Речевой портрет собаки: иллюзия или реальность?

Каждый владелец собаки знает, что она его понимает, что с ней можно говорить. Те, для кого собака нечто постороннее, уверены, что это иллюзия, что в лучшем случае собака знает несколько команд, свое имя и улавливает интонацию хозяина, но общаться с ней нельзя.

Существуют три расхожих мнения. Одно из них — речевой портрет собаки — иллюзия, поскольку и речи-то в полном смысле этого слова у собаки нет. Второе расхожее мнение — речь у собаки есть, хотя и не человеческая, а вот речевого портрета нет, так как в принципе речь всех собак одинакова: лает, рычит, виляет хвостом. Третье расхожее мнение — особенности поведения собаки полностью зависят от ее воспитания, к тому же в собаке в значительной мере повторяются особенности речевого (и не только речевого) поведения хозяев: у злых собака тоже злая, у радушных — приветливая и т.д.

Ни с одним из расхожих мнений согласиться нельзя, и в этом отношении показательны наблюдения лингвистов, как мои, так и О.П. Ермаковой [Ермакова 1998]. Опираясь на ее и собственные наблюдения, попытаемся доказать, что собака не только общается с человеком, но и имеет свой характер, независимый от воспитания (во всяком случае не только от него), и индивидуальный речевой портрет.

В основе статьи личные наблюдения над поведением четырех собак, живших в разное время в одной и той же семье, в одинаковых условиях (безусловный и даже привеллигированный член семьи, общий любимец, уверенный, что он “пуп земли”) и специально никем не обучавшихся ничему. Эти условия очень похожи на описанные О.П. Ермаковой, но речевое поведение этих пяти собак не одинаково.

Четыре моих собаки были разной породы (Топ — сибирская лайка, Дек — его сын от дворняжки, Ахилл — дворняжка-подкидыш, Кунак — черный пудель), все примерно одних габаритов, весом 12-15 кг (самый тяжелый — пудель), кобели, все жили в семье с раннего щенячьего возраста, но характер имели самый разный: Ахилл был очень злым, нередко кусал хозяев, но ничего не имел против того, чтобы его взяли на руки, пустили к себе в кровать; Кунак никогда никого (даже нападающую на него собаку) не кусает, но ни за что не позволяет себя поднять и, несмотря на все приглашения и даже усилия, не станет лежать вместе с человеком (в его отсутствие может устроить на тахте “шурум-бурум”), лежит только у тахты. Со всеми можно было разговаривать, но их речевые сигналы были различны. Так, например, Ахилл выражал свое желание что-нибудь получить поднятием правой передней лапы, Кунак поднимает правую переднюю лапу только во время грозы или фейерверка, которых очень боится, весь дрожит, плачет (скулит) и поднимает лапу. Желание же что-то получить выражается иначе. Если хочет получить корочку хлеба (у него диабет, поэтому для него это лакомство) или хочет пить, а в миске нет воды, касается миски или корочки (даже если она лежит на полу, сам никогда не возьмет) очень деликатным, осторожным касанием коготка на среднем пальце правой передней лапы. Если хочет гулять, смотрит прямо в глаза гипнотизирующим взглядом; если расчесываться — берет в зубы расческу или щетку и ходит с ней; чтобы обратить на себя внимание — чихает (посторонние думают, что он простудился); чтобы гость приласкал его (он это очень любит, но именно гость, а не хозяйка), трогает правой передней лапой его колени (это именно общение с гостем, а не с хозяйками). При этом он знает, что пока аспирант сидит со своей работой, мешать нельзя, но только он или она сложит бумаги, он тут как тут.

Все наши собаки были очень своевольны: Топ убегал в поисках какого-либо члена семьи через весь город, врывался в класс во время урока, в вузовскую аудиторию во время лекции и т.д. Кунак никогда не убегает, в крайнем случае выбежит на минутку и тут же сам вернется, но очень любит совершать всякие каверзы: унести туфлю из-под ноги, устроить на тахте “шурум-бурум”. Ахилл никого не слушал и всегда поступал так, как сам считал правильным. У него были очень сильные сторожевые инстинкты, и он сторожил всё и от всех: если мама, придя с работы, ставила на диванчик у входа (Ахиллов диванчик) сумку, никому, кроме нее, уже ничего нельзя было из нее взять: он ложился рядом и никого (своих же) к сумке не подпускал. “Охраняя”, лапой снимал поставленные медицинские банки с больной хозяйки. Очень дружил с соседями, но на нейтральной территории (в кухне, коридоре), в нашу же квартиру входить им не разрешал, даже ногу через порог во время разговора с соседкой у двери не разрешал ей поставить. Гостя впускал, но как только тот поднимался или говорил “до свидания”, кидался на него, так что гостей приходилось предупреждать, чтобы они не вставали, не говорили “до свидания” и не протягивали руку, не предупредив хозяев, чтобы те сумели успеть удержать Ахилла от прыжка на гостя. При этом сами хозяева были всегда покусаны Ахиллом.

Кунак, наоборот, очень ласковый со всеми, но только в присутствии хозяев (или по отношению к хорошо знакомым), оставшись же с не очень знакомым гостем наедине, начинает на него довольно агрессивно лаять, чтобы тот не думал встать. Однажды он изумил мою тетю, когда буквально начал бросаться на чужую, впервые увиденную им аспирантку, пришедшую за ключами своего руководителя и получившую их в мое отсутствие (тетя жила в соседней квартире) из рук “не хозяйки”.

Дек очень любил смотреться в зеркало (сам на стуле, передними лапами опирается о стол, на котором стоит зеркало), но, если его застанут за этим занятием, очень смущался. Других наших собак зеркало не интересовало. На телевизор Кунак (при других собаках телевидения просто не было) тоже не реагирует. А вот значение и роль телефона понимает очень хорошо (см. ниже).

У Кунака можно взять изо рта кость, но теннисный мячик он ни за что не отдаст. К сожалению, берет еду от незнакомых. Ахилл же не только не брал из рук чужого, но и то, что взял у чужого, протягивал хозяину. Вкусы у наших собак тоже были разные: Ахилл больше всего любил соленые огурцы, а Кунак их не ест, но любит ягоды и фрукты, Дек не ел ни соленые огурцы, ни ягоды и фрукты.

Таким образом, в одинаковых условиях и у одних и тех же хозяев вырастают собаки с разным характером. Конечно, можно думать, что все зависит от породы, но я хорошо знаю и часто наблюдаю отца Кунака: отец и сын тоже очень разные: Чук легко дает себя поднять на руки, любит забраться в постель к хозяевам, но кость изо рта не отдаст, ласки от гостей не просит, даже не подходит к ним. Так что дело не только в породе, у собак есть индивидуальный характер.

Как уже говорилось, со всеми нашими собаками можно было разговаривать, но их сигналы, как частично было показано выше, различны.

Путем сопоставления данных из статьи О.П. Ермаковой, личных наблюдений и экспериментов, проведенных с Кунаком и ранее и после чтения статьи О.П. Ермаковой, попробуем выяснить, что является общим для ее и наших собак, а что различным, то есть составляет речевой портрет собаки. Условия содержания и воспитания наших собак и собаки О.П. Ермаковой очень похожи.

О.П. Ермакова отмечает пассивное знание очень многих слов. Кунак тоже понимает очень многое (иногда возникает впечатление, что понимает всё): знает имена своих (мама, Таня, тетя Галя и т.д.), знакомых, к которым часто ходит (Лидия Ивановна, Ксения Ефимовна или тетя Ксана — хорошо знает дорогу к ним), названия бытовых предметов (мусор — “Надо вынести мусор” — понимает, что возьмут и его, радуется; поводок — “Где поводок?” — показывает, где он; если ведут гулять, а поводок не взяли — отбегает от двери к поводку и лапой показывает, что поводок-то забыли), привычные действия (гулять; кушать подано; пойдем, надо?; рано; Отойди; Пропусти, пожалуйста; Я тебя очень прошу; Мне на работу; Будь человеком и т.д.), имена знакомых кошек и собак. Очень не любит, когда его передразнивают (иногда даже начинает лаять) или осуждают — обижается и уходит.

О.П. Ермакова обнаружила, что собака различает многие фонемы. Кунак тоже различает: экспериментально проверено различение им звонких и глухих, заднеязычных, губных, зубных согласных. Так, он хорошо знает все варианты своего имени: Кунак, Кун, Куняшка, Кусь, Кунчик, Куначок, Кунява. Его никто никогда не называл Кушка, но в проведенном мною эксперименте, услышав Кушка, сейчас же поднимал голову и смотрел на меня, на слова же Гушка, Душка, Бушка, Пушка ни разу не было никакой реакции. Эксперимент неоднократно повторялся с разной последовательностью произнесения этих слов, но результат был всегда один: реакция только на начальное К. Однако играет роль и следующий гласный У: Кан, Кон, Кин не воспринимаются Кунаком как его имя и никакой реакции не вызывают.

Основные звуки, Издаваемые Кунаком — лай и рычание. Рычание, очевидно, универсальный собачий сигнал — предупреждающая угроза (впрочем, не помню, чтобы Ахилл рычал, во всяком случае бросался на встающего гостя молча), а вот лай уже различен. Кунаком он используется только в явно сигнальной функции. Попусту он никогда не лает, не отвечает на лай собак на улице или у соседей. Сигнальный лай — разный и явно связан с определенным значением, эти различия мы уже освоили и неплохо его понимаем. Одно негромкое “Гав” означает предупреждение идущему к лифту: “Учтите, что здесь собака”; несколько “Гав” подряд, более громких, но не агрессивных означает, что Кунак услышал, что кто-то идет к нашей двери — это предупреждение нам “Учтите, к нам кто-то идет”; громкий лай — когда звонят в дверь, и, если не сразу открываешь, Кунак с лаем подбегает ко мне: “Что же ты не открываешь?”. Такой же лай и подбегание ко мне при телефонном SOS (у нас две квартиры со спаренным телефоном, если нужно вызвать кого-то, три раза набирается ноль. Кунак на этот SOS всегда реагирует: спокойно, если сразу идут, с лаем и подбеганием, если задерживаются). При этом SOS, то есть трехкратное негромкое звяканье, он отличает от такого же еле слышного, но не трехкратного, звяканья при обычном наборе номера, на которое не реагирует. Кстати, Ахилл тоже умел считать и лаял только на два звонка (мы жили в коммунальной квартире) и на слово два, даже если оно относилось к чему-то другому.

Еще один громкий лай (и весьма требовательный) означает, что входная дверь не заперта, тем более если даже не закрыта: внутри квартиры Кунак не терпит закрытых дверей, но точно так же не терпит открытой или прикрытой, но не запертой входной двери — дверь в квартиру, по его понятиям, всегда должна быть заперта, хотя он прекрасно знает, что напротив наша же квартиры. Если при нем что-то носят из квартиры в квартиру (например, обед), он не лает, но стоит в дверях на страже. Лает он и на любой незнакомый предмет, появившийся в квартире без его ведома: войдет, увидит новую коробку, сумку, бутылку, стоящие не на “месте”, и начинает требовательно лаять. Первый раз это была водка, полученная по карточкам, и мы подумали, что ему на нравится ее запах, но потом убедились, что он лает на любой не на месте стоящий предмет, на то, что обычно в этом месте не стояло.

В отличие от собаки О.П. Ермаковой ни одна наша собака не лаяла, чтобы ей открыли дверь — все стучались в нее лапой. Когда стучал Ахилл, соседка спрашивала “Кто там?” и, не получив словесного ответа, а только новый стук, думала, что стучится пьяный. Ахилл же, если ему не открывали, бежал к окну, выходившему на крышу входа в подвал, и начинал стучать в него, именно в наше окно, а не соседки.

Кунак никогда не воет (Ахилл выл, подпевая некоторым музыкальным пьесам, далеко не всем), поскуливает только во сне, если ему что-то снится, во время грозы, фейерверка (дрожит и “плачет”), иногда раза два издаст И-И от обиды, что его не взяли с собой, если он надеялся, что возьмут, так как в других аналогичных случаях брали — тогда он подходит ко мне и начинает “жаловаться”.

В отличие от собаки О.П. Ермаковой напоминает о себе и просит (что-то дать, взять с собой, поласкать) Кунак не звуками О-У, О-У (таковых не издает вообще), а чиханьем, открыть дверь просит только стуком лапой о дверь, если долго не открывают, начинает барабанить по ней обеими лапами, но не лает.

Очевидно, универсальный собачий жест — виляние хвостом, но у Кунака, кроме радости, приветствия, этот жест обозначает и прощение: виляет хвостиком, если на него наступили и тут же извинились (понимает, что наступили нечаянно и в какой-то мере он сам виноват, что оказался на дороге).

Индивидуальные жесты Кунака — деликатное троганье коготком как просьба дать что-либо (см. выше) и придуманный им самим жест настоятельной просьбы: встает на задние лапы и передними быстро-быстро машет. Получается прямо цирковой номер, привлекающий внимание всех окружающих. Так он может просить и мячик, и лакомую еду, если ему ее показали и сказали: “Проси”. Никто его этим жестам не учил, так же как никто не учил Ахилла поднимать лапу, если он чего-то хочет. Настоятельная просьба у Кунака может быть и не “предметной”: один раз дочь провожала меня с ним до троллейбуса и, когда я села в него и троллейбус пошел, Кунак стал так просить, чтобы я вернулась, а весь троллейбус решил, что так он говорит “До свидания”: “Смотрите, смотрите — вот это да! Собака прощается лапами”.

Еще, видимо, тоже индивидуальные жесты Кунака — “танцы на месте” как радость от прихода хозяев, от сообщения, что его возьмут с собой, и менее эмоциональный: передняя часть тела на полу, а зад приподнят — это и удовольствие от того, что на него обратили внимание, и робкая просьба выполнить его желание (взять на прогулку, позвонить по телефону дочери в соседнюю квартиру, чтобы дочь пришла и повела его гулять и т.д.).

Огорчение выражает понурый вид и поджатый хвостик — когда дочь уходит на ночь к себе в квартиру, когда не берет его с собой (Ухожу на базар, Ухожу на работу и т.д.).

Большую роль в общении с человеком у Куна играет мимика: особенно ярко выражен и часто применяется им гипнотизирующий взгляд как побуждение человека к желаемому действию (дать лакомый кусочек, повести гулять, позвонить по телефону в соседнюю квартиру, чтобы дочь повела его гулять — значение телефона как средства связи очень хорошо понимает). Он очень хорошо знает время обычных действий, не только непосредственно связанных с ним (время прогулки, кормления), но и обеда, чая, ужина (когда я иду в соседнюю квартиру), хотя ему при этом ничего не перепадает, но, когда подходит время, а я почему-либо задерживаюсь, он подходит и гипнотизирующим взглядом напоминает: “Ты что же не идешь, уже пора” (сбой во времени происходит только после перехода на летнее или зимнее время).

Кунак очень вежлив: обязательно здоровается со всеми соседями (подбегает и чихает), с собаками и знакомыми кошками (подходит и дотрагивается носом), ни есть, ни пить, ни гулять никогда не требует (даже если пришел вечером с прогулки и обнаружил, что в миске ничего нет, удивленно смотрит и тут же ложится на свое место). Требует только, чтобы была закрыта входная дверь.

У него очень развито чувство собственного достоинства: ни бурного выражения собачьей радости (только если я вернулась из командировки), ни подбегания на зов: поднимет голову, посидит “подумает” и только минуты через две встанет и не торопясь подойдет (даже когда голодный, и ему сказано Кушать подано). Этим Кунак очень отличается от Топа, Дека и Ахилла — те подбегали, облизывали, любили, чтобы их взяли на руки, к себе в постель, но никогда не применяли гипнотизирующий взгляд, не чихали, не махали обеими лапами.

Итак, у собаки есть свой характер и свой речевой портрет.

ЛИТЕРАТУРА

Ермакова О.П. Речевой портрет собаки // Лики языка. — М., 1998.

ПУБЛИЧНОЕ ОБЩЕНИЕ

И.А. Иванчук

Экспрессивизация устной публичной речи

(на материале метафоры в интервью с носителями

элитарной речевой культуры)

Социально-политические изменения в обществе в последнее десятилетие и порождаемые ими перемены в нравственно-культурных идеалах и ориентирах приводят к смене языковых вкусов, к новым стилистическим процессам и в литературном языке эпохи вообще, и в устной публичной речи.

Исследователями (Е.А. Земская, В.Г. Костомаров, Л.К. Граудина, Е.И. Голанова, И.А. Стернин и др.) единодушно отмечается современная тенденция в развитии стилистической нормы устной публичной речи — ее активное стремление к экспрессивности, выразительности.

Как и другие приметы современной публичной коммуникации (ослабление официальности, рост разговорности, поляризация политического словаря, расширение окказиональных образований и др.) экспрессивизация по-разному проявляется в разных типах речевой культуры [Толстой 1991; Сиротинина 1995; Гольдин, Сиротинина 1993]: элитарном, среднелитературном, литературно-разговорном, фамильярно-разговорном и др.

Изучение экспрессивизации речи в пределах элитарной речевой культуры позволяет, с одной стороны, рассмотреть этот процесс публичной речи в его оптимальном проявлении, с другой — определить статус экспрессии в современном дискурсе языковой личности элитарного типа.

В качестве материала избраны интервью и встречи-беседы проблемного характера на телевидении и радио с известными писателями, деятелями науки и искусства в последние 5 лет.

Объектом наблюдения служат дискурсы известных писателей: Ф. Искандера, В. Розова, Ю. Кима, Н. Садур, Л. Петрушевской; ведущих ученых-филологов страны: акад. Д.С. Лихачева, акад. А.М. Панченко, проф. В.С. Библера; известных актеров: И. Смоктуновского, К. Райкина, А. Демидовой, И. Саввиной, В. Рецептора, М. Ульянова, Л. Ахеджаковой; выдающихся режиссеров: А. Кончаловского, Н. Михалкова, Э. Рязанова, М. Захарова. Записи их речи сделаны по телепередачам центрального и Российского телевидения: “Герой дня”, ”Момент истины”; “Телевизионное знакомство”, “Тема”, “Аншлаг”, по центральным радиопередачам, а также по циклу телепередач “Наша речь — наше будущее” ГРТК “Иртыш” 1993 г., записи расшифрованы автором.

Принадлежность участников интервью к людям гуманитарных сфер, для которых работа со словом либо является их профессией (писатели, ученые-филологи), либо тесно связана с их творческой деятельностью (актеры, режиссеры), уровень их профессионализма и общей культуры, нравственные принципы, творческое владение законами публичной речи служат основанием считать, что их речевая практика приближена к “идеалу пользования языком” [Винокур 1959: 234].

Наиболее активными средствами экспрессивизации речи всех участников интервью выступают синонимические ряды, эмоционально-оценочная лексика, фразеология и афоризмы, средства риторического синтаксиса (повторы, градация, параллелизмы). Особой активностью обладают образные средства речи, прежде всего, метафора, которой в высшей степени присущи эмотивная действенность и оценочность. Метафора и является предметом нашего специального рассмотрения в данной статье.

Проблема метафоры в последние десятилетия — одна из центральных в самых разных областях гуманитарного знания: в лингвистике и философии, психолингвистике, логике и теории познания.

Лингвистический подход к метафоре, представленный разными направлениями: семасиологическим, собственно лингвистическим, гносеологическим и др. [Арутюнова, Скляревская 1993: 6-11], в современной науке разрабатывается и в аспектах коммуникативно-прагматическом (В.Н. Телия, Н.И. Формановская, С.И. Виноградов), риторическом (А.К. Михальская, Н.Н. Кохтев, М.Р. Львов, В.И. Аннушкин). Антропоцентризм современного научного знания и связанный с ним интерес к проблеме “языковой личности” порождает изучение метафоры как отражения в ней способа репрезентации действительности, индивидуальной картины мира (Ю.Н. Караулов, А.Н. Баранов, В.Н. Телия, Е.О. Опарина и др.), он определяет актуальность исследования метафоры и в плане теории культуры речи, в ее взаимодействии с риторикой (Л.К. Граудина, О.Б. Сиротинина, Е.Н. Ширяев).

Мы стремимся установить и общие закономерности экспрессивизации современной речи, отразившиеся в метафоре публичного дискурса, и функционирование этого тропа в аспекте его коммуникативной действенности, прагматического эффекта и специфики в одном из типов речевой культуры.

1. Частотность и экспрессивная сила метафоры в устном публичном выступлении отражает тенденцию к повышенной метафоризации, которая свойственна и современной публицистике. (Ср.: “В публицистике 80-90-х г.г. целое море метафор” [Ермакова 1996: 47]).

В метафорическом словоупотреблении публичных выступлений проявляются общие тенденции современных семантических процессов. Одним из них является разнообразие тематических групп лексики, подвергающихся метафоризации [Ермакова 1996: 47]: это и бытовая лексика (какой-то идет рубленый помол (о языке); авторская программа... через 5 лет... пропускает человека через мясорубку; литературный институт — это не институт по выпечке драматургов или прозаиков, жизнь — не сахар); лексика, обозначающая строение и его части: один из малых кирпичиков стены народной, второй этаж над слабостью; лексика природных, физических явлений: я просто прилетаю домой на своих фантазиях и улетаю легко на облака; лексика, обозначающая пространство; наименования животных; научные термины и т.д.

2. Второй процесс в семантическом развитии лексики современного языка, отразившийся в публичных выступлениях, — это функционирование типичных ассоциативных моделей, устойчивых и связанных с определенной системой взглядов, менталитетом людей определенной социальной ориентации. Такова ассоциация состояния общества и его социальных институтов — школы, языка, театра с болезнью в речи людей, обеспокоенных судьбами русской культуры. Метафора эта основана на аналогии социальных явлений с человеческим организмом. При этом понятие болезни уточняется, конкретизируется в виде разновидностей болезни, диагноза, методов лечения и т.д.:

если блатной язык врывается в жизнь общества, это значит, что общество больное (Д.С. Лихачев); люди стали задумываться о своих социальных болезнях и тогда, чтобы поставить диагноз, вот на первый план выдвинулось слово (А. Демидова).

Характерны и такие типичные для современного языка и традиционные для литературного языка XIX — начала XX в. метафорические модели, как соотнесение жизни, ее событий и ситуаций с дорогой, движением, средствами передвижения:

сельское хозяйство — тот самый локомотив, который может вытянуть все наше хозяйство из кризиса; искусство режиссера — это умение вести свой корабль по курсу; съезд партии был нам дорогой, прорубленной сквозь лес проблем.

В публичных выступлениях встречаются и такие устойчивые ассоциации, которые содержат социальную коннотацию и служат своеобразным сигналом политической ориентации говорящего. К ним относятся метафоры, связанные с войной, борьбой, разрушением. Известно, что эти метафоры были излюбленным образным средством доперестроечной прессы. В современной публичной речи эта ассоциация свойственна старшему поколению, воспитанному на воинственном слоге прессы, она свидетельствует о внутренней связи говорящего с языковыми вкусами прошлого, с его стилистикой и системой взглядов. Среди всех участников интервью этот род метафор оказался особенно характерным для В. Розова: идет атака на российскую культуру, бешеная атака на духовные ценности наших людей, идет ломка; мы сломались, мы надломились; нас победили геополитически и разрушили нашу страну, и т.д.

3. В публичной информативной речи Т.Г. Винокур видит мост к ораторской роли говорящего, которая осуществляется с использованием возможностей эстетической функции слова [Винокур 1993: 111]. Задача коммуникативной успешности, предполагающая близость речи говорящего к узусу слушающих, а отсюда привычность и понятность образов, сочетается в публичном дискурсе со стремлением к активному воздействию информации на воображение, сознание и чувства аудитории, что реализуется а преодолении, отходе от банальной стертости образов, использовании эстетических потенций слова.

В аспекте образной реализации мысли говорящего в публичном дискурсе поэтому сочетаются, с одной стороны, черты, сближающие дискурс с разговорной стихией речи, в которой “нужна легкая опознаваемость, шаблонность, клишированность” [Телия 1988: 52], с другой — формы образности, соответствующие прагматической установке на интересную информацию, часто с дидактическими целями, что определяет ориентацию на стили книжно-письменного языка — публицистический, научно-популярный, художественный.

Убеждающая, воздействующая сила метафоры зависит от степени ее “свежести”, неожиданности, восприятия ее двуплановости. “Чтобы эмотивность была действенной, т.е. вызывала бы у реципиента метафоры отношение к ее обозначаемому, необходимо сохранение в метафоре психологического напряжения, а именно — осознание “двойственности” ее планов и прозрачности образа” [Телия 1988: 49].

В анализе метафор с точки зрения их “живости” или “стертости”, ощущения двуплановости, соотношения в них узуального/индивидуального мы следуем в основном классификации Г.Н. Скляревской, выделяя языковую метафору, ее разновидность — потенциальную, индивидуальную и ее разновидность — риторическую.

Мы пользуемся данным термином, а не термином “художественная метафора” (Г.Н. Скляревская), так как в устном дискурсе нет такой важной черты художественной метафоры, как связь с художественным целым, обусловленность всей эстетической концепцией произведения, остальные же свойства этого типа представлены и в устном дискурсе, что роднит публичное красноречие с речью художественной.

Языковые метафоры свойственны всем исследуемым дискурсам. (Ср.: человек может спотыкаться, грешить; выплеснуть любую эмоцию; персонажи, населяющие пьесы; щедрость русского языка; литература засорена провинциализмами; уж очень под нами надломилась, казалось бы, непреодолимая сила... монолит; ремесленная пьеса, поделка, существует в наших архивах кладовая культуры и т.д.).

В их функционировании большую роль играют сравнения и иносказательный параллелизм, которые обостряют двуплановость метафоры и тем самым создают в границах привычной ассоциативной модели более ощутимый и выразительный образ. Например: Язык — это такая стихия, ну, как дождь, как ветер, как море, река. Язык никому не подвластен (А. Панченко). В прозе я свободна, я могу делать все, что я хочу... Я беру, то есть... в языковой стихии вольна плавать, как дельфин, понимаете (Н. Садур). А сейчас брошен лозунг государством: “Обогащайтесь!”. “Обога-щайтесь!” — это страшный брошен лозунг. Это нам брошена наживка, на которую бросились (В. Розов).

Активен и тип потенциальных метафор, которые являются результатом расширения лексических границ языковой метафоры, своеобразным преломлением типичной языковой модели, что создает ощущение новизны образа. Такова, например, синонимическая параллель, представляющая развитие, продолжение узуальной ассоциации в метафоре на грани: каждый раз русская речь существовала на грани, на краткой пленке, на тонкой пленке, как бы грозящей вот-вот ее превращению, ее уничтожению (В. Библер). Метафора взять в душу порождает свой аналог в речи Н. Садур: захватывать себе лица в душу; по аналогии с вылететь из головы возникает метафора влететь в голову: Чтобы найти нужное слово, оно должно влететь тебе в голову помимо воли и сознания (В. Розов); конкретизация метафоры-термина обработанный язык порождает потенциальную метафору язык стесанный (В. Библер).

Наиболее активны во всех исследованных дискурсах риторические метафоры. Это “метафоры, не обладающие индивидуальностью, употребляемые многими авторами, это своего рода художественные штампы, клише” [Скляревская 1993: 37]. Активность этого типа метафор естественна, так как привычность ассоциации, легшей в основу метафоры, ее узнаваемость и вместе с тем сохранение двуплановости, экспрессии делает такую метафору надежным средством риторического воздействия на большую и разнохарактерную аудиторию. Однако существенно, что риторическая метафора, так же, как и языковая, обычно не повторяется буквально. В речи разными способами осуществляется оживление, обострение ее стершейся от привычного употребления образности. В метафору как бы вдыхается новая жизнь, она восстанавливает ослабленный обычным употреблением свой образный потенциал и, при прозрачной ясности своей ассоциативной основы, становится свежей, действенной и тем самым достигает основной цели красноречия — убеждать и вызывать чувство удовольствия от встречи с чем-то необычным, эмоциональным.

Оживление двуплановости риторической метафоры идет разными путями:

а) развертывание говорящим привычной метафоры в образный контекст.

Таково распространение риторической метафоры социальные болезни в речи А. Демидовой. Ее строго логичный, последовательно развивающийся дискурс всегда отличается четкой организацией, порожденной высоким уровнем интеллекта, склонностью к афористическим обобщениям, к философскому осмыслению явлений. Последовательность развития ассоциативной основы метафоры структурирует значительный отрезок дискурса:

“... Люди стали задумываться о своих социальных болезнях, и... тогда, чтобы поставить диагноз, вот на первый план выдвинулось слово.... Диагноз был поставлен, и дальше самый последний таксист знал, как лечить, но только как бы общество не двигалось ни туда, ни сюда..., то театр стал тут отставать, потому что надо было давать рецепты, ну, именно как выходить из болезни. Очень тонкие, конкретные рецепты, конкретные рецепты на... бередящие душу вопросы, для чего мы тут, зачем мы тут, как мы друг с другом общаемся, человек и общество, человек и власть, человек и другой человек, человек в любви, человек в дружбе, ну и так далее”.

Ср. в дискурсе Л. Петрушевской:

“... мы и не то проглатывали (об иноязычных заимствованиях — И.И.): мы проглотили французский, немецкий проглотили и английский сейчас проглотим. — Ничего страшного в этом нет.... Мы проглотим щучер и ваучер, все проглотим, выплюнем и забудем. Это станет символом эпохи, это станет принадлежностью исторических романов, это станет темами экономическими, бухгалтерскими”.

б) включение в контекст синонимических метафор, входящих в общий ассоциативный ряд. Взаимное индуцирование исходной номинативной основы в метафорах динамизирует их метафорический смысл, обостряет двуплановость и делает риторическую метафору свежей:

“Пишите, вы, молодые, пишите, сейчас время же бурлит, время же извержения вулканов и землетрясений, пишите обо всем этом.... Во всем сейчас идут... идет у нас землетрясение и извержение вулкана вместе” (В. Розов).

К средствам оживления, обнажения образной основы метафор относится и построение образа по аналогии, расширение лексического ряда в метафорической модели, уточняющие определения и т.д.

5. На фоне общих тенденций экспрессивизации речи в метафорике публичных выступлений обнаруживаются и некоторые черты социальной и индивидуальной обусловленности этого экспрессивного средства речи.

Сопоставление дискурсов представителей разных профессий и разных языковых личностей раскрывает соотношение понятий “человек-язык” в их единстве, позволяет увидеть социально-определенные качества и проявление риторических способностей личности. Наиболее явно обнаруживается влияние на метафорику как средство экспрессивизации речи индивидуальных свойств говорящих.

Степень активности метафоры, выбор ее разновидностей, интенсивность ее трансформаций, в том числе и как формы языковой игры, обусловлены склонностью автора дискурса к логико-интеллектуальной или эмоциональной оценке явлений, событий, идей, типом его темперамента — интра- или экстравертивного.

Так, для речи Д.С. Лихачева, являющейся подлинным и классическим образцом элитарной речевой культуры, воплощающей и глубину мысли, и энциклопедизм познаний, и высокие нравственные критерии, и душевную мягкость истинного интеллигента, характерна строгая логическая последовательность в развитии мысли, ровность и прозрачная ясность слога. Благородной простоте и естественности его спокойной и размеренной речи не свойственны субъективные, неожиданные метафоры, но сама языковая метафора привлекается постоянно: древнерусская литература, она украшала мир;... русская литература — познающая; средняя школа воспитывала язык, воспитывала вообще человека. сужается и падает культура...; окунулся в эту атмосферу блатного языка; создание словарей — это уже коммерция на этой слабости (о словарях мата — И.И.). Напротив, речь говорящего сангвинического характера, с ярко выраженными чертами открытого проявления эмоций, импульсивностью экстравертивного темперамента, содержит много трансформированных метафор, отличается свободой в словесных связях, языковой игрой на основе преобразований стертой образности — таков дискурс А.М. Панченко. Свобода, смелость, раскованность его речевой манеры рождает нестандартную метафору. Как правило, это преобразованные риторические модели. Например, на фоне дитя природы — питомец полупросвещения: Вот это то, что назвал Пушкин полупросвещением. Язык наш — это питомец (ну, по крайней мере, официальный язык) полупросвещения. Характерны для А.М. Панченко и олицетворения: Нужно слушать язык, слушать. Он нас всегда предупреждает. Язык абсолютно бескорыстен.

Ряд особенностей метафор может быть соотнесен (хотя и с учетом нежесткой зависимости) с профессией говорящего. Профессиональная мотивированность проявляется в двух аспектах: в метафорических оборотах речи, ставших приметой профессионального речевого узуса, и в степени активности разных типов метафор и их речевом функционировании.

Так, в дискурсе актеров встречаются профессионально-сленговые метафорические клише, отражающие современную ментальность людей этой творческой профессии: понимание актерского мастерства, прежде всего, как природного дара, а не достигнутой трудом актерской техники, естественного высокого настроя души, а не подчеркнутой декламации текста, осознание высокого назначения актера — проникнуться верой в высокие чувства, человеческие ценности и силой своего таланта внушать людям веру в добро, возвышая их души, а не декларировать общеизвестные истины. Таковы метафоры-профессионализмы: нажать на слово (произнести подчеркнуто, излишне прочувствованно); сидеть на словах (излишне акцентировать слова, декламационно произносить их); тянуть мысль (выделяя, подчеркивая главное, существенное в содержании текста); грязь в речи (небрежное, неясное произношение); говорить под себя (неясно, не заботясь о том, чтобы быть услышанным и понятым); подать слово (произнести значимо, выразительно, четко); крупная речь (значительная, весомая); темные актеры (способные на неожиданные и неоправданные импровизации, подчиняющиеся подсознанию, а не логике поведения персонажа). Особенно активна метафора-лейтмотив актерской речи легкий — естественный, искренний, рожденный талантом, дарованием: Если над этим (ритмом речи, стилем — И.И.) работать, то это станет напряженным, усильным... таким... подчеркнутым. Между тем результат актерской работы должен быть легким, естественным, предельно естественным, и это в природе актерского организма (В. Рецептор). (Ср.: в стихах нельзя быть тяжелым, надо быть легким, элегантным; легкий градус — легкое выражение (К. Райкин); Чем больше ты наполнен, тем тебе легче говорить —... Едва касаясь слов (И. Саввина).

Как правило, значение этих профессиональных метафор разъясняется говорящим (синонимами, антонимами, содержанием контекста), не затрудняя понимания речи слушателями. Можно считать, что при этом профессионализмы не только не препятствуют успешности коммуникации, но оптимизируют общение, так как слушатели вводятся в интересный, всегда несколько загадочный, интригующий мир актерской профессии и ощущают себя как бы причастными, доверительно допущенными в полную тайн творческую лабораторию актера.

С профессией говорящего соотнесены и типы метафоры, их контекстная реализация. Так, если само привлечение приведенных типов метафоры в равной мере характерно для всех участников телеинтервью, то творческая трансформация, оживление клишированных риторических метафор в известной мере связано с профессией говорящего.

Как признак живой речи, с ее динамизмом семантики, “освежение” риторической метафоры свойственно писателям-драматургам, тонко владеющим законами речеведения — В. Розову, Л. Петрушевской, в меньшей мере — Н. Садур, ощущающей, по ее собственному признанию, большую творческую свободу в прозе. Трансформация риторической метафоры характерна для ученых-филологов: и тех, кто склонен к языковой игре, к свежим речевым оборотам (А.М. Панченко), и тех, кому присущ абстрактно-философичный слог, предопределяющий отступление от любого стандарта как в мысли, так и в языке (В.С. Библер).

В обращении авторов дискурсов к развернутому образному контексту тоже можно проследить некоторую закономерность. Такие контексты, свойственные повествовательной художественной речи, постоянно встречаются в дискурсах писателей-прозаиков: Ф. Искандера, Н. Садур, Л. Петрушевской, Ю. Кима. Как и в речи художественной, образный контекст часто содержит сравнение, служащее отправным толчком в развитии ассоциации, с вовлечением многообразных деталей, участвующих в реализации образного смысла. Например в дискурсе Ф. Искандера:

Вне стиля нет настоящего писателя, ибо настоящий стиль совершенно нельзя подделать, нельзя выработать искусственно, он сам изнутри зреет, изнутри диктует писателю, как пианисту, как ударить по клавишам: ту ноту взял, но с какой силой взял, с какой гибкостью... с какой тонкостью понял ту или иную ситуацию — это все определяется в конечном итоге стилем.

Метафоризация часто осуществляется в подобных контекстах в форме предикации с последующим развитием этого сравнения-метафоры в образную картину:

Значит, ритм рассказа: быстро, сжато, и — просто: удар в самое сердце. Это быстро, это очень, как бы сказать, напряженно... сказка — тоже быстро... совершенно другие... другой ритм... мелодии. Это ритм... песенки, понимаете? Вот. Что касается пьесы, то это, конечно, симфония. У каждого инструмента свой ритм, своя мелодия. И они... вместе... вот так вот и пересекаются, создают... какие-то моменты. (Л. Петрушевская)

Две приведенных метафоры имеют в своей основе распространенную ассоциацию литературы и музыки, однако развертывание этой ассоциации, способы обострения двуплановости метафоры делают образ свежим, впечатляющим и отражают своеобразие стилей писателей.

(Ср.: Вот у меня камера обскура, то есть черный ящик. Вот черный ящик — это сюжет. В него запускается четко определенный персонаж: он — она — оно, дите. Каждый со своим прошлым, со своей историей, со своим языком. (Л. Петрушевская))

Наиболее мотивированным типом образного словоупотребления, отражающим зависимость и от профессии, и от психологических свойств говорящего, является индивидуальная метафора, для которой характерна смысловая емкость, преобладание в семантике эмоционального над интеллектуальным, “многорядные смысловые эффекты”, неожиданность ассоциативных сближений, “семантические обертоны” [Скляревская 1993: 32-37].

Этот тип метафоры свойственен преимущественно речи писателей, причем писателей-прозаиков, в художественных текстах которых типичны и развернутые образные контексты, и эстетически мотивированные сочетания слов, передающие субъективный взгляд на мир. Вероятно, неслучайно, что в дискурсе драматурга В. Розова индивидуальных метафор нет, хотя сам строй образной речи характерен для Розова: в его дискурсах больше, чем в других, языковых и риторических метафор, встречаются интересные творческие приемы трансформации узуальных образов. Можно предположить, что мир разговорной речи, в который как бы погружен драматург, влияет и на его собственный речевой узус, которому, как и речи разговорной, оказываются чуждыми неожиданные и многоплановые ассоциации в метафоре. Нет индивидуальных метафор и в языке ученых, несмотря на особую, обостренную чуткость к слову, нетрафаретность мышления и форм выражения, активность многих (и лексико-семантических, и синтаксических) средств экспрессии. Думается, что это также можно связывать с профессиональными навыками авторов дискурса: практика чтения лекций и общения с массовой аудиторией по телевидению вырабатывает привычку к образности экспрессивной и будящей воображение, но остающейся в пределах привычных ассоциативных связей. Этому соответствуют и законы научного стиля, и принципы популяризации. Язык же писателей-прозаиков (и Л. Петрушевская, и Н. Садур — авторы не только драматических, но и повествовательных прозаических текстов, Ф. Искандер работает только в жанре прозы) отличается активностью и многообразием индивидуальных метафор.

Примером могут служить две метафоры в речи Н. Садур. Человек глубоко религиозный и способный философски осмыслить идеи христианства, природу веры, роль ее в судьбе человека, Н. Садур на вопрос, как она ощущает соотношение слова поэзии и молитвы, развивает свое понимание отличий светских и духовных текстов:

Молитва, кроме эстетических своих достоинств, она несет необычайный заряд. Это слова к Богу. Это не стихи светские, которыми мы даем читателям наслаждаться.

И далее рождаются емкие, соотнесенные со всем концептуальным строем ее речи определения-метафоры:

Слова золотые, жгущие... и... не... не сравнимые ни с чем. Ни с Данте, ни с Шекспиром.

Сама сочетаемость слов в метафорах слова золотые и слова жгущие сначала воспринимается как привычная, однако это лишь кажущееся совпадение. На самом деле, метафоры эти глубоко своеобразны, они ориентированы на христианскую символику и не совпадают по характеру лежащих в их основе ассоциаций с общенародными: золотые слова в узусе — “об умных, дельных словах, советах и т.п.” [БАС, Т.4: 1320], в речи же Н. Садур в основе метафоры лежит не признак ценности золота, как в узусе, а свето-цветовой признак блестяще-желтого, подобного золоту или солнцу (Ср. у Лермонтова: “Над ним луч солнца золотой”). В новом применении перенос осуществляется по ассоциации света, сверкания с христианским учением, освещающим, озаряющим душу. И в этом индивидуальном значении золотой оказывается синонимичным метафоре жгущий.

Как и в слове золотой, в глаголе жечь и в языке, и в поэтической традиции известны метафорические переносы (ср. Пушкинское “глаголом жечь сердца людей”). Но у Садур слово жечь (жгущий) означает не “волновать, тревожить, мучить” [БАС. Т.4: 100], как в узусе, и не “терзать, мучить”, как у Пушкина [Словарь языка Пушкина.Т.1: 789], оно имеет значение, близкое к переносным значениям производного глагола зажечь: “заставить испытать какое-то сильное чувство” [БАС. Т.4: 452], “всколыхнуть” и “заставить блестеть, сверкать”, что синонимически сближает метафоры золотой и жгущий. В результате контекст создает особое индивидуальное значение: жгущий — наполняющий душу сильной, глубокой верой, светом христианского учения. Поддерживается это особое значение и присоединительной структурой не сравнимые ни с чем. Ни с Данте, ни с Шекспиром. Индивидуальная метафора Н. Садур отражает концептуальный подход автора к определяющим понятиям человеческого бытия и получает большую силу экспрессии благодаря новизне семантического признака-основы переноса. (Ср. улыбка языка (Н. Садур), центростремительный и центробежный пафос (Ф. Искандер)).

Таким образом, экспрессивизация в современном публичном дискурсе, как и в публицистике, отличается большой интенсивностью. Особую активность в ее реализации проявляет метафора.

В публичной речи носителей элитарной речевой культуры метафоры отражают как общие семантические процессы языка, так и специфику их функционирования в устном публичном дискурсе: близость к разговорной речи, с одной стороны, и к художественной — с другой.

Многообразие форм трансформации узуальных метафор и метафоры индивидуальные служат достижению коммуникативной успешности дискурса, повышая силу убеждения, выразительность речи. Метафоры как средства экспрессии обнаруживают в устном публичном выступлении социальную и психологическую мотивированность.

Анализ функционирования метафор, способов их речевой трансформации показал, что в устной публичной речи метафора отражает широту коммуникативной компетенции современной языковой личности элитарного типа. Это позволяет считать, что экспрессивизация публичной речи средствами речевой образности может быть поставлена в ряд параметров современной элитарной речевой культуры (наряду с такими свойствами, как владение стилями литературного языка, знание законов речевых жанров, навыки организации монологического текста и др.).

ЛИТЕРАТУРА

Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс. // Теория метафоры. — М., 1990.

Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. — М., 1959.

Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий. — М., 1993.

Гольдин В.Е., Сиротинина О.Б. Внутринациональные типы речевых культур и их взаимодействие. // Вопросы стилистики. Проблемы культуры речи. — Саратов, 1993, вып.25.

Ермакова О.П. Семантические процессы в лексике. // Русский язык конца XX столетия (1985-1995). — М., 1995.

Скляревская Г.Н. Метафора в системе языка. — СПб, 1993.

Сиротинина О.Б. Устная речь и типы речевых культур // Русистика сегодня. 1995. № 4.

Телия В.Н. Метафора как модель смыслопроизводства и ее экспрессивно-оценочная функция. // Метафора в языке и тексте. — М., 1988.

Э.В. Чепкина