Вербальная агрессия в политическом дискурсе

Изучение агрессивных состояний человека и проявлений агрессии в различных сферах жизнедеятельности является одной из актуальных задач современной науки. Известно, что агрессия, будучи одним из фундаментальных свойств человеческого поведения, находит разнообразное выражение в языке. В проводимом исследовании мы исходим из предположения, что вербальная агрессия имеет не только ярко выраженную национально-культурную специфику [Жельвис 1997], но также и специфична в разных речевых сферах: бытовом, производственном, военном, педагогическом, политическом дискурсах.

Политический дискурс, будучи агональным по своей природе (борьба за власть предполагает наличие противоборствующих сторон (соперников или врагов), неизбежно связан с теми или иными проявлениями агрессии, т.е. агрессия, так же, как и оценочность, является неотъемлемой чертой политического дискурса. Задачей данной статьи является выявление типологии средств вербальной агрессии в политической коммуникации, анализ их мотивов и функций.

Рассмотрим содержание исходного понятия “агрессия”. Анализ дефиниций термина aggression в английских толковых словарях показал, что понятие агрессии подразумевает физические или вербальные действия и включает в себя такие компоненты, как “атака, нападение”, “сила, насилие”, “враждебность”, “угроза”, “причинение боли и страданий”, “причинение вреда и ущерба”. Анализируя мотивы агрессии, А. Басс разграничивает гневную и инструментальную (хладнокровную) агрессию, вызванную намерением победить соперника в соревновании или стремлением заполучить нечто, чем обладает другой индивид [Buss 1971: 10]. Не исключая возможности проявления в политическом дискурсе гневной агрессии как спонтанной реакции на унизительные реплики или оскорбительные нападки, мы полагаем, что агональная природа политического дискурса предполагает использование прежде всего инструментальной агрессии как стратегии достижения поставленной цели: ниспровержение оппонента и завоевание власти. Сопутствующим перлокутивным эффектом при этом может быть причинение объекту агрессии моральных страданий.

А.К. Михальская предлагает различать виды речевой агрессии по следующим основаниям: 1) наличие или отсутствие определенного объекта агрессии; 2) представленность или непредставленность объекта агрессии в данной речевой ситуации; 3) конкретность или абстрактность объекта агрессии.

По параметру “определенность/ неопределенность объекта агрессии разграничивают “переходную” и “непереходную” агрессию. А. К. Михальская пишет: “Непереходная” агрессия направлена вокруг, на все окружающее, как бы рассеяна. Ее причина — общее недовольство жизнью, ощущение постоянной и серьезной угрозы, исходящей от общества, неверие ему. Таким образом, непереходная брань выражает общую негативную позицию по отношению к обществу и жизни” [Михальская 1996: 167]. Думается, что непереходная агрессия в политическом дискурсе может проявляться только со стороны народных масс, непрофессиональных политиков, а в профессиональном институциональном общении политиков вербальная агрессия всегда переходная, так как она всегда используется осознанно и имеет четко выраженную стратегическую направленность.

Что касается двух других параметров вышеупомянутой типологии, то, по нашим наблюдениям, в политическом дискурсе превалирует агрессия, направленная на конкретную политическую фигуру, не представленную в данной ситуации общения (т.е. критика политического оппонента “за глаза”, в общении с третьим лицом или массовой аудиторией: в публичных выступлениях, политических дискуссиях и интервью, в плакатах и лозунгах). Достаточно высока представленность абстрактного объекта агрессии, как правило, выраженного существительным, обозначающим политические партии и движения, идеологические концепты и доктрины. В политическом дискурсе, в отличие от бытового, весьма редко встречаются акты вербальной агрессии, направленные на объект, наличествующий в ситуации общения — обычно эти “стычки лицом к лицу” происходят во время парламентских или телевизионных дебатов, когда в пылу полемики слишком задиристые политики набрасываются друг на друга.

В качестве материала анализа в статье используются не только непосредственные высказывания участников политического процесса, но и так называемые “отраженные высказывания”. В отраженном виде вербальная агрессия может быть передана либо описательно (оскорблять, мазать, очернять, поливать черной краской), либо “в пересказе” (Х назвал / обозвал У подлецом), либо через квалификацию тех или иных речевых действий политика как агрессии. Пример отраженной вербальной агрессии в СМИ:

Вождь КПРФ полил самой черной краской генерала Лебедя, сообщив французским коммунистам, что красноярский губернатор потенциально хуже Батисты и Пиночета вместе взятых.

Одним из компонентов значения термина “агрессия” является “насилие”. Языковое насилие — одна из форм демонстрации господства, социального доминирования. В речи насилие проявляется в модальности категоричности (...этим нарочито категоричным заявлением Ельцин совершил явно конфронтационный шаг), в тональности пренебрежения, грубости, презрения (В.В. Жириновский: “Если депутат Юрьев что-нибудь в отношении меня выскажет, я подойду и дам ему по морде при всех, при всей Думе дам ему по морде. В его наглую продажную морду”), в силовом подавлении коммуникации (перебивание, лишение слова, запрет на коммуникативные действия) [Михальская 1996: 74; Барт 1994: 538; Апресян 1997: 134]. В следующем примере запрет на определенные речевые действия (комментирование) со стороны правительственных чиновников является опосредованным проявлением агрессии по отношению к силам оппозиции, поскольку отстраняет их СМИ от полноценного участия в политическом процессе:

До сведения должностных лиц Белоруссии доводится информация “о недопустимости с их стороны комментариев официальных документов для оппозиционных средств массовой информации.

Своеобразной реверсией запрета на речь является отказ от коммуникации. Если в бытовом дискурсе отказ разговаривать в большинстве случаев является проявлением обиды, то в политическом дискурсе в определенных ситуациях отказ от коммуникации может быть расценен как демонстрация силы и намеренное унижение оппонента:

“Ельцин однозначно продемонстрировал спикеру Думы Геннадию Селезневу линию своего дальнейшего поведения, предпочтя назвать кандидата в премьеры без каких либо согласований с коллегами по власти и, по сути, отказавшись от переговоров с ним.... Нынешняя агрессия президента в отношении Думы должны бы наводить на одну мысль...”.

Вербальная агрессия в политическом дискурсе осуществляется при помощи определенных лексических единиц и речевых действий. Для обозначения лексических средств вербальной агрессии будем пользоваться термином “инвектива”, понимая его в широком смысле как речевую функцию нанесения оскорбления, как “любое резкое выступление, выпад против оппонента” [Жельвис 1997: 137]. Инвективной функцией обладают, прежде всего, инвективы в узком смысле, как синоним сквернословия — “вербальное нарушение этического табу, осуществленное некодифицированными, преимущественно обсценными средствами” [Жельвис 1997: 137].

Как показало исследование В.И. Жельвиса, грубая брань в качестве орудия политической полемики занимает почетное место в системе аргументации классиков марксизма-ленинизма и их большевистских последователей; особой агрессивностью отличается лексика советских газет времен партийных чисток и массовых расстрелов [Жельвис 1998]. В современном политическом дискурсе бранная инвективность свойственна преимущественно представителям национал-патриотического направления. Например, в газете “Лимонка” в небольшом очерке (всего 30 строк), посвященном характеристике одного из политологов, сплошь насыщенном пейоративной лексикой (дурной запах изо рта, жалкий и неопрятный зловредный человечек, ядовитая слюна, русофобская клика, кровавый разгром) обнаруживаем такие грубые инвективы, как задница, ничтожество, зараза, шмакодявка и др. С полным сознанием своей правоты использует в публичных выступлениях бранную инвективу дерьмократы белорусский президент Лукашенко.

В корпусе бранной лексики политического дискурса разграничиваются общие пейоративы со значением “негодяй”, “ничтожество” (К. Малар обозвал президента Лукашенко посмешищем в глазах всего мира), специальные пейоративы, называющие носителей конкретных пороков (извращенец, мошенник, вор, убийца, предатель, налетчик, провокатор), и обсценная лексика.

Современная речевая культура в целом не поощряет использование грубых, открытых форм агрессии в публичной коммуникации. Более “цивильной” формой речевого насилия является “навешивание ярлыков”, которое, по мнению Р.Г. Апресяна, есть не что иное, как маркирование социокультурных различий, как проявление нетерпимости к иному [Апресян 1997]. В подчеркивании отчуждающих различий между людьми или социальными группами актуализируется фундаментальная для политического дискурса семантическая оппозиция “свой — чужой”, отражающая принадлежность коммуникантов к тем или иным социальным и политическим группам. Приклеивание ярлыков (стигматизация) рассматривается в социологии и психологии коммуникации как один из этапов процесса социальной девиации [Сухих, Зеленская 1998: 54].

На наш взгляд, навешивание ярлыка является специфическим и, вероятно, прототипным для политического дискурса видом инвективы. Будучи разновидностью лексической инвективы, он отличается от других инвективных средств рядом признаков. О.Л. Дмитриева определяет ярлык как средство создания образа врага и считает, что ярлык в парламентской речи является единицей коммуникативного злоупотребления [Дмитриева 1994: 90], очевидно, имея в виду, что использование ярлыков является нарушением постулатов кооперативного общения. Для ярлыка характерна идеологизированность, субъективность и предубежденность: “отрицательная оценка, которую несет в себе ярлык, не выясняет объективные свойства личности, микросоциума, явлений, событий, деятельности, а обозначает их по признаку идеологической инородности” [Дмитриева 1994: 92]. Использование ярлыков характерно для черно-белого мышления, оно несовместимо с логической аргументацией и анализом. “Ярлык... характеризует одномерную, примитивизированную картину действительности,... блокирует множество интерпретаций личности, заменяя их жесткой оценкой дискриминативного типа” [Дмитриева 1994: 92].

Суть ярлыка заключается в его обвинительной направленности: становясь ярлыком, имя используется не столько для характеристики денотата и отнесения его к классу, сколько для обвинения в опасных для общества свойствах. Ярлык фиксирует реальную или мнимую социальную девиацию либо с позиций общества в целом, либо исходя из представлений о политической целесообразности той или иной социальной группы (политического движения). Семантический механизм превращения слова в ярлык можно представить следующим образом: затемнение понятийного ядра слова, его вытеснение идеологически-оценочным компонентом (“не такой, как большинство”, “не наш”, следовательно, плохой, вредный, опасный), индуцирование резко отрицательной оценки и формирование экспрессивной коннотации враждебности. Журналист М. Соколов отмечает, что “наши политики обладают феноменальной способностью компрометировать политические термины. Слова “демократы”, “правовое государство”, “рыночные реформы” делались сперва затертыми пятаками, затем обретали иронический смысл, затем — и прямо ругательный” (Известия, 10. 10. 1998). Анализируя эволюцию семантики слова “фашизм” в русском языке, он же пишет, что “в конце концов слово приобрело не терминологический, а чисто эмоциональный смысл. Одним ругательством в русском языке стало больше — зато одним важным политическим термином меньше” (Известия, 7. 08. 1998). В последнее время резко эволюционировало в сторону политического ругательства слово “олигарх”, ставшее, по сути дела, синонимом выражения “враг общества №1”.

Какие языковые средства могут использоваться в качестве политических ярлыков?

Это может быть неполитическая пейоративная лексика, обозначающая отступления от социальных (преимущественно этических) норм:

Россияне — дикие и темные люди, — утверждает газета правящей в Латвии партии. Лозунги пикетчиков у посольства России в Риге: “Россия-кукушка, собирай своих рассыпанных цыплят из чужих гнезд!”, “Московские провокаторы, вам не удастся отнять нашу свободу”, “Россия миру — угроза, ложь, насилие”, “Только народ-преступник может без совести оккупировать другие народы, их угнетать, истреблять”.

Наиболее распространенные ярлыки — политические термины, прежде всего, официальные и экспрессивно-разговорные названия политических партий и движений — большевики, коммуняки, фашисты, красно-коричневые, национал-патриоты, партократы, а также наименования политиков по их действиям и стилю поведения: диктатор, оккупант, разоритель, сепаратист, популист, и др. (Временный оккупационный режим — ярлык КПРФ по отношению к демократам).

Среди ярлыков — политических терминов обнаруживаются как слова с устойчивой отрицательно-оценочной коннотацией (политические пейоративы: фашист, диктатор, оккупант, экстремист, расист), так и нейтрально-оценочные единицы, открытые для амбивалентного толкования (коммунист, либерал, вождь, патриот). В ярлык их превращает именно идеологическая установка — оценка политического противника с позиций своей группы “наш — не наш”. Таким образом, можно констатировать, что основным логическим приемом вербальной агрессии является отчуждение, маркирование чуждости.

В качестве ярлыка может использоваться антропоним — имя политика в репрезентативно-символической функции как воплощение качеств политического деятеля, получающих резко негативную оценку в обществе:

55-летний премьер, которого за авторитарный стиль руководства называют “словацким Лукашенко”, уверенно движется к установлению в пятимиллионной республике режима личной власти.

Лингвистической базой ярлыка является свойство всякого наименования идентифицировать объект через определение его существенных характеристик. Именуя и давая определение объекту, мы тем самым накладываем на него определенные ограничения. Не случайно глагол definire (определять) в латинском языке восходит к значению “ограничивать”. Ср. рассуждения Р.Г. Апресяна: “Язык активно используется властью как средство ограничивающего (рестриктивного) воздействия. Он может восприниматься властью как самостоятельный рестриктивный механизм, требующий постоянного вмешательства и контроля. Это, в частности, реализуется в именовании, в отстаивании определенных названий, переименовании, творении новых имен и т.д.” [Апресян 1997: 135]. Обращает на себя внимание тот факт, что навешивание ярлыков обычно происходит при помощи существительных. Д. Болинджер отмечает, что существительное выражает предубежденное отношение и фиксирует стереотипы гораздо сильнее, нежели прилагательное или глагол, поскольку существительное в силу своей номинативной специфики представляет качества человека как постоянные [Bolinger 1980: 79]. Классифицируя, раскладывая по ячейкам, признаковое имя как бы пригвождает объект номинации к позорному столбу, окончательно и бесповоротно.

Агрессивность инвективы является градуируемой величиной. Прежде всего она связана с ингерентными характеристиками имени, а именно степенью эмоциональности, экспрессивности и табуированности. Чем выше степень интенсивности и эксплицитности эмоций, чем ярче коннотация грубости, связанная с нарушением этического табу, тем сильнее агрессивный заряд инвективы.

Во-вторых, агрессивность инвективы коррелирует со степенью ее косвенности. Косвенность инвективы снижает интенсивность агрессии. Градация степени косвенности инвективы зависит от характера ее адресованности.. В проанализированном материале можно выделить пять типов инвективной адресованности, расположив их по степени увеличения косвенности (и, соответственно, уменьшения степени агрессивности) следующим образом:

1) Наибольшим агрессивным зарядом обладает инвектива, обращенная непосредственно к собеседнику (Ты — преступник!);

2) инвектива относится к конкретному третьему лицу (Он — преступник!)

“Боделан — преступник!” “Ле Пен — убийца!”.

3) инвектива обращена к определенному обобщенному лицу — собирательному субъекту (Они все — преступники!):...губернатор публично назвал прокуратуру “бандой”, “безответственными людьми” и пригрозил устроить “зачистку”.

4) инвектива обращена к неопределенному третьему лицу (Нет — преступникам!), относительно которого адресат вынужден совершать прогностическую деятельность (Кто преступник?);

Лебедь в США “...хочу сделать образец (новый центр силы, откуда начнется реконструкция России, которая научит уважать себя и не позволит жуликам себя позорить”. “Хватит верить проходимцам, — призвал он инвесторов США, — деньги в Россию привлекают под демократическими лозунгами и тут же их воруют” (импликация: жуликами и проходимцами являются те, кто сейчас стоит у власти)

5) инвектива относится не к политическому субъекту, а к его деятельности и ее продуктам (проводимый командой президента курс криминально-демократических реформ)

Степень агрессивности инвективы зависит также от характера предикации: как наиболее агрессивные воспринимаются оценки, выраженные в форме прямой предикации, т.е. когда инвектива находится в позиции сказуемого (Мечьяр — диктатор!) или в позиции вокатива (Оккупанты, забирайте свои шмотки быстрей — Россия-мать зовет).

Непрямая предикация со скрытой агрессивностью прослеживается в косвенных речевых актах, например обвинении, выраженном в форме похвалы: Депутат В Шандыбин: “Давайте введем в комиссию по коррупции Брынцалова. Он отлично знает, как воруют деньги. И его присутствие там, я думаю, не помешает” (Ср. Брынцалов (вор).

В косвенных речевых актах агрессии инвективная предикация скрыта в пропущенном логическом звене: Жириновский: “У Лебедя хорошие данные быть начальником тюрьмы.” ( следовательно, Лебедь — плохой политик). Выведение имплицитной инвективной предикации может требовать многоходовой логической операции: Голосовал за Ельцина? Теперь нюхай! (плакат пикетчиков).

Инвективную функцию в политическом дискурсе могут выполнять определенные манипуляции с именем политика. Возвышающая и уничижающая сила имени (названия, клички, прозвища) исторически восходит к вере в магическую силу языка. Право иметь и давать имя было признаком человеческого существа. Древнеримские рабы не имели своего собственного имени и назывались по имени хозяина — это было знаком того, что они лишены человеческого статуса. Отголоски этой древней традиции находим и в современном политическом дискурсе, когда говорящий, выражая крайнюю степень презрения, сознательно избегает называть объект нападок по имени и, таким образом, как бы лишает политика имени, которого он недостоин:

Еще парочка из... квартета (извините за повторение этого слова, не знаю, как и назвать этих четверых, неразрывно светящихся на экранах). Один рыжий, другой чернявый. Молодыми реформаторами называются. Один уже поднаторел народ обманывать, второй только учится, но успехи налицо. Совсем на днях этот черненький защищал другого черненького (видимо двоюродный брат) с многозначительной фамилией Бревнов. Ну точно все было, как у рыжего, когда тот защищал своего друга (жулика Коха. Так же блудливо бегали глазки, так же нес ахинею, шитую белыми нитками (из письма в редакцию).

Не случайно в открытом письме 22 сенаторов к “господину президенту Российской Федерации” с требованием добровольной отставки президент ни разу не назван ни по имени-отчеству, ни по фамилии.

Для дискурса оппозиционных сил характерно использование “обзывалок”, основанных на сниженном пародировании имен известных политиков [Какорина 1996]. Искаженные имена политических лидеров содержат скрытую предикацию и либо развертываются в инвективные речевые акты (Е.Б.Н. — по созвучию с распространенной обсценной инвективой эквивалентно проклятию), либо имплицируют обвинительное суждение (Б. Натанович Президент  Ельцин — сионист или действует по указке сионистов; Горбоельцин  Ельцин ничуть не лучше Горбачева, оба они принесли народу только страдания).

Пародирование имени может осуществляться за счет установления ассоциативных отношений по созвучию или общности корня с оценочным экспрессивом (Зорькин (Позорькин) или с распространенной бранной инвективой:

ЧВС взорвался: “Ни козленков, ни козлов я не знаю и знать не хочу!”... Черномырдин перевел дух, нахмурил брови и подняв указательный палец, строго предупредил: “В России меня никем не запугать (ни козлом, ни козленком. Я не из пугливых. А если кто-то попытается, так сразу в зубы получит. И как следует. Уж это я умею делать (я здесь профессионал”.

В данном примере инвективное обыгрывание имени (А. Козленок) используется сначала как проявление гневной агрессии (спонтанная реакция на возможность разоблачения), а в дальнейшем как средство ответной инструментальной агрессии, сопровождаемое угрозой ответных действий. Следует отметить, что в данном фрагменте дискурса агрессивность пародированного имени собственного подкрепляется интенсификаторами, аргументированной угрозой и ярко выраженной невербальной агрессией.

Одним из распространенных средств, используемых в качестве политического ярлыка являются этнонимы (враг (представитель иной этнической группы). Для политического дискурса националистической ориентации характерна политизация этничности, т.е. замещение политической оппозиции этнической: МЫ (русские или славяне) (ОНИ, враги (нерусские, не славяне). Следует отметить, что во втором звене этой оппозиции реализуются все разновидности этнической неприязни: этнофобия (собственно этнонимы), региональный негативизм (азиаты, кавказцы, Запад), конфессиональный негативизм (иноверцы, иудеи, сионисты, мусульмане), ксенофобия (инородцы, нацмены).

Языковая ткань националистического дискурса, пропитанного духом враждебности, строится с опорой на определенную систему достаточно устойчивых образов-противопоставлений: а) мы белые, высокие, голубоглазые; они смуглые, низкорослые; б) наш мир (это свет, у нас светло-солнечное мироощущение; у них (тусклый мирок, талмудическое пространство тьмы; кстати, противопоставление своего и чужого как светлого и темного восходит к славянскому фольклору [Маслова 1997]; в) мы устремлены вперед, в будущее (они пятятся назад, в прошлое; г) мы красивые, чистые, одухотворенные; они (уроды; д) мы полноценные, они — выродки, ущербные, болезненные, неполноценные; е) мы нравственные, благородные, доброжелательные; они подлые, безнравственные, злобные; ж) для нас характерна острота ума, сила духа, лихость, честность; для них (изворотливость, наглость, коварство, склонность к жульничеству

Подобного рода сетка противопоставлений, создающая ассоциативную ауру ярлыков-этнонимов, помимо фиксации в сознании отталкивающего образа врага, очевидно, должна также (в расчете на определенный уровень менталитета) способствовать этническому самоутверждению, формированию ощущения собственного превосходства. С другой стороны, характерной чертой националистического дискурса является представление “МЫ” как жертвы (бедной, доверчивой и простодушной. Всячески акцентируются страдания “наших” и негативные последствия разрушительной деятельности врага, причем многократное употребление обезличенного пассива подчеркивает пассивность и беспомощность жертвы: “нас закабаляют, оболванивают, спаивают, разлагают, планово уничтожают”. Враг представлен либо как непосредственный захватчик, от гнета которого надлежит освободиться, либо как враждебные силы, оказывающие опосредованное влияние (используются штампы типа американские кукловоды Ельцина, по указке заокеанских покровителей, агентура Запада).

Типичным приемом маркирования “чуждости” является трансформация антропонима в этноним, основанная на абсолютизации или приписывании признака иноэтничности:

Придет час гнева простолюдина и сметет он ненавистную нерусскую власть ельциных, чубайсов, немцовых, уринсонов, лившицев и других педократов-садистов. Даже президент... обратился к русской идее... Он выразил уверенность, что не чубайсы и бурбулисы, а сам народ должен развивать эту идею.

Наименее “жестким” средством вербальной агрессии является ирония. Ирония менее эмоциональна и более интеллектуальна. Использование иронии в инвективной функции характерно преимущественно для прессы и политиков демократической ориентации, характеризующихся взвешенным, рациональным подходом к анализу политических событий В отличие от ярлыка и бранной лексики ирония является средством вторичной номинации и всегда выступает как скрытая, косвенная инвектива: Хамский тон допускает только “ближайший друг и союзник”. Врагов у “батьки” было больше, чем сочувствующих (о Лукашенко). Кроме того, иронические номинации (единственный тип инвектив, содержащий насмешку. Эти три фактора (наличие насмешки, сниженная эмоциональность и вторичность номинации (делают иронию наименее агрессивным типом инвектив.

Ниже на схеме представлены все рассмотренные средства выражения политических инвектив:

бранная лексика ярлыки иронические номинации

обсценная общие “обзывалки”

лексика пейоративы

специальные политические антропонимы этнонимы

пейоративы термины

отрицательно- амбивалентные

оценочные

Интенция вербальной агрессии в политическом дискурсе направлена на ниспровержение оппонента (суть ее — сказать нечто, что могло бы ухудшить его публичный имидж, повредить репутации и, тем самым, уменьшить его шансы политического выживания). Реализация этой интенции может достигаться не только при помощи инвективы, но и за счет диффамации. Под диффамацией понимается публичное распространение сведений (действительных или мнимых), позорящих кого-либо. Если инвектива публично унижает, поскольку как бы говорит “Он — плохой!”, не объясняя при этом почему, то средства диффамации, наоборот, сообщают некую информацию, дискредитирующую оппонента, а оценочное суждение “Он — плохой!” выводит из этой информации адресат (другие политики, массовая аудитория).

Диффамация политического противника осуществляется при помощи различных операций с истинностным аспектом высказывания, которые варьируются в диапазоне от полного несоответствия истине (ложь) до незначительных отклонений от истинного положения дел. Р. Водак справедливо считает, что сообщение искаженной информации о действиях другого позволяет легко навесить на него ярлык виновного [Водак 1997: 116].

Подтасовка фактов заключается в сообщении частичной правды или игнорировании частной детали, которая меняет суть дела, при этом сообщаются выгодные для говорящего факты, и утаиваются (отбрасываются) факты, противоречащие высказываемой точке зрения.

Даже после того, как Ельцин проявил твердость, в результате чего Шеремет был освобожден из заключения под подписку о невыезде, Лукашенко постарался унизить своего закадычного “друга”, заявив: дескать поблажка Шеремету произошла не благодаря прямому настоянию Ельцина, а в результате вмешательства патриарха всея Руси.

Одним из инструментов вербальной агрессии является ложь, искажение фактов (несоответствие истинному положению дел). В качестве примера использования явного искажения фактов в качестве орудия политической борьбы приведем анализ высказываний президента Лукашенко в статье Л. Гинцберга (Известия, 5.03.98): “Самое впечатляющее в этой истории (высказывание Лукашенко относительно разницы возрастов (своего и Ельцина. Себе года он скостил, зато возраст Ельцина увеличил на 14 лет, доведя его до 80. О цели подобной манипуляции (учитывая возможные варианты занятия высших постов в союзе России и Белоруссии) можно догадаться, а ключ для этого предоставляет мало кому известное высказывание Гитлера о Гинденбурге, которому он проиграл на выборах в 1932 г.: “Президенту Гинденбургу уже 85 лет, мне же (43 года. Когда мне исполнится 85, господина Гинденбурга уже давно не будет в живых”.

Подмена референции или прием ложного следа, практикуемый экстремистской оппозиционной прессой, заключается в следующем: мысль адресата направляется на формирование отрицательно-оценочного суждения об известном политическом деятеле за счет упоминания его имени в инвективно-заряженном заголовке. И хотя далее выясняется, что материал не имеет к нему никакого отношения, это уже не имеет значения — заголовок “выстрелил”:

Из интервью с Б. Березовским. Недавно одна московская газета прямо над своим названием огромными буквами напечатала “шапку”: “Березовский всех кинул”. А рядом стояла приписка мелким шрифтом: “Материал читайте на четвертой странице”. Оказалось речь шла о моем однофамильце, футболисте “Зенита”, который в чем-то провинился”.

Еще один пример — заголовок статьи “Рыжая сука Чубайс”, в которой речь идет о дворовой собаке. Явная агрессивная интенция автора в данном случае подкрепляется тем, что статья помещается на первой странице, где читатель вправе ожидать материалы о важных политических событиях, но никак не очерк о братьях наших меньших.

Неправомерное (неаргументированное) обобщение которое приобретает характер огульного обвинения, является одним из распространенных приемов речевой агрессии в политическом дискурсе:

У нас сегодня все — воры. Те, кто ворует понемногу, — сидят, а те, кто по крупному, — сидят на руководящих постах. (из выступления А. Лебедя на встрече с избирателями). “Степень ненависти последнего к людям, выполняющим свой профессиональный долг, проявилась в словечке из неполитического лексикона — “жулье”, которым Лукашенко окрестил всех, кто трудится на московском телевидении.

Инвективный ярлык в таких случаях навешивается целиком на тот или иной институт — правительство, прессу и т.д. и служит средством интенсификации общественного негодования.

В националистическом дискурсе недокументированное обобщение со ссылкой на общественное мнение гипертрофирует признак этничности, отвлекая внимание от реально значимых признаков социальной категоризации (Всем известно, что основные носители криминала — это выходцы с Кавказа и из Средней Азии. Но дети и внуки современных нераскаявшихся кровавых палачей-революционеров никогда не будут перед нами каяться — все они нерусские и вовсе не намерены чтить обычаи чуждого им народа.)

По иллокутивному намерению в политическом дискурсе выделяется ряд специфических речевых актов, осуществление которых, независимо от наличия или отсутствия лексических инвектив, служит целям агрессии. Агрессивные речевые акты являются демонстрацией политической силы и направлены на понижение статуса адресата.

Стандартными речевыми актами агрессии в политическом дискурсе являются экспрессивные волитивы с семантикой “изгнания”, весьма характерные для такого жанра политического дискурса, как плакаты и транспаранты пикетчиков и демонстрантов: “Борис, уберись!”, “Балтоеды, чеченоеды, афганоеды — вон из Латвии!”, “Оккупанты Латвии — езжайте домой, так, как уехали немцы в 1939-м году!”. Такого рода речевые акты могут иметь и косвенный характер, выражаясь в виде призыва к единомышленникам: “Выметем нечистую силу из Кремля!” (лозунг пикетчиков).

Широко представлены в политическом дискурсе категоричные требования и призывы: “Россия — прочь руки от Латвии!”, “Гражданство Латвии — ни одному оккупанту! (Лозунги пикетчиков у российского посольства в Риге). “Требуем выселить из Москвы и России кавказцев, азиатов, негров”. Любопытно отметить, что призывы, как форма вербальной агрессии, могут быть направлены против агрессивных политических действий (“Прекратить легализацию последствий оккупаций в Латвии!”), а также могут иметь цель стимулировать агрессивные политические действия: Они призывают братьев-мусульман к “джихаду-газавату против российских агрессоров: “Вооружайтесь и обучайтесь, чтобы прогнать русских кафиров (= неверных) с нашей земли!”.

Разновидностью категоричных требований являются вердикты (Лукашенко: “Банду Ельцина под суд!” “Всех на рудники!”). Требования в форме вердиктов как бы формулируют приговор, тем самым имплицируя инвективное оценочное суждение о виновности объекта агрессии.

Прямота и грубая категоричность вербальной агрессии в требованиях, призывах, вердиктах может несколько смягчаться за счет использования юмора и языковой игры: “Борю к Колю!”, “Ельцина на рельсы, Чубайса в тюрьму, всех реформаторов на Колыму”.

Весьма разнообразными как по содержанию, так и по языковому воплощению являются речевые акты угрозы. В угрозе сила политического противника проявляется через категоричное обещание причинить зло оппоненту и демонстрацию решимости выполнить обещанное.

В проанализированных материалах политической коммуникации были выявлены следующие разновидности угрозы:

Угроза как предупреждение возможной агрессии:

Ельцин “Если А. Чубайс и Б. Немцов сами удержатся у власти, я всех остальных, которые на них напирают, оттолкну и не позволю до них дотронуться. Я характер выдержу”.

Угроза физической расправы:

“Вообще я офицер и за это, так сказать, к стенке могу поставить”, (так бывший чекист В. Воротников пригрозил председателю Комитета по социальной политике за критику в свой адрес.

Угроза экономических санкций:

Жириновский высказался за прекращение торговли с Латвией “И Латвия прекратит свое существование — это будет голодный регион”.

Угроза политических санкций:

Президент: “Если правительство не состоянии их (стратегические задачи) решать, у нас будет уже другое правительство”.

“Гнев батьки был страшен. Все развлекательные передачи местного ТВ срочно отменили, и на экране появился бледный как смерть президент Лукашенко.... он с ходу заявил, что освободит из СИЗО все ворье, а на их места сядут руководители Национального банка”.

Угроза судебного преследования:

“Ельцин, встать, суд идет!” (лозунг демонстрантов)

Угроза, как символическое объявление войны:

“Я, русская баба, объявляю ему (профессору Айламазяну) войну и буду стоять насмерть за русскую землю и русских детей-сирот”.

Отмечаются и речевые акты, открытые для неоднозначного толкования: например, надпись на плакате Народной национальной партии “Мы покончим с красной шизой!” может быть интерпретирована как обещание (Верьте нам, поддерживайте нас — мы это сделаем!), как призыв (Давайте вместе сделаем это!), а также как угроза (Смотрите, красные, мы с вами покончим!)

Факультативным компонентом речевого акта угрозы является ее мотивировка. Обоснование угрозы выступает как эксплицитно или имплицитно выраженное причинно-следственное отношение. Эксплицитное обоснование реализуется в сложных предложениях с придаточным условия “если..., то...”; в качестве имплицитного обоснования нередко используются обвинительные ярлыки: “... губернатор публично назвал прокуратуру “бандой”, “безответственными людьми” и пригрозил устроить “зачистку”.

В заключение рассмотрим специфику мотивов и функций вербальной агрессии в политическом дискурсе. Важнейшей функцией вербальной политической агрессии, определяющей саму суть данного феномена, является ее использование в качестве орудия политической борьбы. Из этой общей функции вытекают такие частные разновидности, как обвинение, дискредитация, унижение, деморализация политического оппонента.

Инвектива, как известно, выполняет катартическую функцию. В.И. Жельвис различает два вида агрессивного вербального катарсиса в зависимости от мотива возникновения: а) непроизвольная, неконтролируемая эмоциональная реакция; б) сознательное намерение унизить оппонента с целью продемонстрировать свое доминирующее положение, стремление понизить социальный статус адресата или уровень его самооценки [Жельвис 1990: 20]. На наш взгляд, катарсис как высвобождение отрицательных эмоций, облегчение психологического стресса достигается вербальной агрессией преимущественно в случае, если объект агрессии находится в поле зрения адресата и участвует в коммуникации. В отличие от бытового общения, где адресат коммуникации и объект агрессии, как правило, совпадают, в политическом дискурсе объект агрессии и дискурсный адресат в большинстве случаев разведены. В связи с этим представляется, что более значимой, нежели катарсис, функцией вербальной агрессии в политическом дискурсе является функция “воодушевления” [Лоренц 1994: 262], объединяющего массы на борьбу с общим врагом через разжигание враждебности ко всему чужому, воплощению врага. Доминирующим иллокутивным намерением вербальной агрессии является внедрение в сознание реципиентов ощущения опасности и угрозы, исходящей от представителей иной политической ориентации или иного этноса.

Политики нередко прибегают к вербальной агрессии тогда, когда не хватает аргументов, когда в дискурсе преобладает голос эмоций [Шаховский 1998]. В отсутствие логических рассуждений и убедительных доказательств используются инвективные ярлыки, подменяющие мнение обвинением. Вербальная агрессия, таким образом выполняет компенсаторную функцию.

О компенсаторной функции вербальной агрессии можно говорить и плане сублимации агрессии физической. Переориентирование агрессии, как отмечает К. Лоренц, — это самый простой и надежный способ обезвредить ее [Лоренц 1990: 260]. Да, это так, если сублимированная агрессия приводит к катарсису. Однако, в реальности вербальная агрессия нередко провоцирует ответную гневную агрессию, которая в итоге может из вербальной формы перерасти в физическую. Пример такого рода ситуации в политическом дискурсе XIX века приводит Г. Лебон: “Компаньон Г. обозвал социалистов кретинами и обманщиками; тотчас же ораторы и слушатели стали осыпать друг друга бранью, и дело дошло до рукопашной схватки, на сцене появились стулья, скамьи, столы и т.д.” [Лебон 1998: 235]. Переход полемики в рукоприкладство наблюдается и в наше время, причем не только в митингующей толпе, но и на парламентских заседаниях, в рамках политического института, призванного служить эталоном цивилизованности.

Вербальная агрессия может использоваться с целью оправдания определенных дискриминационных действий по отношению к той или иной этнической или социальной группе. Достигаемое при помощи инвективного ярлыка снижение социального статуса политического противника позволяет не относиться к нему как к равному и, соответственно, пренебрегать его мнением, не вступать с ним в переговоры и даже вытеснять с политической арены. Так, например, американские студенты, протестовавшие против войны во Вьетнаме, получили ярлыки “предателей”, “саботажников”, “гомосеков” и “грязных дегенератов” (traitors, saboteurs, queers, obscene degenerates), а госсекретарь Спиро Агню в одной из своих речей 1970г. высказал мнение, что “от некоторых диссидентов наше общество должно избавляться безо всякого сожаления, так же, как от гнилых яблок...” [Bosmajian 1980: 234].

Если в бытовом, педагогическом, производственном, военном общении “агрессор” (родитель, учитель, начальник, командир) изначально обладает более высоким статусом, чем “жертва” и прибегает к речевому насилию для самоутверждения и для того, чтобы добиться подчинения, то в политическом дискурсе в роли “агрессора” может выступить любая из противоборствующих сторон, соперники обладают равным социальным статусом, а целью агрессии как раз и является понижение социального статуса политического противника (через его унижение, разрушение положительного имиджа и пр.) и, тем самым, уменьшение его шансов на обладание властью.

Итак, под вербальной агрессией в политическом дискурсе понимается речевые акты и коммуникативные ходы, направленные на причинение ущерба политическому противнику. Агрессивные речевые действия относятся к разряду ликопонижающих перлокутивных актов, ориентированных на обеспечение отрицательной оценки объекта воздействия [Карабан 1988]. Следует однако, отметить, что не всякая хула или порицание являются агрессией. Именно эта специфическая интенция — понижение социального (и в частности, политического) статуса объекта — является, на наш взгляд, ведущим признаком речевой агрессии, выделяя ее в составе средств отрицательной оценки.

Агрессия всегда связана с отрицательной оценкой — даже если субъект агрессии использует мелиоративную лексику или прибегает к положительно-оценочным речевым актам (например, похвала), то мелиоративность снимается агрессивной интенцией, трансформируя тем самым мелиоратив в ироническую инвективу и превращая прямой речевой акт в косвенный. Для актов вербальной агрессии помимо отрицательной оценочности в целом характерна осознанность, обвинительность (атакующий характер) и интенсивность (резкая критичность оценки, вплоть до злобности), хотя, вероятно, не исключены и менее резкие формы агрессии (мягкая ирония, намек).

Проведенный анализ средств вербальной агрессии позволяет выделить три ее разновидности:

а) эксплетивная — наиболее прямая, резкая, импульсивно-эмоциональная форма вербальной агрессии (бранные инвективы, речевые акты угрозы, экспрессивные волитивы, вердикты, категоричные требования и призывы);

б) манипулятивная — более рационально-осознанная форма вербальной агрессии, как правило, связанная с идеологическими трансформациями исходного смысла (инвективные ярлыки, средства диффамации, запрет на речь);

в) имплицитная агрессия, связанная с завуалированным выражением соответствующего иллокутивного намерения (косвенные речевые акты, непрямые предикации, иронические инвективы).

ЛИТЕРАТУРА

Апресян Р.Г. Сила и насилие слова // Человек, № 5, 1997.

Барт Р. Война языков // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.

Водак Р. Язык. Дискурс. Политика. — Волгоград, 1997.

Дмитриева О. Л. Ярлык в парламентской речи // Культура парламентской речи. — М., 1994.

Жельвис В.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. — М., 1997.

Жельвис В.И. Бранный тезаурус как орудие классовой борьбы // “Политический дискурс в России-2”. Материалы рабочего совещания (Москва, 29 марта 1998г.). — М., 1998.

Жельвис В.И. Эмотивный аспект речи. Психолингвистическая интерпретация речевого воздействия. — Ярославль, 1990.

Какорина Е.В. Стилистический облик оппозиционной прессы // Русский язык конца ХХ столетия. — М., 1996.

Карабан В.И. Пропаганда в свете теории речевых актов // Социальная лингвистика и общественная практика. — Киев, 1988.

Лебон Г. Психология толп // Психология толп. — М., 1998.

Лоренц К. Агрессия. — М., 1994.

Маслова В.А. Введение в лингвокультурологию. — М., 1997.

Михальская А.К. Русский Сократ: Лекции по сравнительно-исторической риторике. — М., 1996.

Сухих С.А., Зеленская В.В. Прагмалингвистическое моделирование коммуникативного процесса. — Краснодар, 1998.

Шаховский В.И. Голос эмоций в русском политическом дискурсе // “Политический дискурс в России-2”. Материалы рабочего совещания (Москва, 29 марта 1998г.). — М., 1998.

Bolinger, D. Language: the Loaded Weapon. — L., N.Y.,1980.

Bosmajian, H. Instruments of Power: Naming and Defining // A Reader for College Writers (ed. by Loewe, R.). — Englewood Cliffs, N. J., 1980.

Buss, A. Aggression Pays // The Control of Aggression and Violence. — NY, London, 1971.

В статье использованы материалы газет “Известия”, “Комсомольская правда”, “Советская Россия”, “Волгоградская правда”, “Лимонка”, “Империя”, “Я — русский”, телепередач “Итоги”, “Вести”, “Время”.

Л.В. Енина

Катартический характер речевой агрессии

в сверхтексте лозунгов

и источники ее смягчения

Акция протеста стала для современной России довольно привычным средством выражения несогласия с действиями государственных политиков и / или чиновников, их представляющих. Лозунги, зафиксированные на акциях протеста, возможно рассмотреть как сверхтекст. Сверхтекст — “совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального / анормального” [Купина 1995]. Объединяя совокупность лозунгов последнего десятилетия, зафиксированных на акциях протеста, в сверхтекст, получаем возможность выявить тенденции развития и функционирования текстов этой жанровой разновидности.

Одной из основных черт, характеризующих современную русскую речь, является агрессия. Инвектива бытует как самостоятельный жанр, но может выступать и как жанр в жанре. В сверхтексте лозунги-инвективы достаточно частотны и нарушают принятые нормы общения в данной сфере. На наш взгляд, нарушение традиционных социальных запретов в акциях протеста в целом и в лозунгах в частности уходит своими корнями в народную смеховую культуру. С точки зрения лингвокультурологии интересно соотнести современную акцию протеста с карнавальной народной культурой, о которой писал М.М. Бахтин [Бахтин 1990]. Он говорит о подчеркнуто неофициальном, внецерковном, внегосударственном аспекте мира в народно-смеховой культуре, что позволяло во время карнавала, празднества нарушать запреты и иерархию социальной жизни Средневековья. На этой же особенности смеховой культуры останавливается В.И. Жельвис: “карнавализация жизненного уклада приводит к установлению связей особого типа, в основе которых лежит отступление от правил и норм как социальных, так и моральных, этических” [Жельвис 1990: 14]. В этом смысле интересна позиция Йохана Хейзинга, который видит в человеческой цивилизации homo ludens и считает, что игра — это онтологический статус существования людей, социальной жизни во все времена, что “культура не может существовать без определенного игрового содержания” [Хейзинга 1992: 238]. По его мнению, игровые формы присутствуют во всех сферах жизни, поскольку игра “гарантирует гибкость отношений, допускающую напряжения, которые иначе были бы невыносимы” [Там же: 234], “карнавальное ядро культуры — это жизнь, оформленная в игровых формах” [Бахтин 1990: 12].

Одной из форм выражения народной смеховой культуры Средневековья М. М. Бахтин называет фамильярно-площадный контакт между людьми. Фамильярность создает вольную карнавальную атмосферу, особый тип общения, невозможный в повседневной жизни. В аспекте карнавализации жизни акция протеста предстает своеобразной формой очищения, снятия напряжения, отдушиной, где возможно, по каранавальной традиции, говорить грубости и поносить сакральное: “для фамильярно-площадной речи характерно частое употребление ругательств” [Бахтин 1990: 22].

Лозунги-инвективы можно условно поделить на две группы: лозунги, включающие бранную лексику, и лозунги-злопожелания. В данной работе мы будем понимать под инвективой сниженное, бранное и нецензурное словоупотребление, а также злопожелания, к которым относим открытые призывы к разрушению чего-либо, тюремному заключению или физическому уничтожению конкретных лиц либо неконкретизированных представителей власти.

Обратимся к текстам лозунгов с употреблением инвективной лексики. Воспользуемся тематической классификацией инвективных групп лексики, предложенной В.И. Жельвисом [Жельвис 1997: 201-292].

1. Богохульства. Не характерны для лозунгов, есть только единичные примеры, представленные:

а) группой “отсылания” к любым “силам зла”: Всех реформаторов к чертовой матери! (май 1998, г. Ростов-на-Дону). Выражение к чертовой матери понижает социальный статус адресата и выступает как средство передачи его во власть злых сил. Вульгарный вариант этой же функции находим в лозунге Ельцин-кровосос! Иди ты в отставку! (апрель 1998, г. Санкт-Петербург), где в модели “Иди ты в... ” ожидаемый непристойный элемент заменяется нейтральным, что, однако, не снимает агрессивности. Речевая агрессия поддерживается лексемой кровосос — (прост.) то же, что кровопийца — жестокий, безжалостный человек (МАС, т. 3: 133, 132).

б) группой проклятий: Будь проклят в веках род, давший России шестерку оборотней! (август 1991, г. Москва). Известно, что проклятия занимают малую роль в русскоязычной культуре и не распространены в разговорной речи, поэтому проклятие в лозунге имеет огромную воздействующую силу именно из-за редкости употребления не только в массовой коммуникации, но и в разговорной сфере. Метафорическое использование слова оборотень (оборотни) по отношению к коллективному субъекту захвата власти (члены ГКЧП) актуализирует смысл двуличности и принадлежности к силам зла. Обращение к мифическим образам апеллирует к сфере бессознательного, усиливая силу воздействия лозунга. Существительное шестерка ошибочно употреблено для точного указания на количество участников заговора (на самом деле их было восемь), возможно, ошибка вызвана ассоциацией с “дьявольским” числом 666, а также с уничижительной характеристикой, заключенной в этом слове в рамках воровского жаргона.

2. Скатологическая инвективная лексика (название естественных отходов жизнедеятельности): Съезд — дерьмо! (декабрь 1992, г. Москва); Руцкой — говно! (июль 1993, г. Екатеринбург). Использованная здесь грубая оценочная лексика находится за пределами литературного языка.

3. Метафорический перенос названий животных: Джохар, вернись! Козлы опять наглеют! (декабрь 1997, г. Грозный); Ельцин — козел! (июль 1993, г. Екатеринбург). В первом лозунге зоологизм имеет обобщенную референцию, во втором — конкретную, из-за чего последний текст приобретает более оскорбительный характер, усугубляемый тем, что оскорбление относится к первому лицу государства. В качестве зоологизмов зафиксировано только слово козел, имеющее в нашем обществе значение весьма грубого сексуального намека.

4. Прокреативная нецензурная лексика. Как инвективы прочитываются окказиональные словообразования, выполняющие функцию замещения нецензурной лексики: Ельцин лучше съездюков! (март 1993, г. Москва). В тексте использовано новообразование съездюки, оценочно замещающее слово депутаты. В лозунге Берегите высшую школу — мать вашу! (апрель 1998, г. Екатеринбург) инвектива смягчается благодаря двусмысленности.

В сверхтексте лозунгов также присутствуют искажения, грубое пародирование имен собственных: Наздрашеины! Не мешайте Черепкову приводить город в порядок! (декабрь 1997, г. Владивосток); ЕБН! В отставку! (июнь 1998, г. Екатеринбург) — в данном лозунге использован стилистический прием семантизации специально созданной аббревиатуры, этот прием широко употребляется в антидемократической прессе.

В эту же группу прокреативной нецензурной лексики возможно включить лозунги с требованием, имеющим фатическую функцию, совершения / прекращения оскорбительных действий. В подобных лозунгах инвектива используется в речи как средство унижения, презрения: Администрация, прикрой зад пластиковыми карточками! (январь 1998, г. Н. Тагил); Власти города! Долго будете лизать задницу этому чучелу? (октябрь 1991, г. Екатеринбург). При употреблении грубых ругательств, в том числе в лозунгах, сохраняется и денотативный, и коннотативный компонент высказывания: “коннотативное значение характеризует особый стиль высказывания, в то время как денотативное значение сохраняется в стремлении донести определенный смысл” [Жельвис 1990: 24].

Подобные словоупотребления в сверхтексте производят угнетающее впечатление, но смягчающим обстоятельством может служить их относительно небольшое число от общего количества лозунгов.

Перейдем к лозунгам-злопожеланиям, актуализирующим смыслы лишения свободы, разрушения, физического уничтожения.

В сверхтексте активизируются смыслы насильственного лишения свободы (тюремного заключения). Смысл “тюремное заключение” передается с помощью слов тюрьма, тюремные нары, нары, баланда, а также при помощи локальных указателей — названий наиболее известных тюрем и лагерей страны: Рабочим — завод, ворам — тюрьма! (декабрь 1997, г. Санкт-Петербург); Воров-правителей — на нары! (май 1997, г. Челябинск); Чубайса — в Лефортово! (октябрь 1997, Приморье); Государственных жуликов на Соловки! (ноябрь 1997, г. Москва); Нары и баланду — нашему гаранту! (май 1998, г. Санкт-Петербург). В последнем лозунге употребление парафраза гарант имеет иронический характер. Эллипсис гарант (стабильности / конституции) усиливает уничижение, презрение. Лозунг Фашистских преступников Ельцина, Грачева и К с руководящих кресел на тюремные нары! (июль 1995, г. Екатеринбург) ярко демонстрирует органичность синтагматики оскорбления, обвинения и призыва к насилию. В российском контексте фашистский звучит как оскорбление, как презрительное наименование идеологического течения. Перечисленные лица названы преступниками, то есть адресант обвиняет их в совершении преступления, очевидность которого, с точки зрения демонстрантов, не требует даже именования, не говоря о доказательствах. Пропуск глаголов не затрудняет понимания призыва к насильственному смещению. Легко восстанавливаются лексемы типа отправить, бросить, засадить в значении категорического императива. Отметим также в данном лозунге речевую ошибку — неправильное метонимическое словосочетание “руководящие кресла”.

Объектом лишения свободы являются как обобщенные референты: воры, жулики, правители, так и конкретные лица: Ельцин, Чубайс.

Увеличение в последние годы количества лозунгов с семантикой физического уничтожения может говорить об “оживлении” в общественном сознании идеологемы истребления, уничтожения и идеологемы чистки / очистки, которые функционировали в системе идеологем русского тоталитарного языка. Например, Выметем нечистую силу из Кремля! (апрель 1998, г. Москва). Оборот нечистая сила имеет символическое значение. Обобщенный объект очистки — нечисть. Слово употребляется в идеологизированном уничижительном значении “идеологически враждебные, презренные, нечистые в помыслах и деяниях люди... Очищение осмысляется как нравственно полезная процедура, содействующая оздоровлению общества” [Ромашов 1995: 71-73]. В современном контексте в выражении нечистая сила, разумеется, оживает и религиозная семантика.

При передаче смысла физического уничтожения преобладают метафоры, содержащие семы насилия, смерти, боли, крови. Ельцина — на рельсы! (май 1998, г. Инта); Сбросим режим в шахту! (май 1998, г. Москва); Демократию — на убой! (апрель 1998, г. Екатеринбург); ЕБН — на плаху! (август 1998, г. Екатеринбург); Ельцин! За геноцид — суд и виселица! (сентябрь 1998, г. Екатеринбург); Студенты МАИ! Сбросим бомбу на Кремль! (май 1998, г. Москва); Полиграфовцы! Кириенко — под пресс! (май 1998, г. Москва). Отсутствие грамматически выраженного субъекта насилия восполняется контекстными намеками, стимулирующими активизацию фоновых знаний. Возникают цепочки: рельсы, шахта — шахтеры; пресс — полиграфисты. В двух последних примерах речевая агрессия усиливается обращением к конкретному адресату-лицу. О высокой степени вербальной агрессии говорит тот факт, что способы уничтожения удивительно разнообразны, безжалостны, жестоки.

Бранная, непристойная лексика, а также злопожелания в лозунгах оказывает большое отрицательное воздействие на культуру общения и культуру общества в целом. Инвективное в широком смысле словоупотребление в лозунгах несет двойную отрицательную нагрузку, поскольку одним из его важных признаков является сугубо устный характер, а в лозунгах ругательства и злопожелания закрепляются в письменном виде и “открыты” массовому получателю.

Современная акция протеста демонстрирует нам тип общения коммуникантов, нормативно неприемлемый в сфере массовой коммуникации. Принципы антиэтикета, лозунги-злопожелания, элементы разговорного стиля и др. сближают лозунговый сверхтекст с речевыми жанрами народной карнавальной культуры. В таком случае ругательства и злопожелания в лозунгах выполняют профанную функцию инвективы, которая предоставляет возможность психологического облегчения, катартического освобождения от чувства тревоги, страха, отчаяния. Однако нельзя однозначно говорить о снижении агрессивности лозунгов за счет профанной функции: по законам массовой психологии происходит заражение эмоциями, и агрессивность способна увеличиваться, и в результате “обращающийся к инвективе определенно проигрывает, закрепляя в своей модели поведения агрессивные, деструктивные моменты, нанося себе моральный, психологический ущерб” [Жельвис 1990: 69]. Таким образом, речевая агрессия в сверхтексте носит амбивалентный характер: освобождая адресанта от психологического напряжения, она становится привычной реакцией на фрустрирующие ситуации.

К психологическому облегчению и, соответственно, определенному смягчению агрессии приводят не только ругательства, но и смех, тоже являющийся частью каранавальных традиций. Его социальное свойство проявляется в том, что “смех снимает психологические травмы, облегчает человеку его трудную жизнь, успокаивает и лечит. Смех в своей сфере восстанавливает нарушенные в другой сфере контакты между людьми, так как смеющиеся это своего рода “заговорщики”, видящие и понимающие что-то такое, чего они не видели до этого или чего не видят другие” [Лихачев и др. 1984: 3]. Комический эффект достигается с помощью языковой игры, иронии, которые значительно снижают речевую агрессию в отдельном лозунге или в сверхтексте в целом. Комическое способствует снижению агрессивности, поскольку “расшифровка намеков, подсоединение к тексту фоновых знаний — это интеллектуальная операция, которая, вместе с эмоциональной реакцией смеха, на время чтения блокирует другие эмоции, в том числе и агрессивную настроенность” [Майданова, Соболева 1997: 85].

Языковая игра, вслед за Т.А. Гридиной, понимается “как процесс направленного ассоциативного воздействия на адресата, достигаемого при помощи различных лингвистических механизмов” [Гридина 1996: 10]. Прагматический аспект языковой игры связан с установкой на эстетическое восприятие неканонического использования языковых единиц. В языковую игру включаются и такие популярные сегодня в прессе приемы привлечения внимания, как пародирование, вышучивание, деформация прецедентных текстов.

В начале 1990-х годов активизировался процесс деидеологизации прецедентных текстов, сознательного разрушения идеологических догм, норм, предписаний тоталитарной эпохи путем осмеяния. Одним из способов деидеологизации стал прием деформации прецедентных текстов, который использовался как средство языкового сопротивления [Купина 1995: 107]. Деформация прецедентных текстов содержательно “переворачивает” идеологическое предписание: Догоним и перегоним Африку! (январь 1990, г. Москва); Догоним и перегоним, добьемся и перебьемся! (январь 1992, г. Воронеж) или дает противоположную официальной характеристику основному объекту сверхтекста: Партия наш рулевой — цены, разруха, разбой! (март 1991, г. Свердловск); Спасибо КПСС за развитой социализм! (ноябрь 1990, г. Омск); Партия была, есть и будет есть! (октябрь 1990, г. Омск). “Обратная” оценочность, внося комический эффект, одновременно утверждает амбивалентность объекта, если принимать во внимание функционирование текста как знака народно-смеховой культуры: “профанная оценка явления, по существу, неотторжима от сакральной оценки того же самого явления, и в аксиологическом смысле приходится говорить о диалектическом единстве сакрального и профанного в одном и том же явлении” [Жельвис 1990: 15-16].

Модели прецедентных текстов используются для передачи обыденных фрустрирующих ситуаций, вызывая комический эффект стилистическим несоответствием формы и содержания: Трущобники всех стран, переселяйтесь! (июль 1997, г. Екатеринбург).

Интересен лозунг Ельцин “ум, честь и совесть нашей эпохи”! (апрель 1998, г. Красноярск). Цитата из ленинской работы, ставшая крылатым выражением в СССР, дается со знаком кавычек, которые актуализируют “обратное”, противоположное прямому, значение прецедентного текста и характеризуют президента отрицательно. С другой стороны, смысл лозунга можно интерпретировать иначе: имя собственное президента выступает знаком новой, несоветской России, а цитата заставляет вспомнить содержательную “пустоту” официальных лозунгов, тем самым как бы сравниваются советская и постсоветская эпохи, их схожесть обнаруживается в том, что провозглашаемые ценности порой оказываются профанацией в действительности. Ср., например, лозунг Любая власть лжет! (апрель 1998, г. Екатеринбург).

Обыгрываются не только идеологические прецедентные тексты. Иронически переосмысляются под влиянием социальных факторов и пословичные выражения: например, Ученье — свет, а неученых — тьма! (октябрь 1998, г. Владивосток); На Чубайсе шапка горит! (декабрь 1997, г. Москва). Высмеивание цвета волос Чубайса сочетается с обвинением его в нечистых делах: На воре шапка горит — “кто-либо невольно или случайно обнаруживает, выдает то, что больше всего хочет скрыть” [ФС: 532] и передает смысл Чубайс — вор.

В ироническом контексте предстают используемые этикетные речевые формулы. Этикетные знаки и их значения маркируют взаимоотношения и взаимодействия людей в обществе. В сверхтексте лозунгов этикетные речевые формулы выполняют функцию, обратную функции вежливости: Спасибо за ОГРОМНУЮ оценку нашего труда! (декабрь 1997, г. Москва); Спасибо Шапошникову за создание рабочих мест в США! (апрель 1998, г. Омск); Президенту нашу пенсию и... долгих лет жизни! (ноябрь 1997, г. Москва); Желаем жить на стипендию! (апрель 1998, г. Екатеринбург).

Но комическое не всегда нейтрализует агрессию, содержащуюся в лозунге. Например, естественное в рамках каранавальной культуры высмеивание внешних данных в лозунгах предстает как саркастический выпад, не способствующий снижению агрессии: Чем голоднее народ, тем шире брюхо у Попова! (июль 1992, г. Москва); Рыжий, конопатый, подавись моей зарплатой! (июнь 1998, г. Новосибирск) в последнем лозунге речевая агрессия усугубляется пожеланием смерти. По мнению психологов, “в целом существующие данные свидетельствуют о том, что в некоторых случаях смех действительно может быть “лучшим из лекарств”, когда дело касается агрессии. Однако, чтобы произвести такой благоприятный эффект, сюжеты юмористических материалов не должны своей основой иметь враждебность или агрессию. В противном случае влияние юмора как способа подавить агрессию может быть полностью элиминировано” [Бэрон, Ричардсон 1997: 321].

Расшифровка квазицитации в следующем лозунге снижает речевую агрессию, выраженную эксплицитной оценочностью, но не уничтожает ее: Ваши реформы оставили от обильной России только крылышки с прокладками! (апрель 1998, г. Омск). В лозунге трансформировано крылатое выражение из детской песенки: Остались от козлика ножки да рожки с сохранением смысла: почти ничего не осталось. Слова из особо раздражающей многих рекламы женских гигиенических средств прокладки с крылышками “переворачиваются” и с оттенком уничижения, поскольку относятся к сфере физиологии, “человеческому низу”, метонимически обозначают весь ассортимент зарубежной продукции. Содержание лозунга отражает бытующее в определенной социальной группе представление, что зарубежные товары нужны, чтобы вытеснить, подавить отечественные (эту же тему, но без языковой игры развивает лозунг Российский рынок сбыта — российским товарам! (апрель 1994, г. Москва)).

Используется и такой прием языковой игры, как ложноэтимологическая реноминация, при которой происходит смещение оценочной ориентации узуального слова к отрицательному полюсу квалификации обозначаемого: Долой самодуржавие! (апрель 1998, г. Екатеринбург). Контаминация двух лексических единиц “самодурство” и “самодержавие” порождает смысл “единая власть самодура”. Такие аксиологемы-политизмы, как прихватизация, самодуржавие, выявляют социально осознанные основания негативной оценочности.

О сближении отдельных лозунгов сверхтекста с народной культурой говорит тот факт, что в лозунге возможно использование потенциально фольклорных жанров: К нам теперь былая жизнь больше не воротится. До свиданья, коммунизм! Здравствуй, безработица! (ноябрь 1997, г. Екатеринбург); персонажей: Лучше Ельцина — только Змей Горыныч! (май 1998, г. Санкт-Петербург).

Для современных лозунгов характерна большая свобода (лучше сказать — вседозволенность) в выборе речевых и экспрессивных средств, и мы соглашаемся с М.М. Бахтиным, для которого очевидно, что “фамильярный контакт в современном быту очень далек от вольного фамильярного контакта на народной карнавальной площади. Ему не хватает главного: всенародности, праздничности, утопического осмысления, миросозерцательной глубины [Бахтин 1990: 21-22], об этом же пишет Й. Хейзинга: “Сегодня пропаганда, которая хочет завладеть каждым участком жизни, действует средствами, ведущими к истеричным реакциям масс, и поэтому, даже когда она принимает игровые формы, не может рассматриваться как современное выражение духа игры, но только как его фальсификация” [Хейзинга 1992: 238]. Несмотря на пессимизм Й. Хейзинга, нам представляется важным присутствие юмора в лозунгах, иронического восприятия жизни, поскольку смех есть проявление жизнерадостности. В связи с этим уместно привести слова В.И. Жельвиса: “... действовать по юмористической модели нередко эквивалентно своеобразному сдвигу во внутренней организации индивида, который, высмеивая опасную ситуацию и себя в ней, как бы смотрит свысока, видит себя могучим, неуязвимым, хозяином положения” [Жельвис 1990: 13].

Итак, речевая агрессия в лозунговом сверхтексте обнаруживает традиции карнавальной народно-смеховой культуры и носит катартический характер. Источником смягчения вербальной агрессии в лозунгах являются приемы комического, языковой игры. Лозунги с эффектом комического составляют незначительную часть сверхтекста, но свидетельствуют о возможности оздоровления психологического климата в обществе.

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. — М., 1990.

Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. — СПб., 1997.

Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. — Екатеринбург, 1996.

Жельвис В.И. Эмотивный аспект речи. — Ярославль, 1990.

Жельвис В.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. — М., 1997.

Купина Н.А., Битенская Г.В. Сверхтекст и его разновидности // Человек. Текст. Культура. — Екатеринбург, 1994.

Купина Н.А. Тоталитарный язык. — Екатеринбург — Пермь, 1995.

Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. — Л., 1984.

Майданова Л.М., Соболева Е.Г. Источники смягчения речевой агрессии // Речевая агрессия и гуманизация общения в средствах массовой информации. — Екатеринбург, 1997.

Ромашов Н.Н. Система идеологем русского тоталитарного языка по данным газетных демагогических текстов первых послереволюционных лет // Дисс. канд.... филол. наук. — Екатеринбург, 1995

Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. — М., 1992.

Бронислава Волкова