Головной совет «Филология» Министерства образования Российской Федерации

Институт русского языка и литературы при филологическом факультете

Саратовского госуниверситета им. Н.Г. Чернышевского

ВОПРОСЫ СТИЛИСТИКИ

Выпуск 28

Антропоцентрические исследования

Саратов

Издательство Саратовского университета

1999

УДК 808.2-085(082)

ББК 81.2Р-7

В74

Вопросы стилистики: Межвуз. сб. науч. тр. – Саратов:

В 74 Изд-во Сарат. ун-та, 1999. – Вып. 28: Антропоцентрические

исследования. – 296 с.

ISBN 5-292-02314-0

Данный выпуск продолжает антропоцентрические исследования, начатые в предыдущих выпусках. Статьи из городов России (Саратов, Волгоград, Санкт-Петербург, Екатеринбург), Польши, США представляют разные аспекты антропоцентрических исследований, связанных как с общими вопросами лингвистики, риторики и стилистики, так и с проявлениями антропоцентризма в изучении обиходно-бытового, публичного общения и художественной речи. В некоторых статьях представлен анализ восприятия фактов языка школьниками.

Для специалистов-лингвистов, преподавателей русского языка в вузах и школах, студентов-филологов.

Редакционная коллегия:

проф. О.Б. Сиротинина (ответственный редактор), проф. В.Е. Гольдин,

доц. В.В. Дементьев, доц. К.Ф. Седов (ответственный секретарь).

Научное издание

ВОПРОСЫ СТИЛИСТИКИ

Межвузовский сборник научных трудов

Выпуск 28

АНТРОПОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Отв. за выпуск В.В. Дементьев

Технический редактор Л.В. Агальцова

Изд. лиц. ЛР №020305 от 19.02.97. Подписано к печати 1.08.99.

Формат 60´84¹/₁₆. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.

Печать офсетная. Усл. печ. л. 17,2(18,5). Уч.-изд.л. 17,1

Тираж 500 Заказ 77

Издательство Саратовского университета. 410026, Саратов, Университетская, 59

Отпечатано на ризографе 0А0 “Мелон”. 410080, Саратов, Блинова, 7.

УДК 808.2-085(082)

ББК 81.2Р-7

Работа издана в авторской редакции

ISBN 5-292-02314-0

_ã Саратовский государственный университет, 1999.

ОБЩИЕ ВОПРОСЫ

К.Ф. Седов

Портреты языковых личностей

в аспекте их становления

(принципы классификации

и условия формирования)

Одна из наиболее насущных задач, которые стоят перед современной антропоцентрической лингвистикой, — создание типологии языковых личностей, способной отражать индивидуальные особенности речевого поведения носителей языка. К настоящему времени в отечественной науке уже разработан достаточно большой набор критериев по дифференциации коммуникативной компетенции людей. Однако нужно признать, что основные открытия в этой области языковедения еще впереди. Статья, предлагаемая на суд читателя, намечает новый ракурс поставленной проблемы: автора интересовали не только (и не столько) принципы описания идиостиля конкретного homo loquens (человека говорящего), но и (главным образом) подходы к изучению формирования речевого портрета человека, процесса становления уникального облика языковой личности.

Для достижения поставленной цели было предпринято исследование, которое включало в себя три этапа: 1) на основе существующих в науке и разработанных автором параметров изобразить портреты двух языковых личностей; 2) попытаться выяснить причины формирования типов речевого поведения путем создания проекции отличительных черт идиостилей на речевую биографию каждого из объектов изображения; 3) сравнить выявленные особенности с целью определения в самом общем виде универсальных тенденций становления коммуникативной компетенции. Подобный подход представляется нам правомерным и продуктивным: он позволяет показать влияние индивидуального социально-психологического опыта языковой личности на своеобразие ее языковой личности.

Речевые портреты, представленные в статье, не претендуют на исчерпывающую полноту; они выглядят контурными набросками, которые несут в себе наиболее показательные особенности дискурсивного мышления носителей языка. Описания были сделаны на основе довольно длительного (около года) наблюдения за речевым поведением изображаемых личностей и опыта многолетнего знакомства с ними автора, позволяющего с достаточной долей объективности создавать проекцию черт языковой личности на факты речевой биографии. Оба “объекта” изображения (обозначим их буквами X; Y), характеризуются некоторыми общими признаками: это, во-первых, индивиды женского пола, во-вторых, по своему образованию — выпускники филологического факультета вуза, и, наконец, в-третьих, по роду своей деятельности имеют отношение к преподаванию в системе образования. Наличие общих черт дает, на наш взгляд, возможность выявления отличий, обусловленных факторами социопсихолингвистического характера.

Прежде чем мы приступим к рассмотрению речевых портретов, наметим систему критериев, на основе которых эти портреты создавались.

Социально-психологические параметры. К числу психологических характеристик человека, способных в той или иной степени влиять на его речевое поведение, следует, во-первых, отнести свойства личности, отражающие особенности ее физиологической организации (темперамент и своеобразие функциональной асимметрии головного мозга). Кроме этого, при описании речевого портрета необходимо учитывать то, что А.Б. Добрович относит к коммуникативным чертам характера индивида [см.: Добрович 1987; Литвак 1997]. В этой связи в психологии общения выделяют три оппозиции: доминантность (активность, инициативность, напористость) / недоминантность (уступчивость, неинициативность), мобильность (пластичность, умение быстро переключаться с темы на тему, менять стратегии и тактики общения) / ригидность (неспособность гибко приспосабливаться к условиям коммуникации), экстраверсия (устремленность вовне, установка на общение ради общения) / интроверсия (установка на внутреннюю коммуникацию) [см.: Юнг 1995].

Языковая личность и тип речевой культуры. Одна из наиболее удачных лингвистических попыток дифференциации языковых личностей по способу реализации дискурсивной деятельности — разделение носителей языка по типам внутринациональных речевых культур. Применительно к русской культуре ученые выделяют типы речевого поведения, ориентированные на использование литературного языка (элитарный, среднелитературный, литературно-разговорный, фамильярно-разговорный), и типы, находящиеся за его пределами (народно-речевой, просторечный и арготический) [подробнее см.: Гольдин, Сиротинина 1993; Сиротинина 1995; Толстой 1995]. Соответственно, языковые личности классифицируются по принадлежности к тому или иному типу общения.

Языковая личность и профессия. Тип речевой культуры языковой личности отчасти зависит от ее профессии [см.: Сиротинина 1998; и др.]. Род занятий влияет на речь человека по-разному. Особенно заметен профессиональный отпечаток на дискурсах языковых личностей, имеющих дело по характеру своей профессии с различного рода речевой деятельностью (политика, педагога, юриста и т.п.).

Языковая личность и речевые жанры. Наиболее ярко речевой портрет человека раскрывается в пространстве повседневного общения, для которого более всего значимо разделение на многообразные речевые жанры — устойчивые формы вербального сопровождения типических ситуаций социально значимого взаимодействия людей. Исследование речевых жанров в антропоцентрическом языковедении вылилось в создание особой научной отрасли — жанроведения [см., например: Дементьев, Седов 1998; Жанры речи 1997; 1999; Седов 1998а; 1998б; 1999; Федосюк 1997; Шмелева 1997; и др.].

Изучение жанрового наполнения сознания человека, на наш взгляд, дает надежные критерии для создания типологии языковых личностей. Главным основанием такой классификации может стать степень владения / невладения носителем языка нормами жанрового поведения. Если представить себе все жанровое пространство бытового общения на временном срезе в виде панно, состоящего из загорающихся лампочек, то проекция индивидуальных сознаний языковых личностей на это панно каждый раз будет давать разный световой набор. Причем каждая языковая личность будет высвечиваться уникальным сочетанием огней, ибо жанровое сознание каждого человека неповторимо.

Вариативность речевого поведения языковой личности внутри жанрового сценария предопределяется стратегиями и тактиками внутрижанрового речевого поведения, выбор которых неслучаен: тяготение к тем или иным способам оформления социального взаимодействия может также выступать критерием для типологии языковых личностей. Под термином внутрижанровая стратегия мы понимаем общий принцип построения речевого произведения, которым руководствуется говорящий на протяжении всей жанровой интеракции.

Общее пространство повседневной коммуникации подразделяется на речевую фатику и информатику. Соответственно можно говорить о фатических и информативных стратегиях [подробнее см.: Дементьев, Седов 1998].

Языковая личность в информативном общении. В рамках информативного общения стратегии связаны с прагма— и психолингвистическими особенностями дискурсивного мышления языковой личности, т.е. с тем, каким образом говорящий моделирует действительность в своем речевом произведении, насколько он овладел различными способами планирования, перекодирования, компрессии информации в ходе ее представления в тексте. Здесь мы выделяем два типа информативной речи, две глобальные стратегии построения дискурса: репрезентативный (изобразительный) и нарративный (аналитический) [подробнее см.: Седов 1998а: 22-24].

Репрезентативная стратегия речевого поведения опирается на воссоздание (моделирование) языковыми средствами фактов и явлений реальной действительности. Она, в свою очередь, подразделяется на репрезентативно-иконический и репрезентативно-символический подтипы. Репрезентативно-иконическая стратегия предполагает изображение событий путем их показа, для чего обычно широко используются иконические коммуникативные элементы: невербальные компоненты общения, звукоизобразительные элементы, дейксисы и т.п. Коммуникативная ситуация здесь строится таким образом, будто говорящий (автор) и слушатель (адресат) одновременно созерцают моделируемую в речевом произведении действительность. Репрезентативно-символическая стратегия ориентирована на моделирование действительности сугубо языковыми средствами, с опорой главным образом на произвольные знаки разных языковых уровней. Здесь уже нет погруженности в ситуацию общения; дискурс строится на основе контекстной организации речевого целого; предложения связаны не с изображаемой ситуацией, а с предшествующим текстом.

Нарративная стратегия речевого поведения представляет собой способ передачи информации, в котором одновременно с моделированием действительности присутствует рефлексия в отношении изображаемых фактов, событий и т.п. Она также подразделяется на два подтипа: объектно-аналитическую и субъектно-аналитическую. Объектно-аналитическая стратегия предполагает не только изображение каких-то элементов реальной действительности, но и их представление через призму таксономической обработки. Субъектно-аналитическая стратегия разворачивания дискурса представляет не столько модель действительности, сколько субъективно-авторский комментарий к изображаемым событиям и фактам.

Соотношение в речевом поведении языковых личностей разных стратегий информативного общения может рассматриваться в качестве критерия их дифференциации.

Языковая личность в речевой фатике. Особенности речевого поведения в фатических жанрах ярче всего проявляются в экстремальных, экзистенциональных ситуациях общения. К их числу относятся коммуникативные конфликты, которые составляют основу жанра ссоры.

Анализ языковых форм, употребляемых людьми в состоянии конфликта позволил нам свести их к трем типам речевых стратегий: инвективному, куртуазному и рационально-эвристическому. Инвективная стратегия конфликтного поведения демонстрирует пониженную семиотичность: коммуникативные проявления здесь выступают отражением эмоционально-биологических реакций. Куртуазная стратегия, наоборот, отличается повышенной степенью семиотичности речевого поведения, которая обусловлена тяготением говорящего к этикетным формам социального взаимодействия. Рационально-эвристическая стратегия речевого поведения в ситуации конфликта опирается на рассудочность, здравомыслие. Негативные эмоции в этом случае выражаются косвенным, непрямым способом [подробнее см.: Горелов, Седов 1998].

Каждый из представленных типов несет в себе свой способ катартической разрядки, снятия напряжения. В первой разновидности такая разрядка реализуется при помощи прямой вербальной агрессии. Во второй преобладает эмоция обиды. В третьей — мы, как правило, имеем дело со смеховым катарсисом, представленным в виде иронии.

По характеру поведения в конфликте языковые личности могут подразделяться на инвективные, рационально-эвристические и куртуазные.

Языковая личность по доминирующей установке на собеседника. Кроме стратегических предпочтений во внутрижанровом речевом поведении, в качестве критерия для дифференциации языковых личностей выступает и тяготение к тем или иным тактикам. Под внутрижанровыми тактиками мы понимаем сюжетные повороты во внутрижанровой интеракции, позволяющие говорящему менять ход общения на уровне темы. Тактика объединяет в себе конкретную тему и общий принцип ее воплощения (мотив) в рамках речевого взаимодействия. В этом случает мы предлагаем особую типологию языковых личностей, основанную на доминирующей установке на собеседника (т.е. коммуникативной координации речевого поведения).

Анализ конкретного языкового материала позволил с опорой на обозначенный критерий выделить три типа языковых личностей: конфликтный; центрированный; кооперативный. Каждая из намеченных разновидностей представлена двумя подтипами [подробнее см.: Седов 1999].

Конфликтный тип демонстрирует установку на себя и одновременно против партнера по коммуникации. Он представлен двумя подтипами: конфликтно-агрессивный и конфликтно-манипуляторский. Конфликтно-агрессивный подтип (конфликтный агрессор) демонстрирует в отношении коммуникативного партнера открытую враждебность, которая вызвана стремлением видеть в его поведении враждебную или конкурирующую интенцию. В повседневном общении такая языковая личность проявляет себя прежде всего в выборе тактик: инвектива, колкость, упрек, обвинение, поучение и т.п. Конфликтно-манипуляторский подтип (конфликтный манипулятор) в собеседнике видит прежде всего объект манипуляции. Доминирующая тактика в речевом поведении подобной языковой личности — навязывание своего мнения, основанная на преувеличении авторитетности своего жизненного опыта (Я считаю...). Коммуникант такого типа не испытывает уважение к адресату, считая его по интеллектуальным и этическим качествам существом менее развитым. В ходе общения манипулятор проявляется и в манере, задав вопрос, не дослушать ответ на него или же самому дать ответ, в бесцеремонной смене темы путем перебива собеседника, в поучениях, советах и т.п.

Центрированный тип характеризуется установкой на себя при игнорировании партнера коммуникации. Наши наблюдения позволяют нам выделить две разновидности этого типа: активно-центрированный и пассивно-центрированный. Активно-центрированный подтип (активный эгоцентрик) иногда по своим речевых проявлениям напоминает личность конфликтную: тоже может перебивать собеседника, произвольно менять тему разговора и т.д. Однако здесь необходимо констатировать разницу в иллокутивных силах: если конфликтный манипулятор не уважает коммуникативного партнера, желая навязать ему свою точку зрения, то активный эгоцентрик просто не способен встать на точку зрения другого участника общения. Пассивно-центрированный подтип (пассивный эгоцентрик) обычно в бытовом общении выглядит безобидным рассеянным “ежиком в тумане”. Обычно речевое поведения такой языковой личности содержит несоответствие выбранных говорящим тактик ситуации общения и интенции собеседника; как правило, это свидетельствует о низком прагматическом потенциале говорящего, неумении переключиться на точку зрения слушателя. Указанные особенности дискурсивной деятельности отражаются и в упоминании имен, неизвестных собеседнику, как известных; в принципиально банальных реакциях на информацию, касающуюся коммуникативного партнера; в неадекватных реакциях (репликах невпопад); в переведении разговора на темы, которые касаются только говорящего, и полном отсутствии интереса к темам, интересующим собеседника и т.п.

Кооперативный тип в качестве доминирующей установки демонстрирует одновременно установку на себя и на партнера коммуникации. Здесь мы тоже выделяем подтипы: кооперативно-комформный и кооперативно-актуализаторский. Кооперативно-комформный подтип (кооперативный конформист) демонстрирует согласие с точкой зрения собеседника, даже если он не вполне ее разделяет. Это находит выражение в подчеркнутом интересе к собеседнику, в использовании тактик (субжанров) вопроса, поддакивания, проявлении сочувствия, утешения, комплимента и т.д. В реальном общении обычно это выглядит как имитация (в той или иной степени убедительности) настроенности на собеседника. Кооперативно-актуализаторский подтип (кооперативный актуализатор) в своем речевом взаимодействии руководствуется основным принципом, который можно определить как стремление поставить себя на точку зрения собеседника, взглянуть на изображаемую в речи ситуацию его глазами. При том, что затрагиваемые в общении темы интересуют и самого говорящего, он на протяжении всей интеракции настроен на коммуникативного партнера. Как правило, такая языковая личность стремится возбудить в себе и продемонстрировать собеседнику неформальный интерес к его мыслям, переживаниям, фактам жизни и т.п.

Статусно-ролевая дифференциация дискурсивного поведения. С понятием речевого жанра тесно связаны такие категории социальной лингвистики, как роль и статус [подробнее см.: Крысин 1989; Карасик 1993; Горелов, Седов 1998]. Социальная роль — это нормативный, одобренный обществом образ поведения, ожидаемый от каждого, занимающего данную позицию. Социальная позиция, или статус, — формально установленное или молчаливо признаваемое место индивида в иерархии социальной группы. Понятия роль и статус взаимосвязаны.

Для создания портрета языковой личности продуктивным представляется нам методика трансакционного анализа, разработанная американским психологом Э. Берном [1997]. Ученый предложил свою модель статусно-ролевого взаимодействия людей. “Каждый человек, — утверждает исследователь, — располагает определенным, чаще всего ограниченным репертуаром состояний своего Я, которые суть не роли, а психологическая реальность. Репертуар этих состояний мы попытались разбить на следующие категории: 1) состояния Я, сходные с образами родителей; 2) состояния Я, автономно направленные на объективную оценку реальности; 3) состояния Я, все еще действующие с момента их фиксации в раннем детстве и представляющие архаические пережитки” [Берн 1997: 15]. Это, условно говоря, Родитель (Р), Взрослый (В), Дитя (Д). В каждый момент своей жизни индивид испытывает одно из этих Я-состояний.

По Берну, процесс речевого взаимодействия можно разложить на элементарные обмены “посылами”, в каждом из которых есть коммуникативный стимул и коммуникативная реакция (в виде слов, умолчаний, взглядов, отворачиваний друг от друга и т. п.). Такую минимальную единицу общения ученый назвал трансакцией. Сам процесс общения, с его точки зрения, можно рассматривать как серию трансакций. Цель трансакционного анализа состоит в том, чтобы выяснить, какое Я-состояние послало коммуникативный стимул и какое Я-состояние дало коммуникативную реакцию. Разложение общения на составляющие позволяет понять характер и направление развития социальной интеракции, выявить природу коммуникативных конфликтов, создать типологию типичных сценариев продуктивного и непродуктивного взаимодействия партнеров в рамках языковой коммуникации и т.д. Такой анализ дает возможность определить направление и характер развития коммуникативной интеракции, выявить онтогенетические корни тех или иных черт речевого поведения языковой личности и т.д.

Социогенез и структура языковой личности. Трансакционный анализ позволяет выявить общие тенденции в формировании коммуникативных навыков в рамках семейного общения. В этой связи психологи говорят о наличии типичных сценариев развития личности, которые отражают характер отношения к ребенку родителей. Все эти сценарии располагаются между двумя противоположными полюсами, намечающими крайности в неправильном воспитании: гипоопека (недостаток внимания со стороны родителей) / гиперопека (излишнее давление, диктат взрослых на ребенка). На одном полюсе располагаются сценарии — “Кумир семьи”, “Мамино сокровище”, “Болезненный ребенок” и т.п. Это тип ролевых отношений, в которых ребенок заласкивается, возводится на пьедестал; каждое его желание выполняется неукоснительно; его таланты преувеличиваются и т.п. М.Е. Литвак [1997] назвал подобный стиль — стилем избавителя. Ему противоположен стиль преследователя, к которому относятся сценарии “Ежовые рукавицы”, “Ужасный ребенок”, “Путающийся под ногами”, “Козел отпущения” и т.п. Здесь, напротив, ребенок воспринимается родителями как что-то ненужное, как наказание, причина постоянного дискомфорта и неудобств. В промежутке между намеченными крайностями находится смешанный тип сценария (“Оранжерейный ребенок”, “Повышенная моральная ответственность” и т.д.), где любовь и опека сочетаются с требовательностью и контролем.

Развивая положения концепции Э. Берна и его продолжателя — отечественного психотерапевта М.Е. Литвака, мы предлагаем пять параметров структуры личности, соотношение которых отражает особенности социогенеза: “Я” (отношение с самому себе); “МЫ” (отношение к родственникам); “ТЫ” (отношение к друзьям); “ОНИ” (отношение к людям вообще); “ТРУД” (отношение к социально полезной деятельности). В каждой из намеченных позиций у личности могут быть положительные или отрицательные показатели (“+” / “–”). Именно они в значительной степени определяют жизненный сценарий, жизненные установки, позиции, проявляющиеся в поведении (в том числе — речевом). Их соотношение у взрослой языковой личности способно предопределять наличие тех или иных черт речевого портрета.

Лингвокреативность как черта языковой личности. К характеристикам человека говорящего, которые можно считать критерием для разграничения дискурсивного мышления, следует отнести и лингвокреативность, т.е. способность языковой личности к речетворчеству. Подобное явление находит выражение в так называемой языковой игре [см.: Гридина 1996; Русская разговорная речь... 1983; Норман 1987, 1994; Горелов, Седов 1998; и др.]. Языковая игра — феномен речевого общения, содержанием которого выступает установка на форму речи, стремление добиться в высказывании эффектов, сходных с эффектами художественной словесности.

Перейдем к описанию идиостилей личностей, избранных нами в качестве объектов. Изобразим портрет первой языковой личности — X. К числу важных социальных параметров, которые могут понадобиться нам для мотивации тех или иных особенностей ее речевого поведения, добавим возраст — 46 лет, и семейное положение — замужем (имеет двоих детей разного пола).

Прежде всего остановимся на некоторых социально-психологических характеристиках личности, влияющих на ее дискурсивное мышление. X — по своему темпераменту ярко выраженный сангвиник (или, по И.П. Павлову, — человек, обладающий сильным типом нервной системы, уравновешенным и подвижным) и столь же очевидный экстраверт (по классификации К.-Г. Юнга). Сюда следует добавить еще некоторые коммуникативные показатели характера, которые проявляются в повседневной коммуникации, как-то: доминантность (Х чаще выступает в качестве коммуникативного лидера) и мобильность, пластичность в овладении новыми ситуациями и сферами общения. Анализ особенностей речевого поведения Х позволяет предположить преобладание в ее вербальном мышлении левого полушария головного мозга.

По особенностям речевой культуры Х можно отнести к среднелитературному типу с некоторым разговорно-фамильярным субстратом. В целом Х владеет основными ортологическими нормами русского литературного языка и даже выступает их ревнителем. Однако некоторые нечастотные нормы словоупотребления ею нарушаются ((Дочери) — Долго я буду ждать/ когда ты оденешь куртку //; — Зашла я в ваш магазин “Торты” //; — Факультет наш пока не очень/ обеспеч(ние слабенькое //...)

К активным средствам литературного языка в речевом поведении Х относятся разговорная речь плюс устная и письменная формы речи научной (научного стиля). Использование разных речевых форм довольно четко дифференцируется в соответствии со сферами общения: научный стиль — на лекциях и в письменных текстах (научных статьях); РР — в непубличном повседневном общении. В качестве черты речевого портрета Х можно отметить отражение профессиональных речевых навыков в бытовом общении: в дискурсе сугубо неофициальном появляются элементы устной публичной речи (развернутые синтаксические формы) (Так // Маша/ встала/ и быстренько убрала в своей комнате //; Я считаю/ что в данном случае В.И. была не права // Ей никто не давал права/ передавать информацию/ которая ее не касается). Еще одна особенность: в некоторых ситуациях бытового общения в речи Х проявляются элементы делового стиля, сильно отдающие канцеляритом и даже — новоязом. Обычно это происходит в том случае, когда разговор затрагивает научные или профессиональные темы (Я возьму эту методику/ на вооружение в своей работе //; В этом случае // я встаю на позиции традиционной школы //; Мы как-нибудь решим этот вопрос/ и без твоей помощи // и т.д.).

Показательной особенностью речевого поведения Х можно считать тяготение к просторечию, элементы которого она использует в самых разных сферах общения. При этом можно отметить как бы два типа включения просторечной лексики в дискурс: во-первых, осознанное использование просторечных слов для усиления экспрессивного эффекта воздействия. Как правило, это просторечные экспрессивы с негативным значение (гад, подлец, стерва, сволочь, скотина и т.д.: Ох Аленка/ ну ты и стерва! //; Ну ты совсем обалдел // Ты бы еще в передний угол/ штормовку свою задрипанную/ выпер! //; Пусть обратятся еще // Я их пошлю подальше // Было бы из-за чего корячиться!); во-вторых, употребление просторечных элементов для создания эффекта языковой игры (А что эт за мамзель была? // Неужто евойная супружница //; (В театре) Эт что за мужик? // Хорошо поет // Дай-ка [бинокль] посмотрю морду лица //; Эт ты чай-поди по заграницам // А нам/ простым людям... // и т.п.). В последнем случае мы имеем дело с языковой игрой на ролевом уровне: X как бы играет роль “простецкой женщины”. В некоторых случаях в игровой функции используется принцип “народной этимологии”, представляющий собой имитацию неправильной интерпретации не очень грамотными людьми заимствованных слов (Не/ ты для телевидения не годишься // Ты не фотогигиеничный //; Ведь что ей/ в сучности надо? // Тоже/ что и в кобельности //; У них еще ни одной защиты не было // В ВАКе их работы через мелкоскоп смотреть будут // и т.п.).

Особого упоминания заслуживает отношение Х к табуированным речевым формам. Нужно сказать, что в ситуациях бытового конфликтного общения (о чем у нас еще пойдет речь) Х наряду с просторечными экспрессивами охотно и обильно использует матерные слова. Сквернословие присутствует, как правило, в ее общении с родственниками и друзьями для усиления эмоциональной экспрессивность речи, которая также должна считаться характеристикой языкового облика Х. Однако даже в рамках общения неконфликтного и даже с не очень знакомыми людьми она частенько допускает бранную лексику, относящуюся к периферии этого семантического поля. Использование мата также направлено на поддержание ролевого образа “простецкой женщины”. В ответ на замечания собеседников о грубости речевого поведения Х она любит отвечать фразой: Я женщина простая/ люблю резать правду-матку //.

[Пресуппозиция: разговор с малознакомой ровесницей принадлежащей к одному с Х социальному кругу. Ситуация полуофициальная: общение протекает в стенах пединститута. Тема разговора: зарплата и ее задержка]:

А. — Не знаю/ выплатят нам все долги/ или нет? //

Х. — Что они/ ети иху мать/ обалдели там что ли все! //

Парадоксальной на первый взгляд чертой языковой личности Х выступает соседство в ее повседневном речевом поведении элементов сниженно-просторечной речевой стихии с явными книжнизмами (причастными и деепричастными оборотами, конструкциями с двумя существительными в родительном падеже, краткими прилагательными и т.д.) (Я говорю о лаборатории/ руководимой Г.И. //; А зайдя в зал/ большой такой/ смотрю/ кофточка/ отдельно от других повешена/ такая/ вроде бы страмная // Присмотрелась // Ба/ да это же импортная вещь //; и т.п.) Указанные особенности речевого поведения Х проявляют себя и в том случае, когда в рамках одного дискурса присутствуют просторечные элементы и научный стиль ((Дочери) Ах ты/ курва/ опять новые кроссовки напялила // (повернувшись к собеседнику-ровеснику) Ну что тут поделаешь/ преодолеваем недостатки переходного возраста //...)

Характерной особенностью речевого поведения Х можно считать ее отношение к заимствованной лексике. Здесь мы наблюдаем распространенное неверное представление об иностранной (обычно терминологической) лексике, как о показателе высокой культуры (Мы достигли/ достаточно высокого культурного уровня/ чтобы использовать в разговоре иностранные слова). Следствием такого представления становится употребление иностранных слов в бытовом общении (иногда — в искаженном виде) (Вкусный салат // Ты не скажешь/ какие тут индигренты [имеется в виду — ингредиенты] присутствуют? //; У них на кафедре такая тенденция появилась/ как что/ так пьянка //; и т.п.)

Кстати сказать, свой уровень владения языком Х считает достаточно высоким. При этом она практически никогда не сомневается в правильности используемых ею речевых форм в смысле их соответствия нормам литературным и не обращается к справочной литературе, ограничиваясь собственным языковым чутьем.

В информативном повседневном общении Х демонстрирует довольно высокий уровень прагматизированности дискурса. Иными словами, ее рассказ обычно ориентирован на уровень знаний собеседника о предмете речи. В моделировании действительности Х чаще всего использует репрезентативно-символические стратегии. При этом в построении информативного дискурса она часто допускает немотивированные ответвления от первоначально намеченной темы.

—У нас с компьютером то же самое было // Вдруг перестал записывать/ или нет/ сохранять то/ что исправлено // Я у Сашки спросила // Парень такой/ у вас в институте работает // Я ему много помогала // Он диссертацию у вас защищал // В Саратове // Интересная тема такая у него (...[далее — пространное изложение содержания диссертации]) // Ну/ так про че я? // А/ так вот он говорит/ Это у вас/ наверное макровирус // Я проверила/ точно/ полно вирусов //...

Однако несмотря на то, что устный информативный дискурс Х строится с учетом знаний слушателя, речь Х чрезвычайно субъективна: излагаемые факты подаются через призму субъективной оценочности. Особенно хорошо иллюстрируют отмеченную особенность способы передачи чужого высказывания, которое обычно изображается при помощи прямой речи. Оценка присутствует в авторском обрамлении чужого слова.

— Заходит так/ и представляешь/ елейным таким голоском/ Эт вы что/ обои наклеили? // Я ей/ Ну как у нас теперь? // Она/ Ты знаешь/ Х/ хуже не стало // Не/ ты представь/ какая стерва // Гадость/ и таким елейным голоском // Все настроение испортила //...

Характеризуя Х по степени координации речевого поведения, можно говорить о довольно отчетливо выраженной в ее повседневном общении конфликтности, которая проявляется и в форме агрессии и в стремлении к манипуляторству. В ходе общения она, как правило, навязывает тему разговора; в том же случае, когда в качестве коммуникативного лидера выступает ее собеседник, Х может прервать его и постараться перевести разговор на интересующую ее тему. Конфликтность Х проявляется и в специфической для нее особенности бытовой коммуникации: задать вопрос и либо, не дожидаясь ответа, самой на него ответить, либо, не дослушав ответ, перевести разговор на другую тему. Еще одна черта портрета языковой личности Х, которая может быть квалифицирована как конфликтная — навязывание собственного мнения, собственного жизненного опыта, стремление подчеркнуть собственную значимость. Это ярче всего проявляется в наиболее частотной в повседневной речи Х формуле: “Я считаю!”; “Ты должен...” и т.п. (—Я считаю/ она делает дурь // Зачем ей было разводиться! //; — Я считаю/ в его возрасте/ каждый мужчина должен жениться //; (Дочери) — Так/ в этой тряпке ты не пойдешь // Ты сейчас же оденешь свитер! //; и т.п.).

Конфликтность Х проявляется и в жанровых предпочтениях бытового общения, о чем мы еще будет вести речь чуть ниже. Однако уже здесь можно отметить тяготение Х к “конфликтным” речевым жанрам (ссоре, выяснению отношений и т.п.) и субжанрам, выступающим в ее дискурсе в качестве тактик (колкости, инвективы, упрека, обвинения и т.д.) Участвуя в общении, Х часто склонна воспринимать своих коммуникативных партнеров как конфликтных. Это проявляется в установке, присутствующей у Х при восприятии чужой речи: она готова интерпретировать иллокуцию собеседника как негативную (Она мне гадость сказала), даже, если такой интенции у говорящего не было. В связи с этим характерно, что колкости, которые с удовольствием говорит Х, она иногда специально продумывает в качестве “домашних заготовок”.

([Пресуппозиция: В одном из предыдущих разговорах с родственником (А) Х восприняла шутки над своим племянником (И), страдающим задержкой психического развития, как колкость]

А. — Ну/ а как дела у И.? // Он учится? // В школу ходит? //

Х. — Ох А. // Кто бы говорил? // У самого сын двоечник/ едва с программой справляется // Не тебе чужих детей критиковать // На своего бы лучше посмотрел //...)

В стрессовых ситуациях Х охотно идет на провоцирование коммуникативного конфликта, который может перерасти в ссору, где Х демонстрирует прямую вербальную агрессию ((Входя в комнату, где дети смотрят телевизор) — Что вы тут за дебилизм смотрите! // Целыми днями торчите у ящика/ как придурки! //; (Мужу) — Ты идиот! // Ты мне очертенел! // Мне надоели твои постоянные подколы! //; и т.п.)

По характеру поведения в коммуникативном конфликте Х с отчетливостью можно отнести к инвективному типу языковой личности. Эта особенность наиболее отчетливо проявляет себя в жанрах нижнего слоя общего континуума бытового общения: в семейном, дружеском гипержанрах, в жанрах ссоры, болтовни и т.д. Здесь особенностью речевого поведения Х становится пониженная семиотичность, прямолинейность в оценках, которая иногда облекается в нарочито грубую форму. В частности, это проявляется в “Ты-общении” в рамках полуофициальной профессиональной коммуникации (например, разговор с коллегой по кафедре) ((На кафедре, ожидая когда коллега оденется) — Ну/ ты/ (имя и отчество)/ оденешься сегодня // Хватит возиться/ пошли домой //...).

Рассматривая жанровый спектр дискурсивного поведения Х, прежде всего можно отметить достаточно хорошее владение нормами нижнего яруса жанрового пространства (нериторическими жанрами). Х общительна, легко входит в контакт с незнакомыми собеседниками; способна поддерживать и развивать коммуникативное взаимодействие в рамках непубличного неофициального общения — как информативного (рассказ, просьба, вопрос), так и фатического (дружеский и семейный гипержанры). Здесь, кроме уже отмеченного тяготения к конфликтным жанрам, следует указать на хорошее владение жанром болтовни в ущерб другому фатическому жанру — разговору по душам.

В отношении речевых жанров верхнего уровня — риторических, нужно констатировать следующую закономерность. Х довольно хорошо владеет жанрами информативно-деловой сферы; ее речевое поведение хорошо дифференцировано в соответствии с разнообразием ситуаций официального и полуофициального общения. Она знает этикетные формы, умеет обратиться к коммуникативному партнеру в официально-деловой ситуации (например, в ситуациях профессионального официального общения (на ученом совете, заседании кафедры, лекции, экзамене и т.п.), в разного рода официально-бюрократических ситуациях (в бухгалтерии, отделе кадров и т.п.). Однако в речевом репертуаре Х либо полностью отсутствуют, либо очень страдают риторические жанры фатического общения. Она, к примеру, совершенно не владеет нормами светского общения: оказываясь в ситуациях публичного неофициального (или полуофициального) жанрового взаимодействия, Х частенько нарушает статусно-ролевые и прагмалингвистические стереотипы дискурсивного поведения, что нередко приводит ее к коммуникативным недоразумениям, неудачам и даже — конфликтам. Не владеет она и такими конкретными риторическими фатическими жанрами, как тост, флирт, анекдот. Коммуникативная самоуверенность приводит Х к тому, что она пытается выступать лидером общения в жанрах, о которых имеет слабое представление: так, например, она часто пытается рассказывать анекдоты, однако, как правило, ее рассказ успеха не имеет.

Рассматривая черты языкового портрета Х через призму ее речевого становления, мы прежде всего легко можем мотивировать наличие в ее речевом поведении просторечной стихии. Детство Х проходило на окраине маленького городка в среде железнодорожных рабочих. Эта по преимуществу просторечная среда предопределила ее первичные речевые впечатления. Последующая речевая эволюция Х привела к осознанию ею просторечных элементов как ненормативных, непрестижных средств коммуникации. Однако детские речевые навыки сформировали языковой вкус Х, предопределив тяготение к просторечным словам и выражениям. Противоречие между запретом на просторечие и желанием использовать просторечные элементы в активном употреблении было снято тем, что можно назвать речевой сублимацией [термин подсказан автору Н.К. Седовым], т.е. своеобразным уходом в детство, но с оговоркой об осознанности такого ухода.

Речевая сублимация объясняет и стремление к ролевой игре в виде создания маски “простецкой женщины”. В речевом поведении просторечные экспрессивы и ненормативные элементы подаются Х как игровое украшение высказывания. Характерно и то, что в дискурсах Х полностью отсутствуют (даже на уровне языковой игры) элементы молодежного жаргона: среда, в которой проходило ее детство, практически не содержала элементов этого нелитературного подъязыка. Нужно предположить и существование у ролевой маски и защитной функции: дело в том, что отсутствие в семье отца, невысокое материальное положение семьи развило в личности Х чувство неуверенности (минус в позиции “Я”). Стремление преодолеть это чувство привело к ролевой игре в грубость, языковые средства для которой были взяты из детских впечатлений.

Простонародно-просторечная среда формирования личности Х оказала влияние и на формирование стереотипов ее дискурсивного поведения в коммуникативном конфликте, которые позволяют квалифицировать ее как личность инвективную. Эти же причины предопределили характер доминирующей установки Х по отношению к участникам коммуникации: конфликтный характер речевого взаимодействия, очевидно, сформировался у Х в результате детских наблюдений за речевым поведением взрослых. Правда, полностью мотивировать наличие конфликтности языковой личности только лишь языковыми впечатлениями будет вряд ли справедливо: определенную роль здесь, очевидно, играют такие психологические показатели, как темперамент, характер и т.п. Причиной конфликтности Х выступает и другая особенность структуры ее личности: минус в позиции “ОНИ” (недоверчивое отношение к людям вообще) и не столь явно выраженный минус в позиции “ТЫ” (отношение к друзьям, контакты с которыми у Х часто приобретают характер соперничества).

Указанные особенности связаны с ролевой структурой личности Х. Прежде всего это определяется слабостью ее психологического Взрослого. Функции Взрослого часто в различных ситуациях берут на себя Дитя и Родитель. Родитель у Х довольно сильный, но однобокий (что мотивировано тем, что Х с довольно раннего детства воспитывалась без отца). Кстати сказать, некоторая неадекватность Родителя приводит Х к многочисленным речевым недоразумениям и неудачам, когда она невольно нарушает статусно-ролевые и даже этические нормы речевого поведения. В тех же случаях, когда в функции Взрослого выступает Дитя, возможны эмоционально-конфликтные проявления, которые не вполне соответствуют нормам жанрового взаимодействия.

Доминантность в речевом поведении рассматриваемой языковой личности, как равно и мобильность в овладении ею новыми средствами общения, следует связывать с другой характеристикой ее личности: минусом в позиции “Я”, успешное преодоление которого (компенсация) сформировало у Х активную социально-коммуникативную установку поведения. Эта черта усилена характером ролевых отношений в семье и сангвиническим темпераментом Х: она росла в многодетной семье, где сценарий ее воспитания проходил ближе к стилю Избавителя (Х играла лидирующую роль “надежды семьи”). Впоследствии высокий уровень притязаний и общительность, свойственная выходцам из больших семей, отразилась на том, какую роль Х стала играть в коллективе класса: в течение достаточно долгого времени она входила в школьный актив (была последовательно председателем совета пионерского отряда, старостой класса, классным комсоргом и т.п.). Ролевая позиция в группе сверстников сформировала активную жизненную позицию Х, которая впоследствии стала проявляться в речевых формах.

Первичные речевые впечатления, связанные с нелитературным окружением, предопределили и особенности разговорной речи Х: поздний характер ее формирования привел к наличию в ее устном дискурсе книжнизмов (книжных оборотов, терминологии, нагромождение существительных в родительном падеже и т.п.). Это отчасти также результат семейных традиций: в дружной семье Х дети много и без разбора читали. Этим же можно объяснить тяготение Х к заимствованной лексике, которая представляется ей признаком культуры, компенсирующим использование грубо-сниженной и табуированной лексики.

Перейдем к описанию идиостиля языковой личности Y. Начнем с общих черт индивидуального портрета ее личности. Y — женщина 32-х лет, не замужем. По особенностям темперамента — неявно выраженный меланхолик (по И.П. Павлову — слабый тип нервной организации), достаточно отчетливо представленный интроверт (по К.-Г. Юнгу). Добавим сюда присутствующую в речевом поведении недоминантность, которая соотносится со слабо выраженной ригидностью. В качестве черты, характеризующей языковой портрет Y, можно считать правополушарную ориентацию ее речевого мышления.

По типу речевой культуры Y тоже можно отнести к среднелитературному типу, но близком к элитарному. В ситуациях профессионального, официального и полуофициального общения стилевой доминантой ее речевого поведения выступает речь публичная (устная научная). Однако в своей речевой практике при определенных усилиях Y способна использовать и иные стили: публицистический (например, написать заметку в газету), официально-деловой (грамотно написать заявление, докладную, объяснительную записку и т.п.) и даже художественный (рассказ, очерк). В общении публичном — профессиональном, светском т.д. — Y демонстрирует сдержанно-нейтральный не очень эмоциональный тон; редко выступает в качестве коммуникативного лидера, практически никогда не навязывает свое мнение, не перебивает, дослушивает собеседника и т.д.

В отношении к различным видам и стратегиям дискурсивного поведения Y демонстрирует любопытную особенность, которую можно определить как принцип диглоссного использования языковых средств в зависимости от того, к официальному или неофициальному, публичному или непубличному речевому пространству относится дискурс. Основным отличительным критерием здесь выступает степень осознанности, вызванная фактором официальности (публичности) в дискурсивном поведении. В том случае, когда Y общается в ситуации публично-официального общения, она опирается на использование нарративных стратегий информативной речи, к которым добавляются этикетные формы речи фатической. Здесь у Y наблюдается то, что можно назвать ортологической неврастенией: страх перед неверным словоупотреблением. Поэтому, кстати сказать, отличительной особенностью языковой личности Y выступает постоянная и неуклонная работа со словарями по выявлению и усвоению ортологических норм, знатоком и носителем которых она слывет в кругу своих знакомых (А. — Завтра пойду флюрографи;(ю делать // Y. — (поправляет) Правильно/ флю-о-рогрáфию //; А. — Вчера холодно было/ а я куртку не одела // Y. — Надела // А. — Что? // Y. — Надо говорить/ на-де-ла // Одеть можно/ кого-нибудь //; и т.п.).

К сказанному можно добавить, что в официальных и полуофициальных публичных ситуациях общения в общественном месте Y выступает в роли блюстителя норм приличного поведения: это проявляется в стремлении соблюдать установленные нормы общения и призывать к этому друзей и знакомых. Оказываясь в общественных местах, Y как бы включает языковую цензуру, контролирующую речевое поведение. Обычно такая цензура проявляет себя в “одергивающих” фразах (— Слушай/ может хватит // Вон люди уже оборачиваются; — Я с тобой больше/ никуда не поеду // С тобой опозориться можно //; — N/ прекрати кричать // Веди себя прилично //; — Представляю/ что теперь о нас мать N подумает //; — Ну что ты вопишь // Уймись // Хватит публику развлекать //; — Давай не будем/ митинг устраивать // Дома мне все расскажешь // А то вон уже народ смотрит //; и т.п.).

В своем речевом употреблении Y тщательно стремится избегать ненормативных (нелитературных) просторечных слов. Еще более запретной речевой областью для интересующей нас языковой личности выступает сквернословие: табу на сквернословие “работает” в ее речевом поведении даже в самых экстремальных, запредельно-стрессовых ситуациях.

Изменение прагматических условий общения с официального на неофициальное разительно меняет характер речевого поведения Y. Прежде всего бросается в глаза резкое возрастание репрезентативно-иконических стратегий в построении дискурса. Если в официальных ситуациях дискурс Y можно квалифицировать как нейтральный, мало эмоциональный, то в общении неофициальном она, изображая языковыми средствами ту или иную ситуацию, буквально разыгрывает ее, прибегая к невербальным компонентам и звукоизобразительным средствам. Подчеркнем, что такой характер приобретает речевое поведение Y в неофициальной полупубличной коммуникации с близко знакомыми людьми, например, в дружеском застолье, в полилоге с несколькими подругами и т.п.

А — Слушай/ как там дача-то ваша/ поживает? //

Y — Да/ так // Ездим // Недавно/ вот/ были // Кота сдуру взяли // Он так дч-ч-и-ч/ к земле (жест руками) // Распластался // Так ту-ту-ту/ (жест) пополз // Шугается всего (жест головой, изображающий, как кот озирается) // Ё-ё // Лежал/ лежал // Потом/ бабочку увидел (жест)/ и за ней/ ту-ту-ту // Хорошо еще/ я ему такой (жест) ремешок красный/ повязала //...

Указанные особенности проявляются в полной мере в дискурсе, содержащем чужую речь: Y изображает высказывания другого человека так, как это делают дети младшего подросткового возраста: свое субъективное отношение в говорящему (автору речи) она передает не в авторском сопровождении, а посредством интонации. Дискурс с чужой речью в исполнении Y похож на маленький спектакль одного актера.

— Я такая/ захожу в учительскую // Подходит ко мне Ковылева/ (жест: руки к щекам) [интонационно изображаются эмоциональные перепады в речи ученицы] Y[имя и отчество]/ у меня кажется/ тройка по химии выходит // Я ей [учительнице по химии] говорю/ Давайте я отчитаюсь // Она/ Нечего тебе отчитываться // [смена интонации] Я думаю/ Ну/ ни фига себе // Подожди/ говорю // Подхожу так/ [смена интонации на официальную] Светлана Ивановна/ девчонка на филфак собирается // Ей ваша химия вообще не нужна // Ей медаль из-за этого могут не дать // А та/ такая // [интонация меняется на передразнивающую] Как это не нужна // Ей ее сдавать // Я ей/ Это ж гуманитарный класс // У них экзамены по выбору // Не будет она вашу химию сдавать // А эта грымза // [смена интонации] Ну/ не знаю // Не могу же я ей так просто рисовать оценки //...

В некоторых ситуациях неофициально-дружеского общения дискурс Y также напоминает речь детей подросткового возраста. В нем появляется несколько очень частотных по употреблению междометных и делексикализованных элементов, использующихся в сниженной речи школьников. Складывается ощущение, что они всплывают у нее из каких-то глубин сознания в ситуациях социального взаимодействия, во-первых, фатических по преимуществу, во-вторых, связанных с ослаблением внутреннего контроля за формой выражения (Ну ты/ даешь/; Ну/ ты вообще // Ништяк! //; Да что ты! //; Ё-ё/ ну ты деловая! // Ну/ ты прям как эта // Оборзела совсем //; и т.д).

Другое, важное для создания речевого портрета Y наблюдение: в повседневном общении она склонна надевать речевую маску “грубоватого подростка”. Маска эта явно не соответствует личностным качествам изображаемой языковой личности и служит своего рода психологическим щитом, за который она прячется. При этом средства создания эффекта грубости можно квалифицировать как квазисредства: Y не грубит, а имитирует грубость, не говорит колкость а имитирует ее. К средствам создания речевой маски можно отнести некоторые жаргонные выражения, свойственные среднему школьному возрасту ((Подруге) — Отстань/ а то в пятак дам //; — По-моему/ у тебя опять/ крыша поехала //; — Убери свои грабли //; — Сгинь в туман/ за тобой ничего не видно // Слиняй с экрана //; и т.п.).

Для создания речевой маски Y может использовать даже просторечные экспрессивы (типа: дурында, дубина стаеросовая, грымза, карга старая), которые имеют в ее дискурсе сугубо игровую функцию. Однако собственно просторечная нейтральная лексика напрочь отсутствует у Y в речи, сопровождающей любые ситуации, будь то взаимодействие официальное, или неофициальное. Подчеркнем, что все отмеченные сниженные и арготические элементы используются Y только в неофициальном дружеском или семейном фатическом по преимуществу общении. В официальной коммуникации она никогда не выходит за пределы нейтральных нарративных стратегий дискурсивного поведения, которое опирается на скрупулезное соблюдение литературных норм.

В ситуациях неофициального непубличного дружеского общения (в рамках речевого жанра “разговор по душам”) можно наблюдать изменение общей стратегии речевого поведения: в дискурсе исчезают как нормативистские моралитэ, так и жаргонно-просторечный слой (снимается маска). Здесь мы уже наблюдаем нарративные стратегии, обусловленные усилением речевого аналитизма и субъективной модальности.

[Подруге] — Я сейчас живу/ от выходных до выходных // Устала невероятно // Но/ понимаешь/ тут такой парадокс // С одной стороны/ кажется/ уже ничего не хочется // Утром встаю/ нет сил // А с другой/ до школы добираюсь/ просыпаюсь // Прихожу/ дети кругом // Так сразу заряжаешься от них // И вроде/ ничего // Жить можно //...

Представленные наблюдения позволяют предположить в качестве значимой особенности речевого облика Y своеобразное функционально-стилевое разделение речевых зон, которое соответствует разделению функций правого и левого полушарий мозга: если левое полушарие контролирует сферу официального и рационально-интимного общения, то в ситуациях, когда Y не испытывает необходимости дополнительного контроля за речью, когда она настроена на раскованное, помимовольное общение, наблюдается активизация правого полушария, берущего на себя львиную долю речевых функций.

В соответствии с критериями координации дискурса по отношению к участникам коммуникации Y можно определить как личность по преимуществу кооперативно-комформную, иногда, впрочем, способную к пассивной центрации. Центрированность проявляется у Y в неофициальном общении, где она привлекает репрезентативно-иконические стратегии. В подобном случае построение дискурса Y напоминает, как мы уже говорили, эмоциональную речь младших подростков.

В ситуации коммуникативного конфликта Y демонстрирует черты рационально-эвристической языковой личности ((Мужу подруги, обвиняющему ее в излишнем пуризме) Ну конечно/ все дураки/ а ты у нас самый умный //; (Брат, с которым она находится в ссоре, ей) — Мне звонили? // Y. — Ну конечно/ с утра до вечера // Телефон оборвали // Б. — Так звонили/ иль нет? // Y. — Кому ты нужен //; и т.п).

Кстати сказать, эти же особенности она демонстрирует в собственной педагогической практике: в ситуации, которая несет в себе элементы конфликта, она старается иронизировать.

В жанрах помимовольных Y значительно лучше владеет нормами информативной речи, нежели бытовой фатикой. Общению фатическому иногда мешает уже описанная выше “маска”: псевдоконфлинтные тактики и псевдоинвективные стратегии иногда воспринимаются коммуникативными партнерами Y как конфликтные и инвективные. При этом насколько Y чувствует себя неуверенно и дискомфортно в разговорной болтовне, настолько хорошо и комфортно — в разговоре по душам (с близкими подругами). Однако в целом речевое поведение Y демонстрирует знание основных норм жанровой нериторической коммуникации — как информативной, так и фатической.

Так же, как и Х, Y неплохо ориентируется в официально-информативной коммуникативной области: она свободно строит свой дискурс на педсовете, в бухгалтерии, в районо и т.п.

В качестве парадоксальной черты речевого портрета Y можно наметить значительно более свободное владение фатическими жанрами риторическими, нежели помимовольными. Y хорошо и адекватно ситуации строит жанровое взаимодействие в публичной (официальной и полуофициальной) коммуникации (гипержанр “светское общение”), никогда не нарушая стереотипов речевого поведения (сюда можно отнести поведение в театре, в кулуарах конференции, разговор в учительской и т.п.). Y имеет представление о нормах таких риторических жанров, как флирт, тост (и вообще — гипержанра “застольное общение”), анекдот. При этом необходимо подчеркнуть особенность ее речевого поведения, которая состоит в адекватной оценке (и даже порой — недооценке) своих коммуникативных возможностей: Y предпочитает молчать в жанровых ситуациях, выходящих за пределы ее речевой компетенции.

Самый первый взгляд на приведенный выше речевой материал позволяет увидеть в структуре языковой личности Y три функционально-ролевых слоя: во-первых, нормативно-контролирующий пласт речевого поведения, связанный с областью официального и публичного общения (к нему следует отнести и элементы “ортологической неврастении”); во-вторых, инфантильно-иконическая сфера, воссоздающая стратегии общения в подростковом возрасте; и, наконец, в-третьих, рационально-рефлексивная прослойка (ее речевые элементы проявляются прежде всего в рамках дружеского интимного общения). Отмеченная триада хорошо соотносима с тремя Я-состояниями, которые выделяет Эрик Берн. При этом каждый из намеченных плоскостей языкового портрета Y связан с разными впечатлениями ее языковой биографии.

Элементы речевого поведения, которые выражают интенции берновского Дитя, по времени возникновения в речевом кругозоре Y можно отнести к младшему подростковому возрасту. Тогда ее семья жила в Заводском районе, в его части, называемой в Саратове “Пролетаркой”. Здесь же находилась школа, в которой училась Y. Указанные черты ее языкового портрета возникли под влиянием неформального общения со сверстниками в школе и на улице. К ним же можно отнести репрезентативно-иконические стратегии информативной речи, разного рода жаргонно-просторечные сниженные экспрессивы и т.п. По всей вероятности, этот период в жизни Y был временем относительно гармоничного, безоблачного существования. Впоследствии развитие личности Y проходило менее безоблачно, а, может быть, даже несло в себе разного рода стрессы и болезненные ощущения, связанные с переходным периодом. Потому бессознательный переход на “язык детства” у Y как бы означает уход в состояние, предполагающее снятие внутреннего напряжения и осознанного контроля за речевым поведением.

Стереотипы подросткового речевого поведения используются Y для создания игровыми средствами речевой маски “грубоватый подросток”. Сам факт существования этой маски объясняется особенностью ролевого статуса Y в семье, который формировался на протяжении подросткового возраста. Позиция, которую Y занимала в семье, в силу различных причин характеризовалась стилем Преследователя. Кроме этого, некоторые индивидуально-личностные особенности взаимоотношения Y с окружающим миром в старшем подростковом возрасте направили развитие ее личности в русло сценария “гадкий утенок”, что предопределило появление в ее личностной структуре непреодоленного минуса в позиции “Я”. Маска, о которой идет речь, стала своего рода защитным средством, шипами, за которыми Y пытается скрыть ранимость и неуверенность в себе. Ее появление напрямую связано с особенностью языковых средств выражения Дитя: уходя в детство, где Y было хорошо и комфортно, она одновременно использует свойственные подростковому возрасту внешне грубые и внешне конфликтные тактики построения речи.

Речевой пласт, связанный с влиянием психологического родителя Y, имеет другой источник формирования. Внутренний цензор, контролирующий ее поведение с точки зрения норм приличия, сформировался в результате воздействия семейных традиций: Y росла в семье, культивировавшей традиционные установки по отношению к поведению в общественном месте. Ее родители — люди с высшим образованием, носители среднелитературной речевой культуры. Поэтому в семье Y слышала главным образом речь литературную. Что же касается “ортологической неврастении”, то ее возникновение в языковом сознании Y — результат действия уже описанных черт характера (минус в позиции “Я”), которые усилили установки, наметившиеся в старших классах, превратившиеся в осознанный принцип речевого поведения во время обучения на филологическом факультете университета. Упрочиванию этого принципа также служил многолетний опыт работы в школе в качестве учителя-словесника.

Фобия к просторечным нарушениям в рамках дискурсивного поведения отчасти мотивирована отталкиванием от языковой среды Заводского района, где литературные нормы большинством обитателей не соблюдаются. Кстати сказать, этими же причинами объясняется негативное отношение к табуированной лексике: в той социальной сфере, где проходило становление личности Y, сквернословие отражало и выражало грубость в межличностных отношениях. Особенности же характера Y, ее ранимость, сформировали неприятие по отношению к грубости, которая в ее сознании прежде всего ассоциировалась с матерными словами.

Переход на коммуникативно-ролевую позицию Взрослого в речевом поведении Y означает одновременно снятие инфантильно-иконической защитной маски и ослабление ортологического напряжения. Это происходит главным образом в жанровых ситуациях интимно-дружеского общения, когда Y полностью доверяет своему собеседнику (разговор по душам с близкой подругой). Возникновение этого речевого слоя ее личности следует отнести к старшему подростковому возрасту и далее — к студенчеству. Эта грань ее языковой личности сформирована наиболее поздно. Поэтому она опирается на сознательное использование психолингвистического механизма порождения и понимания речи.

Сравнение черт речевых портретов разных языковых личностей, рассмотренных в ракурсе их речевых биографий, позволяет сделать выводы о некоторых особенностях формирования дискурсивного мышления человека: о становлении социолингвистической компетенции языковой личности. На процесс формирования индивидуального облика языковой личности оказывают воздействие разные факторы.

Прежде всего здесь можно говорить о психофизиологических генетических предпосылках становления дискурсивного мышления. Это, во-первых, характер функциональной асимметрии головного мозга, наследственная предрасположенность к доминирующей роли правого или левого полушария в руководстве речевой деятельностью, во-вторых, особенности темперамента, предопределяющие соотношение в коре головного мозга процессов возбуждения и торможения и т.п. Нужно сказать, что психофизиологические особенности личности влияют на формирование дискурсивного мышления в достаточной степени опосредованно. Они лишь создают предпосылки для тех или иных стратегических предпочтений речевого поведения носителя языка. Так, в описанных речевых портретах особенности темперамента косвенно повлияли на развитие определенных черт личности Х: сила и сбалансированность процессов возбуждения и торможения, свойственные сангвиническому темпераменту, создали хорошие предпосылки для формирования мобильности ее речевого поведения и его доминантного характера. Можно также говорить о косвенном воздействии темперамента на становление языковой личности Y: слабость процессов возбуждения и торможения создали хорошую базу для недоминантности, ригидности и, отчасти, — центрированности речевого поведения. Особенности функциональной асимметрии головного мозга неявно предопределили некоторые черты речевых портретов Y и X. Однако, повторяем, физиологические предпосылки оказали лишь косвенное воздействие на процесс речевого становления языковых личностей.

В значительно большей степени структуру личности в целом и языковой личности, в частности, предопределяет социогенез: отношения в семье, которые складываются в первые годы существования человека (дошкольное детство). Здесь на первый план выступает сценарий формирования коммуникативных черт характера, ролевая позиция, навязываемая ребенку взрослыми. Совершенно отчетливо прослеживается закономерность: если X воспитывалась в соответствии со смешанным сценарием, близким к стилю “Избавителя” (“надежда семьи”), то Y навязывался стиль “Преследователя” (“гадкий утенок”). В результате у первой — активная жизненная позиция (плюс в позиции “Я”), мобильность в речевом поведении. Давление родителей, к которому добавился общий комплекс неполноценности у Y, привел к стойкому минусу в позиции “Я”, следствием которого стал отчасти сильный ролевой слой Родителя в психологической структуре ее личности. Разница в соотношении ролевых начал, как равно и плюсов и минусов в разных позициях (“Я”, “Ты”, “Мы”, “Они”, “Труд”), довольно отчетливо проявляется в речевом поведении каждой из рассматриваемых личностей. Сюда можно отнести конфликтность и инвективные предпочтения Х, “речевую сублимацию” (ролевая игра под “простецкую женщину”) и многочисленные коммуникативные неудачи в ее РР; диглоссный принцип использования речевых средств Y, наличие в ее речевом поведении защитной маски (“грубоватый подросток”) и “ортологической неврастении”; и мн. др.

Если ролевые сценарии определяют формирование черт портрета языковой личности на уровне общих стратегий речевого поведения, то социально-коммуникативная среда, “языковой бульон”, в котором находилась языковая личность в детстве, отражается в ее речи в конкретных языковых проявлениях. Так, просторечные впечатления детства X сформировали довольно сильный слой ее языкового сознания, в котором отразился и круг чтения в младшем школьном и подростковом возрасте, и жанровые предпочтения окружающих ее с детства людей и т.п. То же можно сказать и о первых речевых впечатлениях Y: сленг Заводского района соседствует в ее сознании с представлением о правильном “нормальном” речевом поведении и т.п.

Наконец, в качестве важного (если не решающего) фактора становления дискурсивного мышления языковой личности необходимо указать на осознанное самоусовершенствование своей собственной коммуникативной компетенции. Обе рассмотренные нами языковые личности, при различии их речевого поведения, могут быть объединены общим гуманитарным образованием. Обучение на филологическом факультете стало предпосылкой достаточно высокой речевой культуры. Общность образования и в дальнейшем профессии обусловила причину сходства в общих показателях дискурсивного мышления, особенно, в информативных регистрах речи, отражающих психолингвистический уровень владения операциями планирования дискурса.

ЛИТЕРАТУРА

Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих взаимоотношений; Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы. — М.-СПб., 1997.

Гольдин В.Е., Сиротинина О.Б. Внутринациональные речевые культуры и их взаимодействие // Вопросы стилистики. Проблемы культуры речи. — Саратов, 1993, вып.25.

Горелов И.Н., Седов К.Ф. Основы психолингвистики [2-е доп. изд.]. — М., 1998.

Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. — Екатеринбург, 1996.

Дементьев В.В., Седов К.Ф. Социопрагматический аспект теории речевых жанров. — Саратов, 1998.

Добрович А.Б. Воспитателю о психологии и психогигиене общения. — М., 1987.

Жанры речи. — Саратов, 1997.

Жанры речи-2. — Саратов, 1999.

Карасик В.И. Язык социального статуса. — М., 1992.

Крысин Л.П. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. — М., 1989.

Литвак М.Е. Как узнать и изменить свою судьбу. — Ростов н/Д., 1997.

Норман Б.Ю. Язык: знакомый незнакомец. — Минск, 1987.

Норман Б.Ю. Грамматика говорящего. — СПб., 1994.

Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Жест. — М., 1983.

Седов К.Ф. Структура устного дискурса и становление языковой личности: Грамматический и прагмалингвистический аспекты. — Саратов, 1998. (Седов 1998а).

Седов К.Ф. Анатомия жанров бытового общения // Вопросы стилистики. — Саратов, 1998, вып.27. (Седов 1998б).

Седов К.Ф. О жанровой природе дискурсивного мышления языковой личности // Жанры речи-2. — Саратов, 1999.

Сиротинина О.Б. Устная речь и типы речевых культур // Русистика сегодня, 1995. №4.

Сиротинина О.Б. и др. Зависимость текста от его автора // Вопросы стилистики. Человек и текст. — Саратов, 1998, вып.27.

Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. — М., 1995.

Федосюк М.Ю. Нерешенные вопросы теории речевых жанров // Вопросы языкознания, 1997. № 5.

Шмелева Т.В. Модель речевого жанра // Жанры речи. — Саратов, 1997.

Юнг К.-Г. Психологические типы. — М.-СПб., 1995.

А.П. Романенко Типы советской культуры и язык

1. Антропологическое направление исследований в лингвистике и филологии имеет два аспекта — “индивидуальный” и “социальный”. Первый аспект — это изучение влияния на речь конкретного человека его профессии, пола, возраста и т.п. характеристик. Второй аспект — это изучение влияния представителей определенных типов культуры на риторические принципы, а через них — на язык. В этом аспекте и рассматривается “советский язык” в данной статье.

О советской культуре и языке в последние годы писалось много. Появились монографические исследования Н.А. Купиной [Купина 1995], группы исследователей под редакцией Е.Н. Ширяева [Русский язык 1997], вышел “Толковый словарь языка Совдепии” В.М. Мокиенко и Т.Г. Никитиной [1998]. Однако проблема “советская культура — риторика — язык” исследована явно недостаточно. Связь этих категорий — предмет данной статьи.

Советская культура принципиально гетерогенна: она формировалась и существовала в “единстве и борьбе” двух культурно-исторических нормативов, двух культурных моделей. Вслед за В. Паперным будем их называть культурой 1 и культурой 2 [Паперный 1996]. Эти термины мы применяем только к довоенному времени (В. Паперный же пытается их использовать для описания русской истории вообще). Культура 1 условно связывается с 20-ми годами, с ленинским периодом советской истории, культура 2 — с 30-ми годами, со сталинским периодом, иногда ее называют “тоталитарной”. В послевоенной советской истории из этих двух моделей формируется новое качество — его мы здесь не рассматриваем. Носители культуры 1 — это прежде всего “ленинская гвардия”, профессиональные революционеры (риторы 1). Носители культуры 2 — “сталинская гвардия”, номенклатура, пришедшая к власти в 20-е годы (риторы 2). Риторы 1 наследовали старую интеллигентскую культуру, стараясь, впрочем, ее изжить и выработать в себе коммунистическое классовое сознание. Риторы 1 — представители элитарной культуры, но стремящейся к статусу массовой. Риторы 2 — представители массы, наследовавшие опыт риторов 1, строившие свою массовую культуру (вместо элитарной) и заменившие риторов 1 путем политических репрессий. В речевом аспекте риторы 1 представляют элитарную речевую культуру, риторы 2 — среднелитературную [Гольдин, Сиротинина 1997].

Для своего описания используем понятия этоса, пафоса и логоса как аспектов речевой деятельности культур 1 и 2, имея в виду, что “этос создает условия для речи, пафос — источник создания смысла речи, а логос — словесное воплощение пафоса на условиях этоса” [Рожденственский 1997: 96]. Предмет нашего описания — именно советский логос.

2. Пафос речевой деятельности культуры 1 — разрушение старого, борьба с эксплуататорскими классами и с оппортунизмом. Цель и смысл жизни — революция, она же и нормативная форма жизнедеятельности (отсюда идея перманентной революции). Теоретический источник смысла речи — марксизм в ленинской интерпретации, которая была канонизирована. Подчеркнем, что пафос культуры 1 связывает ее со старой культурой, которая может отрицаться, но является источником революционной информации.

Этос культуры 1. Риторы 1 (партия) занимаются пропагандой марксизма в массах с целью выработки классового сознания, а также сплачивают и организуют массы для классовой борьбы. Эта риторическая деятельность партии осуществляется, в основном, в условиях устной ораторской коммуникации. Главное для риторов 1 — непосредственное воздействие на массы; у масс, по Ленину, надо учиться, слушать их, учитывать их интенции и — на этом основании — руководить ими. Печатная продукция партии (листовки, газеты) тоже строится в соответствии с нормами ораторского воздействия. Ораторская стилистика — норматив риторической деятельности в культуре 1, ораторика — ведущая форма речи. Внутри партии речевая деятельность организуется по принципу демократического централизма, который выстраивает систему коммуникации, согласовывающую совещательную речь (и ораторику в целом) и документ (письменно-деловую речь). Регламентирующим и нормирующим видом речи при этом выступает совещательная речь. Устная форма общения превалирует над письменной. Фигура ритора 1, его амплуа — оратор.

Пафос культуры 2 — созидание нового и борьба, в основном, с внутренним врагом, во вторую очередь — с внешним (с эксплуататорскими классами). Борьба не теряет ожесточения, но, по сравнению с культурой 1, приобретает менее открытые формы (отсюда образ скрывающегося, маскирующегося врага). Объективно, культурно-исторически главным врагом становятся риторы 1, не изжившие интеллигентские (а, значит, старые) формы речемысли. Теоретический источник смысла речи — марксизм-ленинизм (или ленинизм в сталинской интерпретации, приобретшей статус канона). Пафос культуры 2 — это пафос нового, элементы старой культуры оцениваются как враждебные.

Этос культуры 2. Риторы 2 управляют массами в целях социалистического хозяйственного строительства. Пропаганда марксизма-ленинизма ведется как обоснование существующего порядка. Риторическая деятельность по сплочению и организации масс осуществляется в условиях письменной (и печатной) коммуникации. Так, в постановлении ЦК ВКП(б) 1938 года о пропаганде “Краткого курса истории ВКП(б)” записано: “Необходимо разбить вредный предрассудок, будто учиться марксизму-ленинизму можно только в кружке, тогда как в действительности главным и основным способом изучения марксизма-ленинизма является самостоятельное чтение” [О постановке партийной пропаганды 1938: 10]. Воздействие на массы чаще всего сводится к администрированию. Регламентирующая и нормирующая речевую деятельность форма речи — документация, т.е. словесность, управляющая действиями людей. Внутри партии принцип демократического централизма переориентируется: центральным звеном вместо совещательной речи становится документ. Письменная форма общения и стилистика документа выступают в качестве образца: устная коммуникация, как правило, организуется по правилам письменной. Ритор 2 — это управленец, бюрократ.

3. Логос советской культуры (принципы нормирования языка). Языки культур 1 и 2 различаются как старый и новый. Строже и точнее говорить не о разных языках, а о двух культурных моделях советского языка, о двух нормализаторских тенденциях, противостояние и сочетание которых и создавало советский логос. В те или иные периоды истории советского общества одна из культурных моделей была ведущей, другая — объектом критики. При этом обе культуры охотно пользовались словом “новый” и так же охотно отрицали все, называемое словом “старый”. Дело в том, что категория нового являлась архетипом советской логосферы в целом.

3.1. Язык культуры 1 по необходимости оставался старым. Этого требовала задача пропаганды марксизма, учения, выросшего из старой культуры (пафос). Этого требовали и условия ораторики, в которых осуществлялась пропаганда (этос). С учетом данных требований формировалась ленинская концепция социалистической культуры, строившейся путем “переработки” культуры прошлого. А.М. Селищев отмечал языковую преемственность русских революционных деятелей, зависимость их языка от языка дореволюционной интеллигенции [Селищев 1928: 22]. Однако язык культуры 1 безоговорочно называть старым нельзя. Риторы 1 занимались его “переработкой”, и особую роль в этом играл Ленин как риторический идеал культуры. Об этом писал Л.П. Якубинский [Якубинский 1931: 33]. Е.Д. Поливанов констатировал невозможность отождествления “языка интеллигенции” и “языка красной интеллигенции” [Поливанов 1968: 233]. Язык культуры 1 можно назвать старым модернизированным языком. Укажем основные черты его модернизации (новизны).

3.1.1. Состав носителей этого языка — риторы 1. Е.Д. Поливанов, отграничивая их от старой русской интеллигенции, характеризует их так: “революционный актив (в том числе эмиграция предшествующего периода, вернувшаяся после революции), культурные верхи рабочего класса (как и выделенная им часть революционного актива) и прочие элементы, входящие в понятие “красной интеллигенции”, в том числе и значительные слои прежней интеллигенции, осуществляющие, следовательно, реальную связь со стандартом предшествующей эпохи” [Поливанов 1968: 213].

3.1.2. Речевые нормативы. Выше уже говорилось о нормативном значении ораторики в словесности культуры 1. Эту черту засвидетельствовал и А.М. Селищев [Селищев 1928: 23]. Вместе с этим изменяется система прецедентных текстов. Это прежде всего сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Тексты других риторов 1 могут стать прецедентными в зависимости от ленинской оценки и от его внимания к ним. Ленин — не только наиболее авторитетный ритор, но и воплощение риторического идеала культуры 1. Это отмечали А.М. Селищев [Селищев 1928: 27], Е.Д. Поливанов [Поливанов 1968: 214], Л.П. Якубинский [Якубинский 1931: 33]. Вместе с тем нужно оговориться: Ленин, как и Сталин, будучи вождями и творцами советской культуры, не могут быть безоговорочно отнесены либо к культуре 1, либо к культуре 2. Они как риторы часто совмещали в себе и то и другое, оставаясь функционально риторическими идеалами культуры 1 и культуры 2. Прецедентные тексты культуры 1 — это общественно-политическая и ученая словесность, сориентированная (в жанровом и стилистическом отношении) на нормативы ораторики.

3.1.3. Состав источников речевой нормы. Основной источник — старый язык интеллигенции, характерной чертой которого, по Е.Д. Поливанову, был двуязычный характер языкового мышления [Поливанов 1968: 217]. Эта черта обусловливала сложную сигнификативную структуру языка и обилие в нем иноязычных элементов. Новый источник — это элементы канцелярского языка, старому языку интеллигенции противостоявшему. А.М. Селищев обратил внимание на этот источник, охарактеризовав и “обстоятельства” (этос) появления этой составляющей нового стандартного языка [Селищев 1928: 59]. Настоящий расцвет канцелярской стилистики — в языке культуры 2, но она вошла в языковой стандарт еще в культуре 1. Более важный и значимый новый источник — партийная словесность. Это и партийная терминология, и партийный жаргон, и партийная публицистика, и партийные документы, и военная терминология. Этот источник также отмечен (с характеристикой этоса) А.М. Селищевым [Селищев 1928: 97].

3.1.4. Упрощение языка. Это нормирующая деятельность, ориентированная на уровень речевой культуры масс. Е.Д. Поливанов обосновывал этот процесс и теоретически, и социолингвистически [Поливанов 1968: 189, 214]. Упрощение коснулось всех сторон языка: фонетики, графики и орфографии, словаря, грамматики. Но начался этот процесс с упрощения стиля.

3.1.4.1. В культуре 1 актуализируются традиционные риторические требования к стилю, связанные с герменевтикой, с проблемой адекватного понимания речи: простота, ясность, доступность. Это было связано с задачей агитации и пропаганды марксизма в массах, с популяризаторским, упрощенческим характером советской риторики [Романенко 1998: 48-50]. Ленин уделял этой проблеме много внимания, с чем связан и пафос его борьбы с неправильным употреблением иностранных слов. “Приспособлением” литературного стиля к массовому потребителю занималась и власть, документно оформляя требование его упрощения [Сиротинина 1968: 108]. В русле этого движения проходил и процесс “опрощения личных взаимоотношений и языка” [Селищев 1928: 81], выражавшийся в ласкательно-фамильярных именованиях популярных и авторитетных деятелей революции, риторов 1 (Ильич, Калиныч, Бухарчик и т.п.), что должно было сближать их с массами.

3.1.4.2. Реформа азбуки, разработанная до революции, была осуществлена именно в 1917 году и стала восприниматься как “кусочек революции”, по выражению Е.Д. Поливанова. Она действительно была необходима культуре 1, т.к. отвечала целям агитации и пропаганды в массах, целям демократизации и упрощения не только письменности, но и книжной культуры в целом. Реформе был придан классовый смысл [Поливанов 1968: 257]. Любая реформа азбуки и орфографии чревата разрывом культурных традиций, но именно это и нужно было советской культуре. Нужно добавить, что реформа в определенном смысле стала толчком и прецедентом для дальнейшей нормализаторской деятельности по разработке и унификации письменностей народов СССР.

3.1.4.3. Упрощение словаря выразилось, главным образом, в его сокращении за счет религиозно-философской терминологии и всех слов, так или иначе связанных с “буржуазной” культурой (историзмов). В то же время словарь пополнился неологизмами, которые, в основном, представляли собой аббревиатуры (о них ниже). Динамика словаря была более заметна в сравнении с другими языковыми изменениями [Поливанов 1968: 229].

3.1.4.4. Из грамматических изменений коснемся только явления “советских сокращений”, которые, по словам Л.В. Щербы, “стали чуть ли не символами революционного языка” [Щерба 1925: 5]. Аббревиация стала органическим порождением культуры 1 и ее языка: инициаторами и авторами сокращенных слов были риторы 1, эти сокращения вводились в речь официально и часто через документы [Алексеев 1979: 155-156]. Е.Д. Поливанов указывал важнейшие черты явления аббревиации: 1) его причина — массовый социальный заказ на увеличение и усложнение сигнификативной системы (новых понятий); 2) оно носило массовый характер, т.е. было явлением культуры, нормой для языка; 3) способ аббревиации соответствовал принципу морфологической экономии [Поливанов 1968: 318]. Этот способ был подлинно революционным по времени и по культурному значению [Поливанов 1968: 192]. Учитывая сказанное, можно заключить, что “советские сокращения” допустимо квалифицировать как упрощение системы словообразования. Во-первых, аббревиация — наиболее простой из всех способов словообразования, им без труда мог пользоваться ритор 1. Этот способ без особого напряжения усваивался и новым поколением — активистов-комсомольцев, т.е. риторами 2. Хотя для массы он был не всегда доступен, но часто вызывал уважение как атрибут власти. Во-вторых, гипертрофия аббревиации за счет всех прочих способов — это тоже в определенной степени упрощение всей системы словообразования старого модернизированного языка.

3.2. Язык культуры 2 в связи со спецификой ее пафоса — собственно новый, старающийся разорвать связи с культурными традициями, не имеющий и не ищущий прецедентов. Пропаганда ленинизма — это пропаганда нового (в сталинской интерпретации) учения, популяризированного (по сравнению с марксизмом), приближенного к массам. Документные условия коммуникации (этос), вытеснявшие ораторику, также были новы, не имели прецедента в старой культуре. Идеологически это поддерживалось известным положением ленинизма о возможности построения нового строя — социализма в одной стране. Ощущение новизны языка и всей речевой деятельности подкреплялось культивировавшимся враждебным отношением к старому, в том числе к культуре 1. Интересны с этой точки зрения рассуждения М.А. Рыбниковой, показывающие филологические представления культуры 2. Говоря о советских неологизмах, М.А. Рыбникова приходит к заключению о существовании нового советского языка, новой речи. Главное свойство, определяющее новизну языка — идеологизированность лексики [Рыбникова 1937: 110]. Материалом для суждений М.А. Рыбниковой служил “Толковый словарь русского языка” под редакцией Д.Н. Ушакова. На этом же материале Н.А. Купина определила идеологизацию лексики как главное свойство “тоталитарного языка”[Купина 1995]. Новизна языка, продолжает М.А. Рыбникова, проявляется также во враждебном отношении к старому, к старой лексике [Рыбникова 1937: 111]. “Враждебность” советских неологизмов старому языку возникала еще в культуре 1. В этом же языке культуры 2 формируется критическое неприятие большинства сокращенных слов (без ясной внутренней формы), принадлежащих культуре 1. Это было вызвано не пуристическими, а культурными соображениями. В 1938 году в приказе Народного комиссара связи требовалось “сокращения, не употребляемые в разговорной речи (т.е. в речевом обиходе культуры 2 — А.Р.), к печати не принимать” [Логинова 1968: 216]. Новый язык ощущается культурой 2, культурой масс, как свой, старый же язык, в том числе старый модернизированный, как чужой.

3.2.1. Состав носителей этого нового языка — риторы 2, “пионерско-комсомольское поколение”, по Е.Д. Поливанову, т.е. люди — новые в социально-культурном отношении [Поливанов 1968: 206]. Показательно, что Е.Д. Поливанов характеризует состав носителей их принадлежностью к идеологической политической организации. Идеологизация — это новый признак нового поколения.

3.2.2. Изменение речевых нормативов — это прежде всего экспансия документа и канцеляризация языка. Это не просто влияние официально-делового стиля на другие, это перестройка всей функционально-стилистической системы языка в силу отмеченного выше изменения этоса в культуре 2. В результате в центре системы функциональных стилей оказывается стиль нейтральный, господствовавший в 30-е годы во всех областях речевой деятельности [Сиротинина 1968: 122]. Это время стабилизации норм и самого официально-делового стиля, и всего литературного языка (о чем, в частности, свидетельствует выход в эти годы первого нормативного толкового словаря советской эпохи). Тогда же сформировался канцелярит, впервые проанализированный К.И. Чуковским в 60-е годы [Романенко 1997]. Канцеляризация языка, кроме указанных причин, вызывалась и самим новым статусом языка культуры 2. Г.О. Винокур писал: “Канцелярский язык — это рудимент культуры языка, это первая попытка человека овладеть языковой стихией, подчинить себе все эти непослушные частицы, союзы, местоимения, которые никак не укладываются в стройный плавный период” [Винокур 1925: 70].

Изменения в системе прецедентных текстов связаны с ее переориентацией, во-первых, на документные жанры речи, а во-вторых, на новый риторический идеал — Сталина, чье амплуа ритора связано не столько с ораторством, сколько с документом [Романенко 1998: 50]. Описание прецедентных текстов нового языка выполнено Н.А. Купиной на материале толкового словаря под редакцией Д.Н. Ушакова [Купина 1995: 44-52]. Состав текстов выглядит так: 1) тексты Ленина; 2) тексты Сталина; 3) тексты видных деятелей партии, главным образом, В.М. Молотова; 4) Конституция СССР; 5)Устав ВКП(б); 6) партийно-правительственные документы; 7) программные документы; 8) История ВКП(б); 9) История гражданской войны; 10)тексты революционных песен; 11) революционные лозунги; 12)тексты литературы соцреализма; 13) фразеология и топика культуры без указания на источник. Четыре элемента этой системы (4, 5, 6, 7) — документы. Шесть элементов (2, 3, 8, 9, 11, 13) по функциям и стилю тяготеют к документам, либо документами и являются. И только три элемента (1, 10, 12) ближе к стилю ораторики. Таким образом, прецедентные тексты культуры 2 — это общественно-политическая словесность, преимущественно документная по жанровому и стилистическому характеру.

3.2.3. В составе источников нормы язык культуры 2 не был абсолютно нов. Основной его источник — старый модернизированный язык. Однако без всего того, что связывало его со старым языком русской интеллигенции. Так, языковое мышление вместо двуязычного стало моноязычным. Это вызвало упрощение и даже разрушение сигнификативной структуры (об этом ниже), а также утрату интенсивности и регулярности пополнения словаря иноязычной лексикой философского и вообще научного характера. То, к чему стремились риторы 1 — изгнать из советской логосферы интеллигентскую составляющую — воплотилось в языке культуры 2. Посредником между старой культурой и культурой 2 остался язык культуры 1. В то же время усиливает свои позиции в языке партийная словесность, тесно сливаясь с приобретающей статус образца словесностью канцелярской. Риторы 2, новые представители власти, относились к канцелярскому стилю с пиететом, видя в нем культурное средство для обладания властью, для приобщения к власти.

Другие источники указал Е.Д. Поливанов: 1) словарь фабрично-заводских рабочих, 2) матросский словарь, 3) “блатной” жаргон [Поливанов 1968: 194]. В этом перечне нет крестьянских диалектов, хотя в составе риторов 2 комсомольцы из крестьян занимали значительное место. Но Е.Д. Поливанов не ошибся: с 30-х годов начинает утверждаться взгляд на территориальные диалекты как на порчу литературного языка. Этот взгляд активно пропагандируется и ведет к борьбе с диалектами [Касаткин 1993]. Известная дискуссия 1934 г. о художественном языке была направлена на борьбу с диалектизмами. Причины такой деятельности сугубо политические и связаны с коллективизацией деревни.. В литературном языке нивелируются и нейтрализуются все стилистически своеобразные средства, подчиняясь мощной струе канцелярской стилистики, что сказалось даже на произношении [Панов 1990: 16]. Язык культуры 2 называют новоязом, нейтральным стилем, канцеляритом, новой речью. Но это не “квазиязык” [Земская 1996: 20], он реален и адекватно реализует культуру 2.

4. Логос советской культуры (принципы организации знака). Принципы организации знака — это принципы строения семантики знаковых систем. В основе различия культур 1 и 2 по этому признаку лежат разные представления о соотношении языка, мышления и действительности. А именно: разные понимания связи “знак — сигнификат — денотат”, развиваемые разными типами философии языка. Это тема отдельной работы. Здесь коснемся лишь нескольких вопросов.

Семантика языка культуры 1 организована в соответствии с принципом условности знака, семантика языка культуры 2 — мотивированности знака. Объяснение этого различия — в этосе. Для сложной и разветвленной сигнификативной системы культуры 1, функционирующей прежде всего в условиях устного ораторского общения, адекватным оказывается принцип условности знака. Устная коммуникация располагает возможностью говорящему вернуться к предмету речи, прокомментировать и растолковать его, если возникает опасность непонимания. То есть имеется возможность коррекции речи, коррекции ее семантики в целях адекватного понимания речи аудиторией.

Сигнификативная система культуры 2 упрощена, она функционирует в условиях письменной коммуникации, когда коррекция речи затруднена отсутствием непосредственной связи говорящего и слушающего. Для устранения возможной опасности непонимания (что по-прежнему актуально для советской пропаганды) используется механизм внутренней формы знака, адекватным речевой деятельности становится принцип мотивированности знака. Устанавливается не конвенциональная, а довольно жесткая мотивированная связь между знаком и денотатом. Роль сигнификата становится второстепенной.

Принципы организации знака проявляются в механизме обеспечения действенности речи, в именовании, в процессах десемантизации языка культуры 2, в тексте. Рассмотрим эти явления.

4.1. Действенность речи. Одно из свойств языка как знаковой системы заключается в том, что “каждый автор языкового знака должен создавать знак так, чтобы его аудитория могла возможно более точно восстановить способ и процесс создания знака” [Рождественский 1990: 143-144]. Этим свойством обеспечивается воспроизводимость, а следовательно, действенность речи. В речевой деятельности культуры 1 такое восстановление производится с помощью речевой коррекции и диалогичности ситуации. В речевой деятельности культуры 2 — с помощью установления мотивированной связи между знаками и денотатами: их структуры начинают восприниматься как изоморфные и таковыми же начинают пониматься действия со знаками и предметами. Возникает представление об органичной связи между словом и делом. Часто это представление называют “магией слова”.

4.1.1. “Магия слова” в культуре 2 — это проявление действенности знака, основанное на принципе его мотивированности. Знак воспринимается как мотивированная модель вещи, поэтому в речевой практике они отождествляются, что и определяет употребление знака. Правила обращения со знаками и вещами тоже отождествляются. Знак становится более суггестивным, чем информативным. За неверное употребление знака человек несет такую же ответственность, как и за неверные (вредные) действия с вещами. Высшую ответственность за слово несет, в соответствии с иерархической организацией речевого коллектива, вождь. Ответственность за “слишком действенное” слово выразилась в активной борьбе с любыми формами неправильного речевого поведения. Эта борьба принимала законодательный и репрессивный характер и направлена была, главным образом, против опасных и вредных (с позиции культуры 2) правил обращения со словом в культуре 1. Об этом свидетельствует широкое применение к риторам 1 статьи 58¹⁰ Уголовного кодекса РСФСР 1926 года, карающей за антисоветскую агитацию. Ответственность за точность и недвусмысленность в обращении со словом выражалась, в частности, и в том значении, которое придавалось культурой 2 работе корректора.

Если из общественной жизни изымались вредные вещи (предметы, действия, люди), то из речевого обихода, соответственно, изымались слова и имена. Наоборот, полезные вещи и их имена активизировались. Возможен (и более показателен) и обратный ход: внутренняя форма знака должна, моделируя вещь, инициировать действие. М.О. Чудакова, описывая уничтожение культурой 2 риторов 1, обращает внимание на “работу” внутренней формы слова “старый” [Чудакова 1998: 76]. У А.Д. Синявского находим пример созидательной “работы” внутренней формы слова “сталь” в культуре 2 [Синявский 1989: 113]. Он же говорит о буквальной реализации культурой 2 ленинской метафоры “продажные агенты буржуазии” [Синявский 1989: 116].

Таким образом, в “магии слова” культуры 2 нет ничего мистического. Некая таинственность возникает от сочетания деятельности вполне обыкновенных, с “бюрократической сумасшедшинкой” риторов и правил обращения со словом, присущих мифологическому сознанию, древней теории имен. Объяснение этой черты советского логоса — в своеобразии пафоса и этоса культуры 2. В условиях письменной документной коммуникации возникает документная же (буквальная) герменевтика, основанная на принципе мотивированности знака. Она интерпретирует знаковые произведения как незнаковые, имена как вещи.

4.1.2. В культуре 1 никакой “магии слова” нет, действенность речи обеспечивается иными средствами (в условиях ораторики). Знак — условная модель вещи, его структура не детерминирована структурой денотата. Правила обращения имен и вещей, правила действий с ними разные. Переход этот опосредован сигнификатом, сигнификативным анализом, характерным, например, для совещательной речи. Поэтому культивируется разнообразная сигнификативная деятельность: обсуждение возможных вариантов действий, уточнение понятий и терминов, выбор по семантическим и стилистическим критериям наиболее уместных знаков и т.п. Такая деятельность была характерна для риторов 1. Ленин в своей известной борьбе с фразой (левой, правой — любой) постоянно занимался соотнесением сигнификата с денотатом, разграничивая их. Действенность речи при этом обеспечивалась в значительной мере сигнификативной правильностью и ее соотнесением (условным) с денотативной логикой. Для нас сейчас важно не столько соотнесение сигнификата с денотатом (слова с делом), сколько их принципиальное разграничение в культуре 1. Слово в первую очередь выполняло убеждающую и информативную функцию, а не суггестивную. Само же по себе, вне связи с денотатом, оно малозначимо для практической деятельности, условно. Ленин говорил: “Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, ведь каждое название — своего рода шутка” [Ленин 1956: 303].

Принцип условности знака приводил в речевой практике культуры 1 к игнорированию внутренней формы слова. Это делает понятным широкое распространение аббревиатур или таких заимствований как “мандат”. Принцип условности знака в языке культуры 1 объясняет и ту легкость, с которой шло массовое переименование (в ономастике, топонимике и вообще в узусе). В партийной среде отречение от имени становится закономерностью. Такое отношение к имени поддерживалось и самими условиями, этосом нелегальной революционной деятельности. В дальнейшем, в 1918 и 1924 гг. право граждан свободно менять имена и фамилии закрепляется законодательно [Паперный 1996: 187].

Таким образом, действенность слова в культуре 1 обеспечивалась не жесткой связью слова и вещи, не с помощью внутренней формы знака, а возможностью интеллектуальной проработки речи, сигнификативного анализа, находящего правильный относительно соответствующего денотата сигнификат (при различении того и другого). В условиях ораторики возможна была многократная коррекция речи, и ошибки в речевой деятельности были не столь опасны, как в культуре 2.

4.2. Именование — это деятельность, с которой начинается создание языка. Поэтому принципы именования (связи имени и вещи) имеют лингвофилософский характер. Это было актуально для советской культуры. Принципы условности (культура 1) и мотивированности (культура 2) знака реализовывались как в именах собственных (ономастике и топонимике), так и в нарицательных (неологизмах).

Ономастика. Рассматриваемое различие было реализовано прежде всего в именах вождей, риторических идеалов культур. Имя “Ленин” появилось “по случаю”: документы Николая Егоровича Ленина были переданы товарищами В.И. Ульянову, вернувшемуся из ссылки и нуждавшемуся в запасном паспорте для выезда за границу. Это акт условного, “случайного” именования. Имя “Сталин” появилось в результате мотивированного именования. С 1903 года большевиков стали называть “твердыми”, “твердокаменными” (Г.В. Плеханов). Эти эпитеты дали начало метафоре, во многом определившей большевистский (и советский) образ ритора. И.В. Джугашвили сам образовал свой псевдоним с учетом внутренней формы слова “сталь” (так же появились имена “Каменев”, “Молотов”). Можно думать, что в соответствии с характером действенности слова в культуре 2 (“магией слова”) имело место и влияние внутренней формы имени “Сталин” на его носителя, его образ действий и мысли, кроме того, на характер и облик советского руководителя, ритора 2. Имя “Сталин” мотивировано и структурой, созданной по аналогии с именем “Ленин”. Этот аспект мотивированности имени способствовал выработке известных топосов культуры 2: “Сталин — это кавказский Ленин”, “Сталин — это Ленин сегодня”.

Для ономастики культуры 1 характерно стремление заменить традиционные собственные имена новыми именами с внутренней формой “революционного” характера. Эти имена основывались либо на революционных символах (Баррикада, Искра, Декрет, Террор, Ким, Смычка и т.п.), либо на символически осмысленных именах революционных деятелей (Вилен, Владлен, Виль, Нинель, Бухари;(на, Стали;(на, Будёна и т.п.). Здесь можно видеть определенную мотивированность имени. Но эта мотивированность — сигнификативная. Она возникала на фоне отрыва имени от носителя (имя можно было свободно менять — см. об этом п.4.1.2.) и не являлось денотативной. Внутренняя форма имени не должна была определять характер носителя. Это символическое условное именование, своеобразная сигнификативная игра. В культуре 2 этот процесс именования приостанавливается и начинает затухать, ономастикон постепенно становится традиционным. Смена имен перестает быть простой и легкой. Медленность этого процесса объяснима относительной (сигнификативной) мотивированностью этих символических имен. Исчезают из партийного обихода и клички — этос культуры 2 делает их ненужными.

Принципы условности и мотивированности проявились и в функционировании собственных имен в официальной сфере. В культуре 1 был принят алфавитный порядок перечисления членов Политбюро, чем подчеркивалась эгалитарность организации и условность имен. В культуре 2 с 1929 года ко дню рождения Сталина алфавитный порядок был частично заменен ценностным (имя Сталина открывало список). Это означало иерархичность организации и неслучайность, мотивированность имени Сталина [Паперный 1996: 186].

Топонимика. Здесь действовали те же тенденции. Топонимы культуры 1 имели сигнификативную символическую мотивированность (например, Люксембургская волость, Ленинакан, пл.Борьбы, ул. Марксистская, ул. Революционная, к/т Октябрь, шоссе Энтузиастов и т.п.). Топонимы культуры 2 приобретали мотивированность денотативную (города Ленинград, Сталинград, Орджоникидзе, Калинин, Горький, Ульяновск и т.п.) Кроме того, переименовывались абсолютно немотивированные объекты (сигнификативная мотивированность “спасала” топонимы культуры 1) и заменялись имена “плохие” (скомпроментированные денотатом) на “хорошие” (Троцк — Чапаевск, Бухаринский район — Дзержинский и т.п.).

Именование в нарицательной сфере — это создание неологизмов и критерии выбора наименования для конкретного денотата. О неологизмах-аббревиатурах уже говорилось (п. 3.1.4.4.), они строились сугубо условно. Культура 2 требует от неологизма: ”быть ясным по корню, по смысловому своему ядру, быть легким и звучным в произношении, иметь крепкую языковую форму” [Рыбникова 1937: 116]. Эти неологизмы немногочисленны и обладают ясной внутренней формой (колхоз, пятилетка, единоличник и т.п.).

Критерии выбора названия в культурах1 и 2 разные. В культуре 1 он вообще не существенен, условен. Ленин говорил о работнике Главполитпросвета: “Будет ли он назван при этом каким-либо соответствующим именем, может быть, даже щекотливым, например, заведующим народных училищ, — это не так важно, но важно, чтобы он умел руководить учительской массой” [Ленин 1956: 308]. В культуре 2 критерий — денотативная мотивированность. Сталин в докладе о проекте Конституции СССР возражал против замены слова “крестьянин” новыми наименованиями “колхозник”, “трудящийся социалистического земледелия”, мотивируя это составом сельских работников, т.е. денотативно [Сталин 1939: 527].

4.3. Десемантизация. Это явление присуще языку культуры 2. Оно было замечено сразу. В.В. Виноградов говорил о разрушении семантики слов, попадающих “в не свойственный им контекст” [Виноградов 1928: 66]. Н.Я. Марр говорил о всезначащем слове в первобытном языке. Имея в виду эту мысль Н.Я. Марра, а также, по-видимому, современную им речь, В.Н. Волошинов и М.М. Бахтин в 1929 году отметили: “Первобытный человек употреблял какое-нибудь слово для обозначения многообразнейших явлений, с нашей точки зрения ничем между собой не связанных. Более того, одно и то же слово могло обозначать прямо противоположные понятия… Относительно всезначащего слова, о котором говорил Н.Я. Марр, мы можем сказать следующее: такое слово, в сущности, почти не имеет значения; оно все — тема. Его значение неотделимо от конкретной ситуации его осуществления. Это значение так же каждый раз иное, как каждый раз иной является ситуация” [Волошинов 1993: 111-112]. Это же свойство слова заметил в языке культуры 2. В. Паперный, говоря о “мифологическом поле”, замещающем значение и допускающем разные (часто противоположные) толкования в зависимости от конкретной ситуации [Паперный 1996: 232]. М.А. Кронгауз связывает десемантизацию с ритуализацией речи: “…слова ритуального языка часто теряют не весь смысл, но часть его, как правило, сохраняя или даже приобретая оценочное значение (со знаком плюс или минус). Отсюда — длинные ряды синонимов или квазисинонимов, не являющихся таковыми в обыденном языке… Десемантизация приводит к тому, что на ритуальном языке можно говорить лишь о самых общих и простых вещах” [Кронгауз 1994: 240]. Учитывая все сказанное о языке культуры 2, можно обобщить приведенные характеристики десемантизации следующим образом. 1. Происходит расширение денотативного репертуара знака до такой степени, что сигнификат, упрощаясь, по существу, становится в коммуникативном акте нерелевантным. 2. Сигнификат как часть знака остается только в качестве оценочного значения (плюс или минус). 3. Из-за нерелевантности сигнификата устанавливается непосредственная связь знака с денотатом. 4. Указанные процессы имеют не языковую, а речевую природу. 5. В результате почти полной утраты сигнификата знак становится ситуативным и его функционирование ритуализируется.

Обратимся к примерам. В 1929 году Е.Д. Поливанов в заключительном слове по своему антимарристскому докладу после дискуссии удивлялся: “…мне очень странно было слышать, что меня называют индоевропеистом. Как странно меняется значение слов!” [Поливанов 1991: 548]. Он как ритор 1 (и востоковед) был удивлен утратой смысла лингвистического термина. Для марристов же (риторов 2) это словоупотребление было ясным: “индоевропеист” — это противник “нового учения о языке”, сторонник старого языкознания, т.е. враг. Кроме оценки, сигнификат этого знака уже не содержал ничего, его употребление было ритуальным. Подобную же десемантизацию со знаком минус можно наблюдать в культуре 2 у слов “бюрократизм”, “формализм”, “эклектизм”, “оппортунизм”, “пошлость”, “путать (путаник)” и т.п. Эти слова применялись к разнообразнейшим денотатам, не соответствовавшим нормативам культуры 2. Логика объединения словом ряда реалий была не сигнификативнаяя, а ритуализованная денотативная (“не наши”).

То же можно сказать о десемантизации слов со знаком плюс. М.А. Рыбникова так объясняла законность этого явления: “Пусть кому-то кажется, что словом сигнализировать заменили ряд отличных, живых глаголов показывать, обрисовывать, сообщать, предупредить, свидетельствовать, дать знать, — советская газета все-таки будет стоять за сигнализировать, включиться и держать связь, потому что дело не в сохранении “превосходных русских слов”, а в выборе того слова, которое политически более актуально, которое имеет свой особый привкус, которое борется с языком досоветским “ [Рыбникова 1937: 113]. Заметим, что критерий выбора слова не в логосе, а в пафосе. Так же десемантизировались со знаком плюс слова “партийный”, “рабочий (по-рабочему)” и под.

В результате десемантизации и идеологизации оценочной лексики возникали новые (ситуативные и ритуализованные) синонимические ряды. Это явление на материале “Толкового словаря русского языка” под редакцией Д.Н. Ушакова подробно описано Н.А. Купиной, отмечающей, например, такие ряды: “идеологический, политический, партийный”, “большевизм, марксизм, ленинизм”, “буржуазный, капиталистический, дворянский, аристократический”, “соглашатель, примиренец”, “формалистический, буржуазный”, “успех, победа, достижение” [Купина 1995: 17, 26, 33, 36, 40, 63]. Вот подобный пример из советской словесности 1939 года: “Сама цель является целью общественной, политической, классовой, партийной” [Кольцов 1959: 451]. Такого рода синонимизация свидетельствует о семантическом “выветривании” слов, о выстраивании их семантики по признаку плюс-минус (хороший — плохой, свой — чужой и под.).

Реализация десемантизированной лексики отражает эту денотативную ритуализированную логику, а с точки зрения иной культуры представляется бессмысленной и алогичной. Вот пример критики десемантизированного слова с позиций культуры 1: “Довольно оппортунистического затишья!” — таков заголовок в одном из номеров газеты “Ударник” Чудовского района за 1930 год. Газетный работник, написавший этот заголовок, должно быть, имел в виду борьбу с затиштьем и спячкой, которые объективно способствуют оппортунизму. Но неудачный подбор слов приводит к тому, что заголовок, да еще в форме лозунга, призывает оппортунистов к активности” [Хавин 1932: 38]. Не вполне ясно с точки зрения сигнификативной логики и такое название параграфа в Кратком курсе истории ВКП (б): “Перерождение бухаринцев в политических двурушников. Перерождение троцкистских двурушников в белогвардейскую банду убийц и шпионов” [История 1938: 309]. Или, например, в сборнике “Против буржуазной пропаганды в языкознании” [1932] группа “Языкфронт” квалифицируется одновременно и как право-“левацкий” блок, и как меньшевиствующий идеализм, и как механицизм. Здесь десемантизация и в каждом наименовании, и в самом их соединении.

Суть явления десемантизации — в проявлении принципа мотивированности знака, причем ритуализированной мотивированности. Однако это не непосредственное проявление: мотивированность из-за ритуализации употребления перестает быть эксплицитно выраженной и, по существу, утрачивается. В основе десемантизации — анализ денотатов при отсутствии анализа сигнификатов. Происходит нахождение общего, обобщение денотатов по альтернативной (дизъюнктивной) модели “плюс-минус”. При этом сигнификативная (формальная) логика оказывается нерелевантной. Отсюда — непонимание этого явления другой культурой, впечатление бессмысленности, утраты здравого смысла, иррациональности речи. Однако риторы 2 прекрасно понимали смысл этой речи, руководствуясь элементарной денотативной “логикой” и правилами ритуала. Небессмысленность этого явления подтверждается действенностью десемантизированного слова: примененное к объекту, оно воздействовало на него вполне эффективно, т.к. денотату в этом коммуникативном ритуализированном процессе приписывались свойства знака.

Кроме этого, десемантизация — это упрощение семантики, сведение сложной сигнификативной структуры к бинарной. Культура 1, формируя словесность с помощью старого языка, языка итнтеллигенции, приспособленного под риторические нужды большевизма, но чужого для масс, была одержима гипертрофированным требованием простоты, доступности, понятности речи. Результатом этого явилось упрощение семантики, но на сигнификативном уровне. Культура 2 создает свой язык, противопоставленный старому, основанный на принципе мотивированности знака. Упрощение семантики идет путем культивирования ритуальной мотивированной связи денотата и знака при игнорировании сигнификативной структуры. Система коммуникации становится проще и действеннее.

И, наконец, нужно заметить, что десемантизация связана с тем, что риторика культуры 1 сигнификативную недостаточность логоса восполняет пафосом [Романенко, Санджи-Гаряева 1993: 68]. Это проявляется в бинарном выстраивании семантики, репертуар эмоций становится беднее, но сила их возрастает, что и наследуется культурой 2. В.Г. Короленко отмечал подобную деятельность риторов 1 в письме к А.В. Луначарскому:” Иностранное слово “буржуа” — целое огромное сложное понятие — с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов…” [Короленко 1988: 205].

4.4. В тексте принципы устройства знака проявлялись в тема-рематической его структуре. Текст культуры 1 обладал по преимуществу информационно-убеждающим характером. Тематические средства передавали старую информацию, рематические — новую. Ритор 1 в большей степени импровизатор, при создании текста конечный результат гипотетичен. Примером могут служить рационалистические ленинские тексты. Принцип условности знака проявлялся в тексте в использовании перифразы наряду с повтором в качестве средств создания тематической основы.

Текст культуры 2 носил не столько информационный, сколько суггестивный характер. И тематические и рематические средства передавали уже известную, апробированную, старую информацию, которая, впрочем, воспринималась (в рематической части) как новая. Ритор 2 точно знал результат своей речи и действовал по сценарию. Примером могут служить сталинские тексты. Их с этой точки зрения охарактеризовал Л. Баткин: “…у Сталина-диктатора вывод предшествует “рассуждению”; т.е. не “вывод”, конечно, а умысел и решение. Поэтому текст — это способ дать понять, догадаться о решении и в такой же мере способ помешать догадаться. Это вдалбливание в головы тех лозунгов и формулировок, которые заключают в себе генеральную линию и скрывают эту линию. Текст Сталина, так сказать, магичен. Он неравен самому себе, больше самого себя. Он не подлежит обсуждению, но дает сигнал к очередному всесоюзному ритуальному “изучению”, пропаганде, “разъяснению”, зачитыванию вслух, к массовым — в миллионы голов, в миллионы языков и ушей — идейным танцам в сети партпросвещения” [Баткин 1989: 36-37]. “Если бы он сообщил, что Волга впадает в Каспийское море — это поразило бы всех точностью и простотой правды. Если бы он сообщил, что Волга больше не будет впадать в Каспийское море — никто не отнесся бы к этому с недоверчивостью” [Баткин 1989: 38]. Принцип мотивированности знака проявлялся в явном предпочтении перифразе повтора. Примеры повторов в сталинских текстах [Романенко 1998: 43-44] производят впечатление действительно ритуальных магических действий со словом. В применении к культуре 2 и к Сталину как ее риторическому идеалу можно говорить и о “магии семиозиса”: денотативно мотивированы и ритуальны были и действия вождя, и костюм и вообще вся атрибутика семиотической деятельности.

Такова в общих чертах картина соотношения советской культуры, риторики и языка. Советский язык, как и советская культура, гетерогенен, существовал в виде двух, по крайней мере, культурных взаимодействующих моделей или типов. Различия между ними определялись всей системой речи — пафосом, этосом и логосом.