм разделил судьбу вечного двигателя. После отрицательного вердикта двух авторитетных научных комиссий в 1784г. Парижская Академия наук время от времени заслушивала доклады о магнетизме, пока в 1840г. не постановила закрыть проблему. Хотя репутация магнетизма с самого начала сомнительна, его основатель считал себя натуралистом, объясняющим болезни расстройством биоэнергетики. Случаи загадочных перевоплощений подогревали ажиотаж вокруг чудо-доктора, но прямо не вытекали из его квазифизической доктрины. Они были эффектом полумистической атмосферы магнетических сеансов. Зато побочными продуктами месмеризма в полной мере воспользовалась литература. С начала XIX в. магнетизёры, сомнамбулы, двойники прочно поселяются на страницах художественных произведений, особенно в книгах немецких романтиков.

В Германии месмеризмом заинтересовались ещё до Французской революции. Здесь месмеризм встретил более благожелательный приём со стороны властей и университетов, чем во Франции. В 1786г. маркграф Бадена отрядил в Страсбург, к Пюисегюру, группу для изучения магнетизма с тем, чтобы распространять его у себя в княжестве. Туманный символизм, оккультные и натурфилософские довески месмеризма не казались немцам недостатками. Они отвечал национальной потребности в соединении истории и современности, индивидуализма и традиции, рассудка и вымысла. Романтики разворачивали схемы ранней европейской психотерапии вспять, к средневековому фольклору и готической фантазии. Магнетические раздвоения рисовались ими на архаическом фоне одержимости, колдовства и пророчеств; множественная расчленённая индивидуальность сопрягалась с её культурно-историческим прототипом и альтернативой: с целостностным медиумом неких надчеловеческих (божественно-добрых или же демонически-злых) начал. Романтик, поэт или врач ( иногда то и другое вместе), не столько наблюдает и целит болезненные расстройства, сколько присутствует при загадочно-творческих проявлениях духа. Поэт К. Брентано бросил семью и стал секретарём у монахини-визионерки. Каждое утро он записывал её сны и опубликовал их в двух книгах. Оставил он и стихотворное жизнеописание своей героини (1833).Писатель-врач Ю.Кернер называл одержимость демонически-магнетическим расстройством. У своих пациенток он пытался научиться «шестому чувству» и общению с мировой душой. Конечно, симптоматика множественности отступает в этих свидетельствах перед своей противоположностью – образом целостного, хотя и скрытого Универсума.

К.Миллер представляет возникновение романтических произведений о двойниках как усвоение литературой начала конца ХУ111 – начала Х1Хвв. магико-оккультных идей в паранаучной редакции месмеризма:

«История современных двойников начинается с магической науки восемнадцатого века в Европе, когда месмеристы, или животные магнетизёры, взялись за экспериментальное отделение второго «Я» и романтики взялись за его культурную эксплуатацию. Жан Поль Рихтер изобрёл термин doppelganger и изучал понятие дружбы, друга как альтер-эго; Гёте, Тик, Клейст среди других немецких писателей развивали эту тему; Гофман идентифицировал двойника с частью личности, элементом внешней угрозы и описал себя в герое, которому и даровал звание «призрачный Doppelganger , рождённый из крови сердца растерзанной груди». «Романтический множественный человек» появился на сцене, и это был расцвет розенкрейцеровского доктора, романтического научного virtuoso или dilettante, таких людей как Г.Х. Шуберт и сам Гофман. Наваждение двойничества распространялось из Германии на остальную Европу. Готическая струя в шотландской и английской литературах девятнадцатого века давала пространство для магический теорий и идиом и для новых псевдонаук, магнетизма и френологии. В отношении к большинству проявлений дуалистической эпохи девятнадцатого века магнетизм и его наследник гипнотизм были длящимися стимулами. Дуализм был, помимо всего прочего, абракадаброй. Он был вкусом к заклинаниям, порошкам, вытяжкам, эликсирам, ведьмиными помелам и жезлам doppelganger ов. Литературно выражаясь, всё это взывает к сцене: исполнитель, иллюзионист, становятся – иногда вдруг вместе со шпионом – доказательствами и воплощениями дуализма, его ключевыми фигурами. Мы выходим в некий мир, мир спектакля и фокусов, в котором драмы обмана, обнаружения и преследования двойного агента станут индустрией и коммерцией. Мы уже прошли долгий путь от примитивных представлений о двойниках , но чревовещатели и их куклы, за которых они иногда говорят как двойники, дают действительно гнетущие примеры воплощений второго «Я» в образе очень часто злого и непослушного сына. Один английский чревовещатель обычно пользовался в качестве куклы плачущим Пьеро. Аудитории говорили, что это слёзы сироты.

В писательском кабинете романтический множественный человек создал театр «Я», сосредоточенного на загадке своей собственной неустойчивости и культивирующего чувство того, что ум, должно быть, странная смесь той ли другой соперничающей силы» (Miller, 1985, 49-50).

К сочному описанию генезиса двойничества важно сделать уточнения. «Творческим выходом» от взаимодействия месмеризма и романтизма действительно было нечто вроде литературно-медицинской демонологии. Первая проба указанного культурного продукта произведена раньше, в десятилетие перед Французской революцией. В начале 1778 г. в Париж под всенародное ликование из фернейского изгнания возвращается Вольтер. Через несколько месяцев великий старец скончался. В это же время в столицу Франции приезжает Месмер. Этот хронологический момент неоднократно обыгран. «Месмер возник, потому что умер Вольтер». Действительно, сразу же после апогея Просвещения, каковым была встреча фернейского изгнанника, начинают твориться странные вещи. Если верить мемуарам и писателем, то предреволюционные годы ознаменованы взлётом густейшего суеверия и шарлатанства. Послушаем С.Цвейга:

«…как раз потому, что Вольтер и энциклопедисты агрессивным своим скептицизмом вытравили из обществ восемнадцатого века церковную веру, они, вместо того, чтобы уничтожить неистребимую в человеке потребность веры (ecraser l’infame )³, загнали её в какие-то другие закоулки и мистические тупики. Никогда не был Париж столь жаден до новшеств и суеверий, как в ту пору начинающейся просвещённости. Перестав верить в легенды о библейских святых, стали искать для себя новых и особенных святых и обрели их в толпами притекавших туда шарлатанах розенкрейцерства. …всё неправдоподобное, всё идущее наперекор ограниченной школьной науке встречает в скучающем и причёсанном на философский образец парижском обществе воодушевлённый приём. Страсть к тайным наукам, к белой и чёрной магии проникает повсюду вплоть до высших сфер. Мадам де Помпадур, правительница Франции, прокрадывается ночью через боковую дверь Тюильрийского дворца к мадам Бонтан, чтобы та предсказала её будушее по кофейной гуще, герцогиня д’Юффе велит соорудить для себя древо Дианы ( об этом можно прочесть у Казановы) и омолаживается путём в высшей степени физиологическим ; маркизу де Л’Опиталь какая-то старая женщина заманивает в глухое место, где во время чёрной мессы представлен будет Люцифер в собственной персоне; но в то время маркиза и её подруга, обнажённые с головы до пят, ждут появления обещанного дьявола, мошенница исчезает с их одеждой и деньгами. Наиболее почтенные мужи Франции трепещут от почтительного благоговения, когда легендарный граф Сен-Жермен тончайшим образом проговаривается за ужином о и выдает свой тысячелетний возраст тем, что об Иисусе и о Магомете говорит как о личных знакомых. В то же время хозяев гостиниц и постоялых дворов Страсбурга радуются переполнению своих комнат, потому что принц Роган принимает у себя, в одном из самых аристократических дворцов, отъявленного сицилийского проходимца Бальзамо, именующего себя графом Калиостро. В почтовых каретах, в носилках и верхом прибывают со всех концов Франции аристократы, чтобы приобрести себе у этого первоклассного шарлатана микстуры и волшебные снадобья. Придворные дамы и девицы голубой крови, княгини и баронессы устраивают у себя в замках и городских отелях лаборатории по алхимии, и вскоре эпидемия мистического помешательства охватывает и простой народ” ( Цвейг, 1992, 65-66).

Память услужливо предлагает аналогии на отечественном материале. 1910г. Всероссийские похороны некоронованной совести земли русской и других земель в Ясной Поляне. Тут же и вслед за этим – заключительный загул Серебряного века. Маскарады, маски, астрологи,гипнотизёры, хлысты в народе, наконец, хлыст в аристократических гостиных и царских покоях – Григорий Распутин – и конец. А читатель , оглянувшись вокруг, может легко продолжить про магов, шаманов, гипнотизёров, чернокнижников, психотерапевтов, астрологов, сатанистов в наши времена. Заметим, что аналогии просматриваются не только впереди, но и позади месмерического пришествия. Там, на грани средневековья и Нового времени, Ренессанс устроил карнавал демонизма. Я ещё вернусь к сходству, а пока надо остановиться на различиях. Они хотя бы в том, что демонологии ХУ111 –Х1Х веков не сопутствовала работа инквизиционных трибуналов и процессы ведьм . Это указывает на то, что множественная личность Нового времени уже воспринималась не «всерьёз», а в игровом ключе. Авантюристы, агнетизёры, романтики входили как элементы не настоящей, а карнавальной дьявольшины, не истинного, а сочинённого дьявола. Выплески “серьёзного“ демонизма быстро впитывались салонами, кружками, шоу – элитарной и массовой культурой, так что не дотягивали до онтологии ( народная хтоника, из которой всё это всходило,сокращалась и олитературивалась). Далее, множественность адсорбировалось серьёзная наука, которую за ХУ11 –ХУ111вв. приобрело европейское общество. Наконец, в формировании множественности поучаствовала политика. Эта троица (литература, наука и политика) и дат нам производящий механизм европейской игры, который при более поверхностном впечатлении производит впечатление неразборчивого тандема литературы и паранауки.

Кажется, что цитированные авторы (при том, что Цвейг считает Месмера серъёзным мыслителем, а современный литературовед шарлатаном) увлёкаются и забывают, что романтизм всё-таки не описывал действительные чёрные мессы и шабаши ( предположив обратное мы осуждены на выискивание подлинных сатанистов и заговорщиков). Он «сочинял» их и этом опирался на месмерические пассы. Следует воздерживаться от слишком поспешном перенесения идеи ритуалистской школы на материал Нового времени. Она ( школа) считает, что словесность ( миф, а вслед за ним литература) описывая ритуал, воспроизводят ритуал, хотя и не вполне буквально , а «под вымысел». На это можно возразить, возможно, архаические и древние мифы действительно были кодом настоящих обрядов (хотя уже Апулей в этом сомневается и это высмеивает). Но вот в ведовских процессах ХУ1 –ХУ11 вв. рассказы о дьявольских обрядах и стране дьявола уже есть «означаемые» без достаточного «означаемого» Они написаны судьями и экспертами-демонологами на очень зыбком, иллюзорном, вымышленном основаниям, но, к несчастью, принимаются почти всеми за рассказы о подлинных шабашах и рецептах сатанистов. После того, как онтологизм демонологических рассказов был подорван опытной наукой, настала очередь литературы. Романтизм –подмена и замена магии на «как бы» магию. Романтизм показывает, как он это делает, и он сотрудничает с «как бы наукой» – месмеризмом. Стать подлинной наукой месмеризму не удалось, поскольку в ХУ111в. «подлинными» могли быть только науки о физических телах. Только изучение тел в пространстве воспринимались как правильное приложение логико-классификаторской эпистемы. Месмер же толковал о каких-то зыбких излучениях. Этого тогдашняя опытная наука описать и зафиксировать не могла. Заключение комиссии Парижской Академии наук в 1784г. вполне корректно с точки зрения научной доказательности: наука судить только наблюдаемые и измеряемые явления. Понятия, которые не перелагаются в принятые процедуры, по-видимому, относятся к сфере вымысла, веры и ,во всяком случае, в данный момент к научным фактам причислены быть не могут. .

Конечно, месмеризм со своим литературным популяризатором, романтизмом, весьма напоминают старую пару, магию и миф. Но это уже новая, современная светская пара Х1Х в., если «смотреть в корень». Та (архаическая) пара обслуживает иной мир, в котором «первый двигатель» – природно-сезонные циклы. Им подчиняется человек, когда он участвует в календарном обряде или, скажем, проходит обряд инициации. Магические приёмы уподобляют время человека этому времени или обещают человеку этим временем овладеть в некоторых партикулярных целях. В средние века христианство подправляло природный календарь под своё библейское, книжное время, а то и боролось с ним. Мифомагизм же Нового времени – социполитический. Он привязывает человека к неровным и капризным политическим циклам, создавая свой объект – социополитическое тело и оттесняя в «фундамент» органику. Романтизм фабрикует литературную «как бы реальность», в которую вписаны и двойники. Что такое романтический двойник? Он не претерпеваем животных метаморфоз как в архаике и он не символизирует борьбу аксиологических абсолютов в человеческой душе. Романтический двойник, прежде всего, представляет разделение реальности и вымысла. Альтер-эго гофмановского героя может отличаться от оригинала какими угодно качествами, но мы-то знаем, что он относится к оригиналу как вымысел (в новейшее время соотношение означающего и означаемого обратиться, отсюда появится симулякр). Месмеризм дал литературе образ расщепления целостности в искусственно-экспериментальном варианте, что литература преобразовала в отщепляющиеся от реальности в «как бы» части человека. Месмеризм расщеплял человека ради его унификации ( воображаемой оккультной и реальной – социальной). Его мифология говорит о расщеплении воли ради её лечебной починки ( магического праксиса).

Сложное соотношение между квазимагической практикой месмеризма, литературой и наукой, возникшее на рубеже XVIII и XIX вв., требует более тщательного «спектрального» анализа. Пока же двинемся дальше по хронологической канве истории множественности.

На месмерически-романтическом этапе конструирования множественности, когда клинико-медицинские схемы раздвоения плохо проработаны, между наукой и литературой складывается разделение труда с далеко идущими последствиями. Писатели подхватывают намёки магнетизёров и наполняют раздвоение психологическим содержанием; они делают двойничество своеобразной человеческой реальностью. Такого мы не найдём у месмеристов, для которых сомнамбулизм – искусственное условное состояние, которое после завершения курса лечения должно исчезнуть. Художник же наделяет свои творения такой наглядностью, что заставляет верить в их действительность. Когда наука возьмётся за описание «реальных» субличностей, то будет опираться на литературную галерею двойников, на привычку общественного мнения рассматривать художественных героев почти как подлинных людей. Таким образом, ей удастся довести симптомы до беллетристической наглядности и отчасти занять место литературы.

Второй период,1840-80 гг. Формирование предмета научно-медицинского изучения множественной личности.

Решающее значение имели закат месмеризма, а также применение к «месмерических явлениям» гипотез, более соответствовавших статусу научного исследования. Свою салонно-эстрадную нишу месмеризм уступил спиритизму, а психотерапевтические наработки гипнологии. В Англии месмеризм не вызывал ажиотажа, как во Франции и Германии. Но к месмерическим эффектам присматривались врачи. В 1843г. хирург Дж. Брэйд вводит метод гипноанестезии и сам термин «гипноз» вместо одиозного «животный магнетизм». Что касается обезболивания внушением, то здесь он не первый. Ещё в 1829 г. его французский коллега Ж.Клоке удалил опухоль груди у пациентки, введённой в сомнамбулическое состояние. Во время двенадцатиминутной операции женщина не чувствовала боли и спокойно разговаривала с врачом. Одновременно с трудом Брэйда вышла книга Дж. Эллиотсона «Многочисленные случаи хирургических операций без боли в месмерическом состоянии» (Elliotson, 1843). Брэйду досталось обновить теоретическую основу месмеровского открытия. Вместо самодельной «физики» флюидов он вводит физиологическое объяснение. Гипноз – это состояние мозга и нервной ткани. Отношения между врачом и пациентом теория гипноза опускает. Это, разумеется, шаг назад, но зато под «физиологическим соусом» эксперименты с внушением меньше раздражают академическую науку. Позитивное ядро как будто освобождено от паранаучных рассуждений месмеризма и от литературщины.

Описание гипнологических случаев сделанное французским коллегой и последователем Брэйда Азамом считается открытием множественной личности (см. Azam, 1860). Появление хлороформа оказало плохую услугу гипноанестезии Брэйда, а его попытка опереться на френологию оказалась тупиковой. Гипноз на некоторое время становится компрометирующим врача занятием. Но психотерапевтическая мысль упорно двигалась от оккультных и натурфилософских фантазий к открытию психофизиологических и психосоциальных основ внушения как особого взаимодействия между внушающим и внушаемым. Начались долгие перипетии внедрения гипноза в медицинский обиход. Параллельно с легализацией лечебно-диагностической суггестии разрабатываются симптоматика изменений сознания пациента в гипнотическом раппорте. Требовались и общие принципы для объяснение того, что происходит с внушаемым и какова природа его постгипнотических трансформаций. Их дало учение о дегенерации Мореля (1857). Оно позволило причислить раздвоение к обратному развитию, распаду целостной системы на составляющие элементы. Такой ход вносил в объяснение отрицательный оценочный момент и помещал явления психической полиморфности в клинику распада личности. Теперь множественность сознания бралась преимущественно с приставками дис- и де-: диссоциация, деперсонализация, дереализация, деградация.

Третий период,1880-1910гг. Психиатрический пик деперсонализации.

Распространение деперсонализации имеет некоторые признаки «психической эпидемии» ( термин появившийся около указанного времени). «Нам сейчас трудно даже представить себе, - пишут Л.Шерток и Р. де Соссюр, - насколько все умы были во власти этой проблемы» ( 1991, с.215). Раздвоение личности «стало средоточием всеобщего интереса, почти манией» ( там же). Если мы просмотрим библиографию психиатрических работ, то без труда обнаружим хронологический пик эпидемии. Около 1889г. каждый уважающий себя специалист по душевным расстройствам как будто считает нужным написать что-то о деперсонализации. Но, похоже, что это была не просто эпидемия научной моды, но и эпидемия в более прямом значении слова, во всяком случае, общественное поветрие, к возникновению которого приложила руку наука. Одним из самых известных популяризаторов раздвоения следует признать Ж. Шарко. Ему удалось реабилитировать гипноз и на некоторое время сделать его модным медицинским методом. Он создает теорию истерии и вводит симптоматику раздвоения в её клинику. Объяснение гипнотического воздействия, данное Шарко, ограничено физиологией и продержалось недолго. Однако его демонстрационные опыты с гипнозом вызвали большой шум. Общественный ажиотаж вокруг представлений Шарко должен был способствовать поветрию раздвоения. С конца 1870х годов он показывает случаи гипнотического раздвоения у истеричек на публичных лекциях в Сальпетриере в присутствии журналистов, фотографов, художников. Лучшая солистка этих психиатрических спектаклей Бланш Витман по приказу мэтра раздваивалась на Бланш I и БланшII. «Для Шарко истерические припадки, истерогенные зоны, гипноз, аудитория, «морбидное любопытство» оставались загадочными подножиями обширной неврологической головоломки, которую он надеялся собрать в картину. Тем не менее, он очень смутно сознавал взаимодействие пациента, врача и аудитории и намеревался обобщить сложные факты с очень малым пониманием важных частей загадки» ( Drinka, 1984, р.90). Шарко считал внушаемость продуктом больного мозга. И хотя после смерти «короля неврозов» значение его коронного метода снизилось, а выводы оспорены, изучение множественной личности не ослабевало. К концу XIX – началу XX веков относится большинство работ по множественной личности. Наиболее значительные принадлежат Азаму(1887), Т.Рибо (1888), А.Бурру и П.Биро (1886),Ж.М.Шарко (1889), П. Жане (1889), А.Бине (1892),М.Дессуару (1892),Т.К. Остеррайху (1910).

Классическим объяснением множественной личности оказалась теория диссоциации П.Жане. Этот крупнейший из учеников Шарко пытался представить все психические явления – от простейших рефлекторных движений до творчества и самосознания – в виде единой иерархическую систему действий. В психическом синтезе взаимодействуют творческая активность, объединяющая простые феномены во всё более сложные уровни организации и консервативная активность автоматизмов, направленная на сохранение поведенческих навыков. Моменты развития и поддержания равновесия психической системы соотносятся с различными энергетическими уровнями. В случае психической диссоциации консервативная сила автоматизации заменяет прогрессивное движение синтеза на регресс к энергетическому уровню, на котором субъект, ослабленный болезнью способен адаптироваться. Таким образом диссоциация становится психастеническим синдромом. Психастения позволяет адаптироваться при меньшей степени психической сложности и целостности, чем это свойственно для здорового человека. Личность на такой стадии фиксации разделяется на несколько личностноподобных фрагментов(не связанных и автономных в силу энергетической слабости индивида). Но и эти фрагменты могут диссоциироваться при деградации к ещё более низкому энергетическому уровню.

Но не все авторы считали множественную личность проявлением регресса. М. Дессауэр видел во множественности своеобразный личностный рост – дипсихизм, когда ядро нового опыта должно сосуществовать со старым психическим материалом. Второе «Я» образует резервуар фантазий, сновидений, впечатлений, ускользающих от первого, сознательного «Я» (Dessoir, 1892).

Существовало и мнение о естественной многосегментности психики – полипсихизме. По мнению Ж.П.Дюрана (де Гроса), человеческая психика – нечто вроде полипной колонии психических “Я”. Каждое “Я” обладает сознанием и способно к собственной жизни. Имеется и центральное “Я”. При гипнозе оно разрушается и мы получаем доступ к психическим сегментам ( Durand, 1868).

Работами клиницистов устанавливается типология множественной личности, которая выглядит следующим образом:

1)Симультанная множественная личность.

2)Сукцессивная множественная личность:

а)знание субличностей друг о друге;

б)взаимная амнезия;

в)односторонняя амнезия.

3)Персональные кластеры (по Ellenberger, 1970, р.131).

К этому же времени относятся и самые громкие случаи раздвоения. Психиатры рассказывают всё более сложные истории пациентов, разделившихся на 2, 3 и более психических существ. У этих существ самостоятельные характеры, биографии, знакомые и очень запутанные отношения друг с другом.

В начале ХХв. материал по раздвоениям был сильно расширен М.Принсом, который сделал на диссоциации научную карьеру и написал самый обширный труд из написанного до сих пор на эту тему. Подробное изложение и анализ работы Принса см. далее. Действия Принса вполне созвучны подходу нынешнего психиатрического сциентизма, выраженному, например, такими словами : «Сомнамбулическая стадия гипноза способна воздвигнуть в мозгу человека ту «башню молчания», без которой немыслимо представить себе направленную изоляцию и разложение психических функций на более элементарные и самостоятельные единицы, могущие сделаться объектом поэтапного и последовательного освоения. В настоящее время трудно представить себе что-либо иное, кроме сомнамбулической стадии гипноза, что могло бы позволить, упростив человеческую мысль, разложив её на составные элементы в форме управляемого и подчиняемого научно-исследовательским задачам сложнейшего явления природы» (Рожнов, 1979, с.165). Современный автор, разумеется уже не относит к объектам поэтапного и последовательного освоения гипнологических материалов их беллетризацию. Для XIXв. - это зачастую главный приём обобщения клинических данных.

В психиатрическом арсенале тех времён есть и более архаические инструменты. «Так же как алхимия и её практика были колыбелью химии, тавматургия, магия и оккультные науки могли бы дать физиологии и философии точный источник новых исследований, распространение которых трудно предугадать» (Azam,1887, р.55).

Использование гипноза даёт психиатру силу древнего мага. Профессиональные учёные поворачивают её к аналитическим целям. Литература сублимирует её в сочинение сюжетов. Но в ряде случаев показательные гипнологические метаморфозы человека столь отдают дикарскими трансами и магией, что шокированное общественное мнение переходит в атаку на самые грубые приёмы психиатрического расчленения личности. После смерти Шарко злоупотребление гипнозом подвергается в медицинских кругах осуждению . Параллельно закату лёгкого способа показательно умножать личность проходит и мода на раздвоения. С одной стороны, психоанализ учит не высылать психические напряжения вон из личности, а располагать их по вертикали, как психические инстанции и комплексы внутри единого человеческого бытия. С другой, раздвоение становится одним из синдромов в клинике шизофрении – главной болезни психического распада в ХХ в.

Четвёртый период, 1910-50 гг. Падение интереса к множественной личности и уменьшение случаев деперсонализации.

Незадолго до Первой мировой войны европейские психиатры переходят к новым теориям и диагнозам, поэтому случаи загадочных раздвоений редко развлекают читателей. Цюрихская домохозяйка в своём воображении ведёт двойную жизнь добропорядочной бюргерши и дикой обитательницы лесов, питающейся сырым мясом ( Bircher- Brenner,1933). Сведения о других случаях мы находим у Тэйлора и Мартина ( Taylor, Martin,1944), в книге Мёрфи “Личность” (1947). Свои богатые клинические архивы продолжают разрабатывать М.Принс и П.Жане. Однако случай многолетней обитательницы Сальпетриера, который лёг в основу монументального труда “От тревожности к экстазу”( Janet Р., 1926-1928), является материалом уже для более сложного эволюционно-динамического построения, чем мы находим в ранней теории диссоциации этого крупнейшего французского психолога. Но, хотя литература по данной теме продолжает существовать, её положение уж довольно скромное и маргинальное. Объективизм ведущих психологических и психиатрических направлений ХХ века накладывает запрет на беллетризацию материала. Расщепление становится категорией учения о шизофрении, но теряет свою иллюстративную наглядность. Симптоматика расщепления включается в клинику психозов. Однако сама множественная личность исчезает как нозологическая категория. Персонализация материала исключается из объяснения. По Блейлеру, расщеплённость психической жизни на пучки заряжённых аффектом ассоциаций создаётся своего рода самогипнозом. Но пучки ассоциаций лишены персональной целостности. Расщепление ведёт к хаосу, который не сопровождается защитными автоматическими синтезами. Фрейд осудил теорию гипноидных состояний как нарушающую понятие о целостности психической жизни. Комплексы – не персональные образования. Фактически психоанализ заменил горизонтальное расщепление психики, лежащее в основе множественной личности, на вертикальное (Оно, Я, Сверх-Я).

Иначе обстоят дела в США, на долю которых приходятся почти все известные случаи в эти небогатые на раздвоение десятилетия. Здесь продолжает творить М. Принс. Он не оставляет эпопею о мисс Бошан и ещё пополняет свою коллекцию (Prince, 1916). Во многом благодаря влиянию старейшины американских психотерапевтов, главы Бостонской психологической школы и стойкого антифрейдиста, американские психиатры продолжают ставить старый диагноз; основанный и возглавляемый Принсом «Журнала патологической психологии» предоставляет свои страницы тем, кто хочет рассказать о раздвоениях. Новые случаи, правда, уже не идут в сравнение с многосложными метаморфозами мисс Бошан. Музицирующей даме какой-то голос даёт указания, а затем и новое имя. Носительница этого имя диссоциируется от основной личности через несколько недель, она говорит на ломаном испанском ( Cory, 1919). Похоже, однако, что перед нами случай дневных сновидений, а для подробных обсуждений маленькая заметка не даёт материала. Зато Г. Годдард посвятил случаю Бернайс Р. книгу с очень длинным названием «Две души в одном теле? Случай двойной личности. Изучение замечательного случая: его значение для обучения и моральной гигиены детства» ( Goddard, 1927). Родители пациентки умерли от туберкулёза, и она начала зарабатывать себе на хлеб. Её же маленькая сестра была удочерена состоятельными людьми. Внутренний разлад начался, когда восемнадцатилетняя секретарша посетила четырёхлетнюю сестру и позавидовала её условиям. После этого её личность разделилась на две части: взрослую Норму и четырёхлетнюю Полли. Книга Годдарда имела определённый резонанс, она и сейчас вызывает дискуссию. Бернайс Р. обвиняла отца в том, что тот изнасиловал её в раннем детстве. Годдард убеждён, что это – фантазия и эпизод сексуального насилия относится к истории двойника. В сегодняшней Америке, охваченной волной процессов о сексуальных домогательствах, возникает подозрение, «что Годдард абсолютно отказал Бернайс в какой-либо свободе. Он грубо реконструировал её и подавил её прошлое» ( Hacking, 1995, р.265).Другой случай, удостоившийся книги, осложнён органической патологией. Приезжий из Англии обратился к врачу по поводу сифилиса головного мозга и перемежающейся малярии, возможно, затормозившей сифилис, и получил диагноз “множественная диссоциация личности”. Но ещё перед тем, как вышла в свет книга с изложением его случая ( Franz, 1933), пациент возвратился назад. В Англии, в состоянии маниакального возбуждения, он был помещён в больницу, где у него обнаружили малярию. Позднейший анализ этой запутанной истории показал, что, когда больному ставили диагноз раздвоение личности, он, скорее всего, действительно страдал поражением головного мозга ( см. Merskey, 1992).

Спорен также случай, приведённый Липтон ( Lipton, 1943). Обобщение случаев диссоциации Г.Мёрфи.Нет слов, множественная личность начинает напоминать реликвию задержавшихся в Х1Х в. американских психиатров. Феномен диссоциации выживает за счёт профессионального партикуляризма и казусов с ошибочными диагнозами. Когда интерес к расщеплению опять взметнётся вверх, то множественная личность будет уже восприниматься как собственно американский феномен и попадёт в объятия массовой культуры.

Пятый период, конец 1950х – 1970ые гг. Оживление интереса.

М.Принс скончался в 1926г., старомодная психотерапия, основанная на рационализме, гипнозе и викторианских ценностях ненадолго пережила его. Новая волна диссоциации шла в ногу со временем и модой. Она началась с Евы – с популярной книжки о Крис Уайт, которая распадалась на три субличности. Молодая женщина обращалась к врачу с жалобами на головные боли. Однажды, описывая своё состояния, она услышала внутри себя голос, который мог ответить на расспросы врача получше. Это её сначала изумило, затем она выпрямилась, застыла, а лицо её приняло отсутствующее выражение. Потом глаза закрылись, по телу пробежала дрожь. Наконец, Кристин очнулась и с улыбкой заговорила. Но это была уже не Кристин, а Ева. Преобразившаяся пациентка представилась врачу своей девичьей фамилией Костнер. Она больше не хотела оставаться замужней Крис Уайт. Психиатры же Фигпен и Клекли назвали её Евой. Ева делилась на Еву Уайт и Еву Блэк. Первая носила фамилию своего мужа, была допропорядочной женой и матерью. Вторая отрицала, что она замужем и у неё ребёнок. Она громко болтала и кокетничала с врачом. Психиатры создали ещё и третью, Джейн, рассудительную особу. Она помогала им в лечении и служила посредницей между другими субличностями. Пока продолжалось лечение, Крис Уайт развелась с мужем и вступила в брак с неким Сейзмо. Эпизод маленькой официантки, казалось, был обречён затеряться в психиатрических анналах. Но Фигпен и Клекли не огранились статьёй в «Журнале патологической и социальной психологии»(Thigpen, Cleckley, 1954), а выпустили для широкой публики книжку “Три лица Евы” (Thigpen, Cleckley, 1957). Издание произвело впечатление, последовала экранизация. Крис-Еве стали подражать. И уж подлинным новшеством стала публичная активность пациентки. На следующий год, в продолжение бестселлера Фигпена и Клекли, в том же издательстве выходят «Окончательные лица Евы»( Lancaster, 1958). Это – взгляд на историю с точки зрения героини (героинь) истории. В своём литературном дебюте автор (она выступила под псевдонимом Е. Ланкастер) как бы принимает задание своих врачей озвучить голоса каждой из трёх обнаруженных субличностей. В дальнейшем Ева восстала против своих создателей и отвергла их версию. С нею работали другие терапевты, количество её субличностей увеличивалось. Однако ей удалось остановить фрагментацию своей личности и, более того, консолидироваться в качестве Крис Костнер Сайзмо. Под этим именем она выступала с лекциями и писала книги, объясняя, кто она (они) есть на самом деле и сколько их ( Sizemore, Pitillo, 1977; Sizemore, 1989). Выходило больше двадцати. Она и родилась во множественном количестве, – утверждала Сайзмо. Психиатры отстаивали первоначальный диагноз и сожалели, что их бывшая пациентка гонится за сомнительной популярностью (Thigpen, Cleckley, 1984) К этой удивительной дискуссии напрашивается литературная реминисценция: Ева стала Элизабет Дулитл, но демиурги-пигмалионы так и не приняли своё творение в качестве уважаемого оппонента К.К Сайзмо.

Героиня другой популярной американской книги о множественной личности Сивилла Дорсет родилась в 1923г. С психоаналитиком Корнелией Вилбёр (1909-1992) она встретилась в 1945г. Лечение происходило в Нью-Йорке 11лет, с 1954 по 1965 гг. Сделавшая её известной книга вышла в свет в 1973 г. К началу лечения у молодой женщины, успешно продвигавшейся по службе, участились провалы памяти и развилась дистрофия. При росте 165 см. она весила 34,5 кг. В таком состоянии она попала к психоаналитику. Во время сеанса терапии она выказала возрастной регресс и преобразовалась в девочку Пегги. Та утверждала, что присутствовала при убийстве ребёнка. Вилбёр верила, что её пациентка в детстве подвергалась насилию, в т.ч. и сексуальному, со стороны матери и этим объясняла её расстройства. Сивиллой звали основную личность, а всего личностей было шестнадцать. Сивилла забыла о своём ужасном детстве, но о нём помнили субперсоны. Это были дети, в т.ч. два мальчика. В таких психических образованиях кумулировались вытесненные из сознания горестные воспоминания. И если у Сивиллы не было оснований ненавидеть мать – она её любила – то субперсоны мать ненавидели. Родители С.Дорсет - набожные обитатели небольшого городка. Отец был равнодушен к дочери, мать отличалась истеричностью и неприветливостью. Сначала Сивилла отзывалась о родителях хорошо, но в ходе анализа изменила мнение о них.

Вилбёр установила, что деперсонализация началась в 1926г., когда Сивилле не было и трёх лет. Тогда появились первые субличности, Пегги и Викки. По линии Викки произошли Марчиа( 1927), Мэри(1933), Ванесса(1935) и Сивилла-Энн, дату «рождения» которой выяснить не удалось. Пегги сразу дала начало Пегги-Энн и Пегги-Лу, затем Сиду и Майку ( оба – в 1928г.) Все «новоприбывшие» позволяли себе то, что для Сивиллы было невозможно: обижались на мать и отталкивали её. Они были защитниками девочки. Однако основное «Я» не развивалось и хирело.

Вилбёр установила, что маленькая Сивилла пережила ряд травм, причиной которых была мать. Отец не сочувствовал дочери, её запугивала божьим гневом и дьяволом. Вилбёр узнала, что девочку бранили и унижали, ставили ей болезненные клизмы, трогали её вагину, что она каждую ночь набюдала половые сножения родителей, что мать устраивала лесбиянские оргии (Майк и Сид называли Дорсет-старшую грязной девкой), а однажды предоставила ей возможность свалиться с сеновала и разбиться. Психотерапевт верила этим рассказам субличностей, хотя проверить факты, разумеется, не представлялось возможным. К.Вилбёр пыталась уменьшить ненависть пациентки к матери сначала с помощью лекарства, а затем гипнозом. Сначала психотерапевт намеревалась уничтожить ядерное бодрствующее «Я» пациентки и интегрировать личность на основе Викки, но затем изменила свой план. Одиннадцать лет психотерапии увенчались успехом, и на последних страницах книги Сивилла – нормальный человек, успешный преподаватель.

В отличие от Евы, Сивилла не конфликтовала с медициной. Но безоблачные и сердечные отношения молодой пациентки с опытной, зрелой Вилбёр обеспечили случаю привкус сенсационности и скандала, как и атаки К.К. Сайзмо на бывших своих целителей. В конфликте с профессиональным сообществом оказалась Вилбёр. Мало того, что она увлеклась чуждой психоанализу мортоновской проблематикой. Вилбёр ещё пользовалась осуждённым Фрейдом гипнозом и нарушила профессиональную дистанцию по отношению к пациентке; она с ней дружила, вместе путешествовала и жила. Материалы о случае Сивиллы отвергались научными журналами, Американская академия психоанализа «забыла» опубликовать выступление К. Вилбёр на ежегодном собрании. Неудивительно, что история Сивиллы с начала и по преимуществу оказалась за рамками научных изданий. Популярное и, как книга о Еве, ставшее бестселлером, описание случая Сивиллы, принадлежит не Вилбёр, а журналистке Ф.Р. Шрайбер ( Schreiber, 1973) Последняя обработала материал в виде романа, по которому был снят кинофильм. Публика увидела сцены издевательств над ребёнком. Патопсихологическое расследование причины загадочного помрачения пришлось очень кстати для набиравшего силы движения в защиту детства. В то же время и в этиологии множественной диссоциации укоренилась гипотеза о сексуальном насилии, как первопричине расстройства.

« В одном только Сивилла уклонялась от соответствующего прототипа множественности. Она подвергалась надругательству со стороны матери, а не отца или другого мужчины. Сексуальное насилие и инцест достигли общественного сознания не ранее 1975г., через два года после публикации «Сивиллы». После 1975г. сексуальное насилие было преимущественно мужским, в расширенной семье. История Сивиллы не укладывалась в этот шаблон. Её отец пассивен, в крайнем случае - пособник. Злой фигурой была садистская мать» ( Hacking, 1995, р.43). Но такие нюансы, значимые для профессиональной диагностики, не имеют большого значения для массового сознания, располагающего богатой мифологией злой матери.

Случай последнего в компании МЛ-«звёзд» 1950-70х, Б.Миллигэна, судебно-психиатрический. Молодой человек обвинялся в похищениях детей, грабежах и изнасилованиях. Задержанный давал такие странные, противоречивые, не связанные между собой показания, что полиция решила обратиться за помощью к психологу. К этому времени о множественных личностях в США уже знали повсеместно, и для экспертизы пригласили К. Вилбёр. Из ряда имён, которыми вперемешку представлялся задержанный, терапевт Сивиллы смогла выделить называвшегося именем Билли. Он ничего не знал об учинённом другими субличностями и был очень напуган обвинениями в преступлениях, которые не совершал. Вначале следователи подозревали обвиняемого в симуляции психического расстройства, но потом согласились, что случай много сложнее. Судебное разбирательство оказалось беспрецедентным: находившийся на скамье подсудимых действительно совершил преступления, в которых обвинялся, но личность преступника определить не удалось, поскольку к тому времени она представлялась сообществом десяти «Я». Подсудимого освободили от ответственности и отправили на лечение. Во время терапии количество его субличностей увеличилось до 24х. Они разного возраста, пола и национальности. Главные – двое. Англичанин Артур, джентльмен. Владеет арабским, знает всё семейство и контролирует, кому вступать в контакт с внешним миром. Определяет время, на которое другим субперсонам позволено появляться. Был вынужден поделиться властью с Рэдженом Вадасковиничем, югославским коммунистом. Родной язык Вадасковинича – сербо-хорватский, на английском говорит с акцентом. Силён, хладнокровен, решителен, владеет карате, огнестрельным оружием. Если Артур правит в обычных обстоятельствах, то Вадасковинич вступает в дело, когда возникает какая-то угроза «семейству». Тогда он берёт власть над сознанием и не выпускает её, пока опасность не устранена. Присматривает за «малышами». Он не допускал Билли в сознание шесть лет, пока Вилбёр не освободила того.

Билли – ядерная субличность, исходное «Я» Миллигэна. В школе его тре- тировали, а однажды одноклассницы затащили в туалет и сняли с него брюки. После этого он пытался броситься с крыши школы. И тут появился Рэджен. Он стащил мальчишку вниз, а затем они с Артуром устроили совещание и договорились разделить власть между собой. Артур сообщил о решении Билли. Он открыл, что «их» много и держать это надо в секрете. Каждый занят своим – игрой, учёбой, болтовнёй - но подводить «семью» нельзя. Когда кто-нибудь «на свету», то его будут контролировать Артур или Рэджен.

Правда, есть одна субличность, Адлана. Для неё правила не писаны. Стоит ей пожелать – и она «на свету», а тот, который был до неё сознанием, стушёвывается в тень. За исключением Артура и Рэджена, разумеется. Адлана мягкая, нежная, очень сексуальная. Она лесбиянка. Именно она виновата в изнасилованиях.

Субличности устроены так, что каждая выражает отдельную эмоцию или черту характера. Билли их создал, чтобы они управляли его эмоциональной жизнью и поведением, поскольку сам Билли (исходное нефрагментированное «Я») слаб и плохо приспособлен к жизни. О том же, что персонифицированные части его личности натворили, Билли не знает: это их дела.

Лечили Миллигэна от амнезии. Его «познакомили» со всеми членами «семейства», объяснили их происхождение и назначение в его психической жизни. Немедленно «устранять» их не стали, поскольку это вызвало бы полный крах сложной защитной системы психотической личности. Каждую из субличностей перевоспитывали отдельно. Более того, психотерапевты пользовались их «услугами». Так, Артур объяснил Билли смысл предстоявшего слияния «семьи» в целостное «Я» на примере кристаллического порошка: при добавлении воды кристаллы растворятся, но затем воду выпарят и останется твёрдый состав. Значит, и «семья» не исчезнет, а останется в личности Билли. Субличности сливали постепенно, по мере того, как положение стержневого «Я» в диссоциированной структуре личности укреплялось.

В финале психотерапевтического курса появилась двадцать четвёртая субличность – Учитель. О нём лечащему врачу сообщил Рэйджен. В Учителе персонифицировались моменты перевоспитания, которому подвергались все члены «семейства». Было решено, что Учитель соберёт субличности, а затем уступит место Билли. В мозаика внутренних персонажей появилось второе «Я» главной личности. Наконец-то пациенту в привычной для него наглядной и персонифицированной форме представилось возникновение его внутреннего театра , автором которого являлся он, Билли Миллигэн. Принимая заботу о персонажах, он брал и ответственность за их преступления. Терапевтический курс вёлся посредством системы защитной персонализации и врачу ещё предстояло из фрагментированных кусков собрать собственную историю пациента. К сожалению, на этом уголовно- психологическая сага прерывается. Рассказавший её Д. Кийз ( Keyes, 1981) оставляет героя в прискорбном состоянии: после очередного “срыва” администрация переводит заключённого в другое исправительное заведение и тем самым не позволяет довести курс до конца.

У специалистов по множественной личности были и другие клиенты в тюремной робе. Писатель Л. Лароз написал рассказ о человеке, который убил свою жену из ревности …к самому себе. Он лежал с ней в постели, но воспринимал самого себя как постороннего мужчину. «То, что он наблюдал, для него существовало в действительности. Только по какому-то странному извращению его восприятия, зеркало его чувств в своих моментальных снимках возвращало ему его собственный образ, как образ другого» ( Лароз, 1912, с.100). В Вене с успехом шла пьеса П. Линдау о следователе, который открыл, что разыскиваемый им убийца – его собственное второе «Я» ( см. Линдау, 1903). Но, хотя Шарко довелось свидетельствовать в 1892г. на процессе человека, утверждавшего, что преступление ( покушение на убийство) совершил не он, а его двойник, тогда судебные казусы с двойниками занимали больше писателей и теоретиков. Сегодняшним же американским же юристам и судебным экспертам предстоит нешуточная работа. Случай Б.Миллигэна не первый и не последний в их практике. На процессе К.Бианки, серийного убийцы, психиатры долго обсуждали симптомы диссоциации, пока авторитетный Р.Эллисон не установил, что множественную личность обвиняемого создали сами эксперты ( Allison 1984). Другой его коллега утверждал, что множественное расстройство – вообще изобретение гипнотизёров.

Как пишет Мерски, «после широко распространившейся известности «Трёх лиц Евы» и «Сивиллы» все последующие случаи на подозрении в том, что они подготовлены полученной информацией» (Merskey, 1981, р.335). Возможна многообразная рецепция множественного расщепления. Не исключено достаточно сознательное обучение диссоциированному сосуществованию в россыпи персональных позиций. Корнелия Вилбёр подолгу разговаривала с подругой-пациенткой на психологические и психиатрические темы, да та и сама отличалась хорошей начитанностью. Но ничто не мешает считать, что вера в дополнительные личности внушена пациентке терапевтом ( Victor, 1975). Одни пациенты признают влиянии на них книжек о знаменитых диссоциантках (Congdon e.a., 1965). Другие выказывают способность к самостоятельному творчеству. Некий Г. Хоксворт сочинил пять «Я». Среди них – друга детства по имени Джонни, который жил внутри говорящей куклы. Когда этот Хоксворт бранил Джонни за проделки, то понимал, что скоро достанется подлинному Хоксворту. А другое «Я» по имени Дана должно было выносить взбучки, которых удостаивался Хоксворт. История воображаемого семейства выстраивалась не в строгой последовательности, а как кадры фильма, вразбивку. Если это и диссоциация, то вполне осознанная и даже продуманная. Вспомогательные личности находятся между образами фантазии и ролевыми позициями. Это – весьма устойчивые роли ( некоторые из них состарились вместе с «хозяином»), только они не для внешнего мира , который играет и лицедействует, а для внутреннего театра, амортизирующего удары жизни. Не чужда эта игра и творчеству без кавычек. В конце концов Хоксворту с помощью профессионала удалось собрать кино своей жизни и опубликовать в том же издательстве, где тремя года раньше вышла книга о Сивилле. Произведение называлось «Пятеро меня» ( Hawksworth, Schwartz, 1977). По меркам новой волны, эти Hawksworth s – скромная и количественно суженная психосемья. Ева довела число своих “Я” до 22х, Сибилла до 16ти, Миллигэн до 24х. Благоразумные учёные в замешательстве: можно ли при такой числености субличностей доверять диагнозу и вести терапевтическую работу? Когда же счёт новоообразованным персонам пойдёт на десятки, сотни, то впору вспомнить о бесах и бесенятах, изгонявшихся из одержимых сотнями тысяч, миллионами штук. Экзорсисты не возились с каждой отдельной внутренней особью, а безостановочно гнали демонические стада, руководствуюсь особой арифметикой. Очевидно, что хотя бы масштабом калькуляции новая волна ближе такому смелому мультиплицированию ментальных существ , чем сугубо штучному и осторожному раздвоению предыдущих двухсот лет.

На рубеже 70х и 80х годов волна раздвоения вновь приобретает размер эпидемии. Её зафиксированные масштабы на порядки превосходят поветрие столетней давности. И хотя ареал на этот раз ограничивается практически одной страной – Соединёнными Штатами – только теперь, впервые за XIX-XX вв., психическая диссоциация перерастает из коллекции уникальных эпизодов в статистику массовых чисел. Множественность вырвалась из теснины маргинального профессионализма и стала пополняться обильными и мутными водами массовой культуры конца ХХ в. Качественное отличие ситуации от всего, что было раньше заставляет настойчиво поминать поточное производство, фабрикующее стандартную продукцию. В производстве этом сотрудничают популярные психотерапии, масс-медиа, шоу-бизнес и общественные движения постиндустриального общества.

Пятый период, с 1980х гг. Число зафиксированных случаев раздвоения резко увеличивается. Дж. Б. Гривз ( Greaves, 1980 ) определял число всех известных до 1969 г. медицине случаев МЛ в 84, в т. ч. в США за 1944 - 1969 гг.- 14 ( из них семеро – пациенты К. Вилбёр); в 1970 – 79гг. – 50 ( в последнюю цифру не вошли клиенты Р. Элисона и М.Эриксона, которые исчисляются десятками). После 1980г., когда Американская психиатрическая ассоциация официально признала диагноз «множественная личность», характер подсчётов принципиально изменился. С этого времени можно говорить о смене «психиатрической новеллистики» раздвоения статистикой поставленных диагнозов. К 1986г., по подсчётам П. Кунса, поставлено 6 тысяч диагнозов «множественная личность» ( Coons, 1986). В 1986г. Ф.В.Патнэм и Е.Б. Карлсон опубликовали тест на выявление диссоциации – Шкалу диссоциативного опыта (DES). Количественные методы обследования и массовые выборки позволили предположить, что к диссоциации склонно 5% населения Северной Америки.

Но своеобразие новейшей истории МЛ определяют всё-таки не цифры. Сами причины и факторы головокружительного умножения материала трактуются по-разному. Со стандартной нозологией и массовым тестированием более или менее понятно: психологический казус легализуется в качестве общераспространённого факта, объекта профессиональной рутинной деятельности психиатра, психотерапевта и психолога-исследователя. Однако сказать, что МЛ-психология в 1980-90х гг., повторяет экспериментальную психологию 1860-70х гг., т.е. с появлением количественных методов оформляется как современная научная и практическая область, – значит, изложить одну из точек зрения и упростить картину. Конец ХХв. не похож на вторую половину Х1Хго. Сияние всего, к чему прилагается слово «современное», приглушено употреблением приставки «пост»; конструкции классического знания расплываются в постмодернистском тумане. Стандартное тестирование действует наряду с факторами, не менее обаятельными, чем закон больших чисел. Силы, работающие на популяризацию старого психиатрического синдрома, разнородны и, в общем-то, равномощны. Попробую сгруппировать суждения, которые свидетельствуют об этих силах.

Во-первых, взгляды более или менее классического, сциентистского толка. Их авторы уверены, что через двести лет после открытия диссоциации её изучение наконец-то перешло от донаучной стадии к науке (см.Ross, 1994). Благодаря опросникам удалось определить масштаб эпидемии и приступить к выявлению характера расстройства, о котором до сих мало что известно. Вторая точка зрения, скорее, подчёркивает давно известные, архаические атрибуты диссоциации. Например, её близость к одержимости и религиозному экстазу. Стронники указанного взгляда и в практическом подходе к явлению предлагают опираться на опыт религии и не боятся сопоставлений с экзорсистами. Например, известный психотерапевт Р.Элисон, поклонник Блаватской, учит о помощниках внутреннего „Я“, высшие из которых говорят с Богом. Утверждение это, разумеется, нельзя доказать, в него требуется верить (Allison, Schwarz, 1980). Религиозные мотивы соединяются с гуманистическим исканием ценностей бытия. Образование субличностей трактуется как экзистенциальный кризис, который требует наставничества. Третья точка зрения повторяет идеи социального конструкционизма о “производстве” психологических феноменов разными инстанциями общества (Hacking, 1995, Merskey, 1981).«Патология внедрена терапевтами, которые принимают тот взгляд, что «Я» разделимо, и которые в курсе терапии неумышленно предлагают эту модель самости их пациентам» (Humphrey N., Dennett D.,1989, р.42). Тиражируя множественность, наука и терапия вступают в кооперации с движением маргинальных слоёв общества, повторяя не столько психонализ, сколько антипсихиатрию. «Мы познакомились с психологическими «движениями» после медикализации безумия и, разумеется, после пришествия психоанализа. Каждый без колебания скажет о движении, основанном и оркестрованном Зигмундом Фрейдом. Множественность не имеет основополагающего и контролирующего родителя, но если вообще существовало Движение, то это – движение множественной личности. В нём – весьма свежее, американское качество. Оно апеллирует к «опущенному» люду, более склонному чудить, чем городские ловчилы. Хотя профессиональная организация, Международное общество по изучению множественной личности и диссоциации (International Society for the Study of Multiple Personality), было образовано психиатрами ( M. D’ s) и несколькими психологами (Ph. D’ s), движение имело эгалитарный вид. Пациенты и доктора разделяли одни платформы. В мае 1994г., на Четвёртой ежегодной весенней конференции ISSMP & D, полный регистрационный взнос для членов ISSMP & D был 250 долларов, но имелась категория для пациентов, “присутствующие множественные члены”, со скидкой до 25долларов. С самого начала, когда лидирующие фигуры были на подиуме, это были Конни и Бадди, и Рик, и Кэти, а не д-р Этот и д-р Тот. Что касается пациентов, то некоторые страдающие люди нашли эту горку, чтобы выйти и показать свою множественность на публике. Отсюда Движение оказалось способным опираться как на недавний язык освобождения, например, освобождения гомосексуалистов, так и на старые воспоминания о собраниях религиозных сектантов» (Hacking, 1995, р.39).

Наконец, гуманистические психотерапии, которые имели свой интерес к диссоциации. Психодрама, клиент-ориентированная психотерапия, гештальттерапия и особенно психосинтез учат человека играть с собственным “Я”, наделять персональным обликом отдельные наши впечатления, ситуации и отношения. Эти влиятельные Беллетризирующие психотерапии конца ХХ в. собирает субличности не из ассоциаций и ощущений как сто лет назад, а из ролей и языка. Есть и другое важное различие. Сейчас начинает преобладать идея о непатологической природе психологической множественности. Множественность теряет отрицательную характеристику и становится обозначением нормального состояния личности. Можно констатировать, что статус множественной личности в истории науки полностью сменил знак и значение: из клинической иллюстрации распада личности ( что выразилось в её обозначении – «деперсонализация»), ключевого синдрома шизофрении (сам термин «шизофрения» происходит от слова «расщепление») полиморфность преобразовалась в синоним психического здоровья и цель личностного развития.

«Свежее американское качество» состоит в «раскрутке» литературно-психиатрических наработок по правилам массовой культуры конца ХХв. Амбиции «множественников» превзойти известного чемпиона по этой части, психоанализ, имеют глобальный замах. Если психоанализ, как известно, приучил западного человека общаться со своим бессознательным, то шанс Движения – плюрализация личности. И этот поворот с самого начала требует обратить внимание на те качества новой волны диссоциации, которые в глазах классического познания паранаучны.

Множественная личность переживает свой ренессанс. Новый поворот в трактовке старой темы предлагает социальный конструкционизм. Это течение видит основу множественного «Я» в языковых играх, в текучести самой идентификации. Поэтому более адекватное наименование психологической множественности – плюралистическое «Я». Личность концептуализируется во множестве субличностей в соответствии с разнообразием экзистенциальных ситуаций и поворотов диалога с Другим (Rowan, Cooper, 1998).Помимо дискурсивного ключа, множественность получает толкование как итог жизни в новом компьютеризированном мире. Другой её синоним - протеическая личность, результат адаптации к разнообразной информационной среде.

Предварительное знакомство с материалом не позволяет отождествить феномен множественной личности только со сферой её научно-медицинских описаний. С одной стороны, то, что называется множественной личностью, есть открытие и в значительной степени конструкция дофрейдовской психотерапии. Месмеристы, спиритуалисты, гипнотизёры XIX потрудились над расщеплением человеческого сознания и преобразованием отдельных образов, поступков, синдромов в подобия отдельных существ. Так же как и психодраматурги, психосценаристы, конструкционисты конца ХХ в., они синтезируют личности своих клиентов из ролей, сценариев, дискурсивных практик. Но, с другой стороны, ничуть не меньше участие литературы. Учёные исследования и клинические случаи раздвоения фиксируют отдельные точки континуума персонализации-деперсонализации, а именно, острый и драматический момент переструктурирования ядра личности – её идентичности. Обычно человек изменяется постепенно и незаметно, поэтому так ошеломительно увидеть, как он внезапно меняет свои манеры. Именно драматизм необычного события и логика его описания роднит клинику раздвоения с литературой, особенно романтической. Работа с литературными произведениями при изучении истории раздвоения неизбежна. Это придаёт исследованию метапсихологический и культурно-исторический характер.

Необходимо также расширить хронологические рамки исследования за пределы последних двух столетий. Раздвоение есть феномен Нового времени; это медицинско-литературная рационализация острого морального конфликта внутри личности. Но несомненна и генетическая связь синдрома с более ранними приёмами патологизации, с которыми европейская психотерапия боролась и которые она использовала. До XIX в. преобладали иные методы персонализации-деперсонализации, более архаичные и грубые. Мы обязаны рассмотреть и эти прототипы множественной личности.

Древнейшая анимистическая основа полиморфности –в отсутствии представления о единой душе. По верованиям первобытных народов, душ много. Временами одна из душ «специализируется», беря на себя представительство остальных локальных душ человека в противовес неоживлённому (спящему, мёртвому) телу. В дальнейшем душа-представитель консолидируется в этом качестве, а остальные души преобразуются в её уровни и способности. Таков генезис психологического знания. Христианство считает душу целостной и достаточно тщательно следит за её холистической трактовкой. В дуализме души и тела последнее вынесено за пределы моральной проблематики, а колебания души между добром и злом не являются её раздвоением. Однако, несмотря на канонизм этого целостного видения бессмертного начала человека, анимистические верования продолжают существовать и в христианском мире. Животная и растительная души рассматриваются средневековой наукой как виды и формы единой субстанции. Эти субъанимы могут и персонализироваться. Главная роль тут принадлежит мифологии вражеских начал, продолжению языческого анимизма. Поскольку душа едина и целостна, то её антагонисты-искусители приходят извне. Они проникают в тело как элементы внешней среды наподобие микробов. До Нового времени учёная мысль, по-видимому, не находит противоречия в том, что вредоносное начало есть физическое тело и демонический дух одновременно. Смешение демонологии и медицины заложено уже в языке научных трактатов того времени. Дух как сверхъестественное начало и дух как воздушно-телесная основа жизни обозначаются одними словами. Демонология перетекает в физиологию и наоборот весьма непринуждённо. Первобытный анимизм получает поддержку от нарождающейся опытной науки, которая находится в состоянии перехода ремесла и натуральной магии к институциональному знанию. Это её эзотерический этап. Мы не должны забывать и о литературе. Классификация античных представлений учёным гуманизмом любопытно соединяется с перечислением фольклорных верований; оборотни, русалки, гномы, эльфы, гоблины простонародья смешивается с древним пантеоном (см. Шкуратов,1995). Для нас интересно, что в эпоху Возрождения, уже на пороге Нового времени, картина мира преобразуется в настоящий пандемониум; всё одушевляется, причём, одушевлённые частицы наделяются обликами и личностями. Это значит, что человек, хотя и воображает себя всемогущим, чувствует в себе настоящий бестиарий весьма скверных тварей. Это уже не его трансовая идентичность, но ещё не части его Я, а corpus alienum ( чуждое тело). Вычисление громадного количества инородных существ, которые могут поместиться в человеке и «научное» переопределение демонов в entia ( живые частицы) , видимо, доминирует в этом переходном способе персонализации-деперсонализации. Научное занятие является конструированием распавшегося мира, но очень беспорядочным, скорее, оформлением фантазий гностика. С большой неразборчивостью он склеивает всё, что попадётся под руку.

Вот как пишет об одном из отцов научной медицины, Парацельсе, К.Юнг: «Он вывел на поверхность древнеязыческое, симулируя крайнее суеверие грубого народа. Христианский спиритуализм превратился в свою доисторическую праформу, в анимизм первобытного человека, и схоластический духовный склад Парацельса создал из этого философию, которая приблизилась не к христианскому праобразу, а к мышлению наиболее ненавистных врагов церкви – гностиков» (Юнг, 1992, с.28). Разумеется, средневеково-ренессансная персонификация медицинского материала – весьма сложная материя. Оставляя в стороне её нюансы, можно указать на то, что она, независимо от учёных обоснований, основана на очень грубом и наглядном выдавливании из тела пришельцев. Зараженность человека телами-духами именуется одержимостью. В одержимости также присутствует раздвоение и социально санкционированное изменение идентичности. «Спасение посредством одержимости включает принятие двух (или даже более) противоречивых идентичностей, с дозволением или даже обязанностью для каждой брать исключительный контроль за телом « (Wallace, 1966). Но раздвоение при одержимости более острое, быстротекущее и ситуативное, чем в большинстве современных случаев; оно производится в трансе и сопровождается, как правило, публичным ритуалом изгнания демонов - экзорсизмом. Элементами публично-трансового раздвоения пользовалась и психиатрия прошлого века. Но мы должны видеть между случаями одержимости и множественной личности, между действиями психотерапевта и экзорсиста принципиальные различия. Множественная личность – гораздо более устойчивая конструкция, чем полиморфное трансовое «Я» одержимого. Раздвоение поддерживается совместными усилиями литературы и ранней психотерапии, как было показано выше. Оно предполагает сложное персонажное расщепление внутри личности с преобразованием этого расщепления в подобие достаточно долго длящегося сюжета. В соответствии с длительностью и сложностью сюжету можно приписать некоторые жанровые признаки - новеллы, повести, романа, которые негласно поддерживаются жанром психиатрического анамнеза. Можно также заметить, что постмодернистская полиморфность отчасти возвращается к быстрой, ситуативной смене идентичностей, характерной для одержимости, но это происходит не с телесностью, а с её текстовыми и комьютерно- виртуальными симулякрами и масками.

Элленбергер считает, что «только после исчезновения феномена одержимости описания случаев множественной личности начинают появляться в месмерических писаниях и позднее в медицинской литературе» (Ellenberger, 1970, р.126) и связывает это с вытеснением древнейшей психотерапии ранними психодинамическими приёмами месмеризма. С этим можно согласиться, но только учтя момент инкорпорации архаической техники внутрь европейской психотерапии. Сам Элленбергер отмечает, что со своим неоспоримым могуществом Месмер ещё ближе к древним магам, чем к психотерапевтам ХХ века. Его победа над конкурентом, экзорсистом Гасснером, больше напоминала состязание шаманов, чем дискуссию психотерапевтов. «Тем не менее, его доктрина заключала зёрна нескольких основных доктрин современной психиатрии» (там же).

Расширение нашего обзора за пределы последних двух столетий даёт в итоге следующую схему: одержимость ( зкзорсизм)  раздвоение (литературно-гипнотическая терапия ) шизофрения (современная психиатрия) плюралистическое «Я» ( гуманистические и постсовременные терапии). Её линейный характер при уточнении будет неизбежно нарушаться, так же как неизбежно распадение указанных стадий на внутренние этапы, но она может служить ориентиром для культурно-исторического изучения психологической полиморфности.

В рамках книги и в соответсвии с её замыслом я остановлюсь на решении трактовать множественную личность: а) как преимущественно культурно-исторический явление, или как пример аксиологизации и концептуализацию определённого исторического материала , б) ( более конкретно) как сам момент персонализации этого материала, в) ( ещё конкретнее) как момент конфликтной персонализации, сопряжённой с деперсонализацией.

Не будет преувеличением сказать, что посредством множественной личности культура обнажает свою «технологию» изготовления человеческой идентичности и поэтому материал представляется уникальным. Корректность требует поставить вопрос о сохранении нашего исследовательского предмета внутри исторического материала. Иначе говоря, будет ли то, что в ХIХ в. называется диссоциированной, деперсонализированной личностью тем же, что обозначают как множественную плюралистическую личность в конце ХХ – начале ХХI вв.? В ответе важно не погрешить против историзма, поскольку историзм вообще отказывается говорить о неизменяемых, вневременных формах. Не следует пытаться откопать в прошлом окаменевшие подобия клинических нозологий ХХ в. Взамен этого мы пытаемся выявить определённую линию исторического изменения внутри принятой нами сетки координат. Сетка эта в целом была уже намечена в моих работах и обозначена выше. Это персонально-- универсальный модусы культуры, опосредование человеческой целокупности( в т.ч. её социальная легитимизация), телесный, вербальный, мыслительный уровни антропокультуры. Внутри исходных координат намечаются уже более частная культурно-историческая аксиология: норма-отклонение, болезнь-здоровье, персонализация-деперсонализация. Всё остальное – дело специального культурно-исторического анализа, в котором важнейшей задачей является сопряжение ряда культурных областей: науки и литературы, науки и мифологии, науки и магии, информатики и литературы, информатики и науки и т.д. В терминах одного из рядов её динамика может обозначаться как персонализация, развитие, а терминах другого – как деперсонализация, распад. Собственно от их сопряжения и рождается структура индивидуального кластера, корреляция нескольких психокультурных рядов, одним из следствий чего является и множественная личность.

Случай мисс Бошан – центральный, самый известный эпизод первого пика деперсонализации концентрирует в себе итоги психологической модернизации полиморфизма и одновременно является реквиемом по этой переходной эпохе. Подобного медико-психологичесая практика не породит десятилетиями. Ничего удивительного: модернизация полипсихизма закончилась, психология перешла в современную стадию, стала производством нормальных субъектов. Когда через десятилетия романы о множественных женщинах возобновятся в США, то старая медико-романная техника Принса быстро преобразуется в продукцию массовой культуры. На извлеченных из исторических анналов науки материалах будет отрабатываться новая мутация: переход от современной психологии к постсовременной.