Код иронии в журналистских текстах

Ирония — одна из типичных черт стиля современных российских СМИ [Земская 1996: 24; Лаптева 1996: 151]. Вместе с тем она популярна и в обыденной разговорной речи, и в текстах массовой коммуникации в целом — не только в журналистике, но и в литературе, в кино, в рекламе. Так, например, ирония отмечается как оригинальная черта стиля именно российских рекламных текстов [Зенкин 1996].

Причины популярности иронической речи можно объяснить данью традиции, тем, что сохраняется установившееся еще в подцензурных текстах советских времен доверие к истине подтекста в противовес недоверию к открыто высказываемым смыслам. Однако, на наш взгляд, интерес к иронии обусловлен и многими актуальными чертами нынешней общественной ситуации, и логикой развития самих средств массовой коммуникации в настоящий момент. В связи с этим представляется важным проанализировать функционирование иронического кода на примере журналистских текстов.

Ирония как способ письма принадлежит к коннотативным, имплицитным кодам текста. (В широком смысле кодом является любая система знаков, которая используется для репрезентации и передачи информации [Эко 1998]. О знаках иронии см. ниже.) Код иронии накладывается на эксплицитно выражаемые в тексте смыслы, не уничтожая, а лишь дополняя их. (“Коннотативная система есть система, план выражения которой сам является знаковой системой” [Барт 1975: 157]). Уведенные в подтекст, иронические смыслы, как правило, требуют расшифровки, которая предполагает значительную долю субъективности из-за неопределенности, расплывчатости этих смыслов. Так, например, заголовок статьи “Алмазный мой Кирилл” (“Московский комсомолец”, 18-25 марта 1999), посвященной незаконной коммерческой деятельности митрополита Кирилла (Гундяева), остается до прочтения текста неясным. Читатель опознает иронию по отсылке к прецедентному тексту — роману В. Катаева “Алмазный мой венец”, а также по высокой стилистической окраске высказывания (в его буквальном смысле), контрастной по отношению к газетно-публицистическому стилю. Но отрицательную оценку героя и основания для нее можно выяснить лишь из текста статьи, аргументирующей иронию заголовка.

Однако нельзя сказать, что иронические смыслы могут произвольно приписываться тексту адресатом или наводятся исключительно контекстом. Важный конституирующий признак иронии — наличие специальных сигналов иронии в самом ироническом высказывании. Это может быть подмигивание, покашливание, особенная интонация в устной речи, курсив и кавычки — в письменной, а также скопление высокопарных выражений, повторы слов, слишком длинные фразы и т.д. (См., например, [Вайнрих 1987; Рязанова-Кларк 1998]).

“Иронический код в принципе есть не что иное как эксплицитное цитирование “другого” [Барт 1994: 58]. Его конституирует дистанция говорящего по отношению к голосу этого “другого”. Когда журналист пишет “С биркой «независимый кандидат» сегодня идет во власть много “братвы”, людей “с растопыренными пальцами” (“Общая газета”, 11-17 марта 1999), то с помощью кавычек он иронически дистанцирует себя сразу от трех социально опознаваемых голосов: от официального политического языка (“независимый кандидат”), от криминального жаргона (“братва”) и от бытового языка обывателя (люди “с растопыренными пальцами” — указание на “новых русских” через приписываемый им символический признак).

Несмотря на то, что ирония нередко интерпретируется как знак превосходства говорящего над носителями точки зрения, выражаемой буквальным смыслом высказывания, она одновременно и защищает говорящего от иронически отвергаемого “другого”. Психологически введение дистанции бывает нужно говорящему для защиты от каких-либо травмирующих факторов, и ирония часто бессознательно используется говорящим как средство создания такого защитного механизма [Лакан 1998: 87]. В связи с этим интересно посмотреть, какие типичные для современной российской прессы элементы иронических высказываний можно интерпретировать как объекты, от которых говорящий защищается.

В первую очередь следует назвать ироническое переосмысление реалий советского времени, особенно снижающее цитирование прецедентных идеологически окрашенных текстов. Этот прием активно используется в текстах СМИ практически всех политических направлений. “К свету в оконце дорогу грудью проложим себе” — под таким заголовком публикуются советы по мытью окон после зимы (“Комсомольская правда”, 20 марта 1999). “Народная война элит” — заголовок материала о нездоровой ситуации на выборах президента в Карачаево-Черкесии (“Общая газета”, 20-26 мая 1999). “Как завещал великий Нобель...” — название заметки о лауреатах Нобелевской премии (“Уральский рабочий”, 18 марта 1999), “Советская власть плюс оккультизация всей страны” — заголовок текста, в котором представитель партии Жириновского критически оценивает публикации коммунистической “Правды” (газета “ЛДПР”, №20, 1998).

Вероятно, здесь своеобразно отражается отвержение недавнего прошлого. Однако, по мнению М. Рыклина, ироническое — преодолевающее и отвергающее — отношение к реалиям советского образа жизни сегодня очень трудно отделить от ностальгии и от переживания чувства вины. Трудности игры с символами тоталитарной эпохи М. Рыклин видит в том, что дистанцированность от эпохи Террора еще слишком мала, “работа траура, необходимая для преодоления травмы, еще только начинается,.. не потому ли разрушение, как правило, сопровождается ликованием, которое в следующее мгновение только усугубляет фрустрацию...” [Рыклин 1997: 133].

Часто иронические высказывания связаны с актуальными политическими проблемами России: “Кремлевские окопы. Огородами — к 2000 году!” (“Московский комсомолец”, 12-19 ноября 1998), новыми реалиями рыночной экономики: “Богатые плачут. Остальные рыдают”; “Финансы и реверансы. Евгений Примаков накануне заокеанского вояжа” (“Московский комсомолец”, 18-25 марта 1999). Стабильно сопровождаются ироническими коннотациями упоминания о “новых русских”, в том числе многочисленные анекдоты о них, которые подчеркивают прежде всего гипертрофированные стандарты потребления и криминальность их жизни. Кроме того, ирония — важное средство полемики между идеологическими противниками [Какорина 1996]. Практически получается перечень основных травмирующих факторов: утрата старого, привычного образа жизни, в том числе идеологического единодушия, трудности новой общественной ситуации, обострение противоречий между различными социальными группами.

Сегодня мы видим много примеров тотальной, всепоглощающей иронии. Эта разновидность иронического мировидения и реализующий ее жаргон даже получили специальное обозначение — “стеб” [Русский язык... 1996]. Особенно ярко это проявляется в жанре криминальной хроники, очень популярном в современной журналистике. Вот заголовки только из одной подборки “События недели” в “Московском комсомольце”: “Дочь застрелила торговца яйцами за сексуальные извращения”, “Рассеянные киллеры могут совсем развратить сыщиков”, “Поведение чеченцев беспокоит уголовную общественность” (“Московский комсомолец”, 18-25 марта 1999). Всепоглощающая ирония текстов этого жанра выводит их из разряда сугубо информационных сообщений, вносит в них изрядную долю развлекательности. Преступление при этом начинает выглядеть забавным происшествием, всех героев которого журналисты описывают одинаково иронично, не выказывая ни особых симпатий, ни явного осуждения. С ироническим цинизмом события представляются как бытовые анекдоты, подчеркивающие обыденность и неизменность существующего порядка вещей. Приведем в качестве примера материал из телевизионной новостной программы “9 1/2” (г. Екатеринбург, “10 канал”, эфир 19 ноября 1998 года):

В четверг, 29 октября, с шести до половины седьмого вечера, то есть в потемках,.. от ножа пострадали четыре женщины, девушки, девочки... Совместными усилиями четыре дамочки сумели-таки нарисовать фоторобота-маньяка.... 13 ноября один из милицейских приехал в... больницу, чтобы поговорить с неудачливым самоубийцей. Мужчина, 49-ти лет от роду, одинокий, в начале ноября забрался в петлю и вздернулся. Но вовремя его отыскали соседи и из веревки вытащили.... Милиционер прибыл его выслушать на предмет причин самоубийства — глядь, Боже мой, вот так удача! Мужик-то на маниакального фоторобота смахивает.... А вчера две женщины, пострадавшие от рук маньячишки, в этом самом 49-летнем суициднике признали нападавшего на них злодея... Ну, а почему этот дядька подкалывал женщин... органы пытаются разобраться... Про суицидника известно, что трудился он на заводе, зарплату, разумеется, не получал. Жена от него давно ушла... Одинокий, несчастный, стареющий мужчина — такой вполне мог пойти резать всех женщин подряд от злобы и бессилия...

Ирония здесь пронизывает весь текст, начиная с номинаций всех действующих лиц: жертвы (“четыре женщины, девушки, девочки”, “дамочки”, “женщины, пострадавшие от рук маньячишки”); преступник (“злодей”, “неудачливый самоубийца”, “мужик”, “маньячишка”, “суицидник”, “дядька”, “одинокий, несчастный, стареющий мужчина”); работники милиции (“сыщики уголовного розыска”, “один из милицейских”). Как видим, не выказано ни особого сочувствия жертвам, ни явного осуждения по отношению к преступнику. Событие передается в стилистике анекдота: “дядька подкалывал женщин”, “дамочки сумели-таки нарисовать фоторобота”, “мужчина... забрался в петлю и вздернулся”, “глядь, Боже мой, вот так удача! Мужик-то на маниакального фоторобота смахивает”. При этом подчеркивается обыденность происшедшего, тоже с иронией: “По поводу причин самоубийства арестованный вчера мужчина заявил сакраментальное “Да мне жизнь не мила”. Вот так новость!... Трудился он на заводе, зарплату, разумеется, не получал”...

Такая тотальная ирония, свойственная многим средствам массовой информации, несет в себе определенную опасность. Опасность иронии в том, что неся отрицание, она ничего не утверждает и в то же время остается неуязвимой для встречной критики. Безжалостно высмеивая действительность, иронизирующий автор нередко обманывает своего адресата, потому что за подтекстом чаще всего скрывается пустота, незнание того, что могло бы быть сказано напрямую. Широкое распространение иронии сегодня заставляет вспомнить ситуацию либерализации общества в 60-е годы. П. Вайль и А. Генис, описывая то время в книге “60-е. Мир советского человека”, подчеркивают, что, когда поиски правды всерьез увлекли страну, ирония в полной мере проявила свою кощунственную сущность: “Она усомнилась в цели: не отрицала ее, не выдвигала противоположную цель, а именно усомнилась. И в самой цели, и в том, что она есть, и даже в том, что цель может быть вообще” [Вайль, Генис 1996: 168]. Ироническое мировидение зачастую утверждает жизнь без идеала, “учит тому, как без правды жить” [Там же]. Авторы книги подчеркивают, что внутренняя противоречивость тогдашней ситуации, в том числе проявившиеся в тотальной иронии безверие и сомнение, тоже вели к краху либеральных реформ.

Опасные тенденции иронического цинизма не остались незамеченными — в связи с ним раздается немало критических голосов в адрес современной журналистики. Однако, на наш взгляд, ирония как текстовый код, способ подачи и восприятия информации, не заслуживает обвинений сама по себе. Как говорит китайская пословица, где опасность, там и спасение. Ирония способна смягчить речевую агрессию, широко распространенную сегодня, в том числе в политических и журналистских текстах. [См.: Речевая агрессия... 1997]. Ироническая речь помогает совершать трудную работу избавления от страхов, предрассудков, стереотипов, от нерассуждающего доверия к чьему бы то ни было слову. Ирония помогает увидеть относительность, неокончательность любой идеи, всякого правила — тем самым она отвергает претензии на безоговорочное и агрессивное утверждение любой идеологии, любого политического и культурного словаря. Ирония достаточно часто соседствует и с самоиронией говорящего, отказывающегося от утверждения одной-единственной истины, одного на всех рецепта счастья. В связи с этими возможностями иронии Р. Рорти утверждает иронизм как способ жизни, подчеркивая, что иронизм не претендует на политическую власть, его единственное политическое требование связано с неприемлемостью силы в отношении личных убеждений. Иронизм делает акцент на индивидуальной свободе и творчестве, которые во многом обеспечиваются человеческой способностью к самосомнению, ироническому переосмыслению и самопереописанию собственного словаря. Признавая, что иронизм может быть жестоким, потому что большинство людей не хотят быть переописанными, Рорти считает уважение ирониста к чужой боли обязательной установкой, оправдывающей иронический скепсис в отношении всего остального [Рорти 1997].

Таким образом, использование иронического кода в современной журналистике не может быть оценено однозначно. Ирония может манифестировать как циничное мировидение, отвергающее любые позитивные ценности, сеющее тотальное безверие и сомнение, так и утверждение относительности словаря любого идеологически-культурного течения и, значит, терпимость по отношению к различным точкам зрения, сосуществующим в обществе. Распространенность иронии именно в сфере массовой коммуникации, в том числе в журналистике, свидетельствует о том, что код иронии продолжает оставаться для большинства положительно оцениваемым средством смыслообразования в тексте, возможно, потому, что является доступным каждому средством, которое помогает психологически справляться с возникающими проблемами.

ЛИТЕРАТУРА

Барт Р. Основы семиологии // Структурализм: “за” и “против”. — М., 1975.

Барт Р. S/Z. — М., 1994.

Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. — М., 1996.

Вайнрих Х. Лингвистика лжи. // Язык и моделирование социального взаимодействия. — М., 1987.

Земская Е.А. Цитация и виды ее трансформации в заголовках современных газет // Поэтика, стилистика, язык и культура. Памяти Татьяны Григорьевны Винокур. — М., 1996.

Какорина Е.В. Стилистический облик оппозиционной прессы // Русский язык конца ХХ столетия. — М., 1996.

Лакан Ж. Семинары, Книга I: Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). — М., 1998.

Лаптева О.А. Стилистические приемы создания языковой иронии в современном газетном тексте // Поэтика, стилистика, язык и культура. Памяти Татьяны Григорьевны Винокур. — М., 1996.

Речевая агрессия... 1997 — Речевая агрессия и гуманизация общения в средствах массовой информации. — Екатеринбург, 1997.

Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. — М., 1997.

Русский язык... 1996 — Русский язык конца ХХ столетия. — М., 1996.

Рыклин М. Искусство как препятствие. — М., 1997.

Рязанова-Кларк Л. Элементы таблоидного стиля в языке российской посткоммунистической прессы // Русистика. 1998. № 1-2.

Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. — СПб, 1998.

Е.В. Дёгтева, М.А. Ягубова