Методы «до чтения»

А надо ли это читать вообще? Как пра­вило, младшекурсник хватается за первую по­павшуюся ему работу по теме по системе «все полезно, что в рот полезло». При этом в ход идут только что не царевококшайские опусы, выпущенные в свет до Рождества Христова. Не делайте этого! Мало того что потеряете мас­су лишнего времени, так еще и усвоите мно­жество ложных связей и устаревших данных применительно к своей теме, А переучиваться всегда тяжелее, чем выучить. Так что не по­жалейте трудов: найдите обобщающую работу (специальную статью) по теме, изданную по-русски в последние лет тридцать. Такая найдется практически всегда. А историю вопроса и отдельные его аспекты прослежи­вайте потом, если уж так захочется, по при­веденным в такой обобщающей работе ссыл­кам.

Создание «рабочих корзин». Откопав не­обходимую вам литературу, не набрасывай­тесь на нее сразу. Собирайте (особенно неболь­шие тексты) для суммарной обработки в блоки — «рабочие корзины» — и резервируй­те в своем плане работ время на такую единую обработку. Обирать информацию разом со все­го куста работ по теме оказывается куда эф­фективнее, чем обрабатывать отдельные ве­точки одну за другой.

Приложение 3

Текст № 1 п. Симонов сознание, подсознание, сверхсознание

Люди давно обратили внимание на тот факт, что многие про­явления жизнедеятельности их организма, многие разновидности деятельности мозга проходят без вмешательства сознания. Мы не осознаем процессы, ежеминутно протекающие в наших внутрен­них органах, мы не замечаем слабых или неясных, «замаскиро­ванных» воздействий на зрение и слух, хотя они воспринимаются мозгом, об этом свидетельствуют регистрируемые прибором био­электрические реакции. Более того, зачастую мы не можем объяс­нить себе и другим, каким образом у нас возникла интересная научная идея, остроумное решение технической проблемы, над ко­торой мы бились много дней.

К сожалению, термином «подсознание» принято обозначать почти все, что не осознается. В результате подсознание преврати­лось в хранилище явлений, чрезвычайно далеких друг от друга. При таком положении вещей возникает иллюзия внутреннего род­ства этих явлений, и высочайшие проявления человеческого духа начинают рассматривать в качестве прямого следствия элементар­ных биологических побуждений,— ошибка, которой не избежал и выдающийся австрийский психолог Зигмунд Фрейд.

Очевидно, что продуктивность анализа «бессознательного» в большей мере зависит от того, сколь четко мы сможем определить природу самого сознания, не только в философском аспекте, то есть как отражение мозгом объективной, первично существую­щей действительности, но и в естественном плане, с позиций нау­ки о высшей нервной деятельности человека.

Сознание — обобществленное знание, которое можно передать

Важным условием успешного анализа физиологических основ того или иного психического феномена является уточнение сущ­ности этого феномена. Мы полагаем, что ключ к уяснению приро­ды интересующего нас свойства человеческого мозга содержится в его названии: «сознание». Прежде всего это знание о чем-то, истинность которого можно проверить практикой. «Способ, каким существует сознание и каким нечто существует для него, это — «знание»,— заметил К. Маркс (Маркс К-, Энгельс Ф.— Соч.— 2-е изд.—Т. 3). Впрочем, сам термин «Знание» нуждается в уточ­нении. Знание не есть след события (объекта), пассивно запечат­ленный структурами мозга. Знание является знанием лишь в той мере, в какой оно может служить средством удовлетворения пот­ребностей, средством достижения целей.

Скажем, во сне или при кратковременном показе мой мозг за­помнил сигнал, который я способен опознать среди других в слу­чае их предъявления. До этого момента, то есть до напоминания, след сигнала хранится в моей памяти, но не стал еще знанием, поскольку я не могу им воспользоваться в своем целенаправлен­ном поведении для удовлетворения существующих у меня потреб­ностей.

Впрочем, качество знаний как средства достижения целей — это только одна, важная, но не единственная характеристика сознания. В конце концов масса неосознаваемых оборонительных рефлексов, процессов регуляции деятельности внутренних органов является средством удовлетворения потребностей организма в со­хранении постоянства его внутренней среды, в защите от нежелательных воздействий окружающего мира. Сознание предполагает именно сознание (сравни с сочувствием, состраданием, сопереживанием, сотрудничеством и т. п.), то есть такое знание, кото­рое может быть передано, может стать достоянием других членов общества. Осознать — значит приобрести потенциальную возмож­ность научить, передать свое знание другому. Сознание носит из­начально социальный характер, причем социальность этой формы отражательной деятельности мозга включена в ее внутреннюю структуру.

Итак, сознание есть такое знание о мире, закрепленное в «нервных моделях» мозга, которое: 1) может быть использовано человеком для организации действий, направленных на удовлетво­рение имеющихся у него потребностей; 2) может быть передано другим членам сообщества посредством второй (речевой) сигналь­ной системы.

Под-и сверхсознание

Вне сферы сознания оказываются две категории, два класса явлений. Прежде всего, это приспособительные реакции, имеющие сугубо личное, индивидуальное назначение: процессы регуляции внутренних органов, неосознаваемые детали движений (в том чис­ле вторично неосознаваемые, автоматизированные навыки), оттен­ки эмоций и их внешнего выражения. Природа разгрузила мозг, освободила сознание от черновой работы, протекающей тем эф­фективнее, чем более она саморегулируема.

Наш мозг несет в себе напластования миллионов лет биологи­ческой эволюции и тысячелетий общественного развития в виде генетической и «социальной наследственности» (последнее выра­жение принадлежит академику Н. П. Дубинину). Далеко не все атрибуты этого «багажа» представляют социальную ценность для современного человека, заслуживают передачи современникам. Вот почему они тоже не подлежат осознанию, не включаются в организацию общественного поведения, обнаруживаясь чаще все­го лишь в случаях патологии, болезненных расстройств деятельно­сти мозга. Все перечисленные и подобные им явления целесооб­разно отнести к «подсознанию».

Вторую группу неосознаваемых форм деятельности мозга со­ставляют механизмы творчества, формирования гипотез, догадок, предположений. «Творческая личность,— утверждает американ­ский психолог Л. С. Кьюби,— это такая, которая некоторым, се­годня еще случайным образом сохраняет способность использовать свои подсознательные функции более свободно, чем другие люди, которые, может быть, потенциально являются в равной мере ода­ренными». Проницательно уловив недопустимость объединения под термином «подсознание» всего, что не осознается — от дея­тельности внутренних органов до творческих озарений,— великий художник и глубокий мыслитель К. С. Станиславский ощутил настоятельную нужду в каком-то другом понятии, которое обознача­ло бы только высшие и наиболее сложные механизмы творчества. Последнюю категорию неосознаваемых процессов он назвал «сверхсознанием».

Он начал с мужественного отказа от попыток прямого волево­го вмешательства в те стороны творческого процесса, которые протекают в сфере под- или сверхсознания и принципиально не подлежат какой-либо формализации. Вместе с тем Станиславский настаивал на существовании косвенных путей сознательного влия­ния на механизмы творчества. Инструментом подобного влияния служит профессиональная психотехника артиста, призванная ре­шать две задачи, готовить почву для деятельности под- и сверх­сознания, но не мешать им. «Предоставим же все подсознательное волшебнице природе,— призывал К. С Станиславский,— а сами обратимся к тому, что нам доступно,— к сознательным подходам к творчеству и к сознательным приемам психотехники. Они преж­де всего учат нас, что, когда в работу вступает подсознание, надо уметь не мешать ему» (Собр. соч.— Т. 2.— С. 24).

Признание объективной невозможности прямого волевого вме­шательства в механизмы подсознания и сверхсознания, признание дополнительности осознаваемых и неосознаваемых форм деятель­ности мозга имеет для психологии не меньшее значение, чем прин­ципы неопределенности и дополнительности для современной фи­зики. Девиз Станиславского утверждает объективную возмож­ность косвенного влияния на механизмы творчества, возможность содействия этим механизмам. Одним из примеров такого содейст­вия и служит творческий метод К. С. Станиславского, применительный к профессии актера.

Сейчас мы подходим к вопросу, пожалуй, наиболее интригую­щему исследователя мозга: почему все-таки чуть ли не самое главное в творчестве (и не только художественном!) относится к под- и сверхсознанию, не контролируется сознанием, неподвластно прямому волевому усилию?

О пользе психологических барьеров: защита сознания и защита от него

Определенный запас знаний совершенно необходим для откры­тия в области науки: трижды гений не смог бы открыть периоди­ческий закон Менделеева, не обладая обширнейшими познаниями свойств химических элементов. Однако знания сами по себе не гарантируют возникновения принципиально новой идеи, догадки, творческого озарения. Первоначальным зародышем будущего от­крытия служат гипотезы, предположения, справедливость которых еще только предстоит установить. Создание гипотез капризно и не терпит насилия: бессмысленно сесть к столу с твердым намерени­ем открыть нечто новое. Скорее наоборот, иногда необходимо временно оставить трудную задачу с тем, чтобы ее решение позднее возникло непроизвольно, как бы само собой. В чем же секрет под- (или лучше: сверх-) сознательного рождения гипотез?

Мы полагаем, что неосознаваемость определенных этапов твор­ческой деятельности мозга возникла в процессе эволюции как не­обходимость противостоять консерватизму сознания. Диалектика развития психики такова, что коллективный опыт человечества, сконцентрированный в сознании, должен быть защищен от случай­ного, сомнительного, не подтвержденного практикой. Мозг бере­жет фонд знаний от причудливого смешения следов полученных ранее впечатлений, подобно тому, как природа оберегает генети­ческий фонд наследственности от превратностей внешних влияний.

Это, достоинство сознания диалектически оборачивается его недостатком — препятствием для формирования гипотез, для воз­никновения совершенно новых, зачастую парадоксальных точек зрения. В первый момент сознание, как правило, отказывается примириться с тем, что противоречит ранее накопленному опыту, например с предложением о том, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вращается вокруг Земли. Вот почему про­цесс формирования гипотез освобожден эволюцией от контроля сознания, готового отвергнуть гипотезу в самом ее зародыше. Сознанию представлена другая важнейшая роль: функция отбора только тех гипотез, которые правильно отражают объективную действительность.

Подобно творчеству природы

Выдающийся дарвинист К. А. Тимирязев одним из первых ука­зал на сходство механизмов творческого мышления с механизма­ми возникновения новых видов в процессе эволюции живых су­ществ. Именно неопределенность Приспособительного значения новых признаков, возникающих благодаря изменчивости наследст­венных задатков (мутаций), делает возможным отбор наиболее ценных из них. Изменчивость — это активный поиск процесса са­моразвития и самодвижения живой природы, лимитируемый усло­виями окружающей среды.

Нечто подобное мы наблюдаем при формировании и отборе гипотез. Первоначальным толчком для открытия Д. И. Менделее­вым периодического закона явилась совершенно утилитарная за­дача: необходимость решить вопрос о последовательности изложе­ния материала в «Основах химии». Требования задачи, еще нико­им образом не содержавшие и не предполагавшие финального «искомого», привели к мысли использовать атомный вес элемен­тов как отправной принцип построения материалов.

Вес возник как один из возможных вариантов, продиктованных опытом и ранее накопленными знаниями выдающегося химика. Момент озарения оказался связан с подсказкой, аналогией в виде пасьянса, причем первоначально Менделеев разложил элементы в порядке убывания атомного веса. Затем во сне он увидел все наоборот, то есть элементы, разложенные в порядке нарастания их атомного веса.

Совершенно очевидно, что открытие не могло быть прямым и непосредственным отражением действительности, потому что ни­где в природе химические элементы не располагаются в порядке возрастания их атомного веса, а связь между карточной игрой в пасьянс и химией способна поставить в тупик самое смелое вооб­ражение. Значит, творческое мышление работает не по принципу воспроизведения связей и отношений, очевидных для сознания наблюдателя, но по принципу отбора нервных связей между сле­дами ранее накопленных впечатлений, первично уже замкнувших­ся в мозгу.

Какой механизм, по каким законам создает «психические му­тации» в качестве исходного материала для построения гипотез, подлежащих дальнейшему отбору? Невозможно поверить, что «психический мутагенез» представляет калейдоскоп чисто случай­ных комбинаций ранее накопленных нервных следов. Математиче­ский анализ игры в шахматы показал нереальность последова­тельного перебора вариантов. Ясно, что здесь существуют законо­мерности, неведомые ученым сегодняшнего дня. Впрочем, один из механизмов творческой деятельности мозга нам известен. Речь идет о принципе доминанты, открытом академиком А. А. Ухтом­ским.

Продемонстрируем этот принцип на примере ситуации, кото­рую мы нередко видим в приключенческих фильмах.

Человек, преследующий врага, попадает в огромное полутем­ное помещение: подземный гараж, тоннель, катакомбы. Там слы­шатся какие-то шорохи, мелькают тени, что-то хрустнуло, упало. Что делает мозг? Благодаря возникновению «оборонительной до­минанты» (терминология А. А. Ухтомского) мозг реагирует на все эти стимулы как на сигналы опасности: человек замирает, направ­ляет оружие, даже стреляет. Обратите внимание: подавляющее большинство стимулов (шорохов, теней и т. д.) объективно не связано с врагом, не имеет к нему отношения. Это мозг делает их предположительными сигналами опасности. А преследующий, про­двигаясь к цели, уточняет значение раздражителей, отбирает действительные признаки притаившегося врага среди множества ложных сигналов. Мы видим, что в конце концов в мозгу форми­руется модель, отражающая объективную реальность, но путь к этому отражению шел через отсев связей «сигнал — враг», в дей­ствительности не существовавших, замкнувшихся в мозгу под влиянием чисто внутреннего механизма.

Другой пример. И. П. Павлов установил, что при определен­ных состояниях мозга, связанных с его торможением, со сном, возникают причудливые нарушения реакций на внешние раздра­жители— так называемые парадоксальная и ультрапарадоксаль­ная фазы. На слабый раздражитель мозг реагирует как на силь­ный и, наоборот, на сигнал, сопровождавшийся подкреплением (пищей, электрическим током и т. п.), не отвечает, а на стимул, который давно перестали подкреплять, дает пищевую, оборони­тельную и т. п. реакцию. Иными словами, мозг искажает реальную картину мира, но именно эта способность к искажению иног­да приближает к правильному решению задачи. Вспомните Д. И. Менделеева, который увидел во сне «перевернутую» карти­ну составленной им таблицы элементов, причем только последний вариант лег в основу периодического закона.

Доминанта — господствующий очаг возбуждения в мозгу — властно преобразует следы получаемых впечатлений, формирует из них самые невероятные комбинации. Следы других воздействий внешней среды оказываются в «тени» торможения, окружающего доминантный очаг, и подвергаются обработке механизмами пара­доксальной и ультрапарадоксальной фаз. Такое манипулирование образами реального мира иногда приводит к его ложному отра­жению— к мифам, предрассудкам, заблуждениям. Но оно же со­вершенно необходимо для творчества, для прорыва сквозь рутину здравого смысла. От очевидного к невероятному, которое в случае его подтверждения практикой станет новым очевидным,— такова диалектика творчества.

«В высшей психической жизни инертность господствующего возбуждения, то есть доминанта переживаемого момента, может служить источником «предубеждения», «навязчивых образов», «галлюцинаций»; но она же дает ученому то маховое колесо, «ру­ководящую идею», «основную гипотезу», которые избавляют мысль от толчков и пестроты и содействуют сцеплению фактов в единый опыт» (А. А. Ухтомский).

Принцип радара

Психика есть отражение мозгом окружающей его действитель­ности, которая, как это много раз подчеркивали Маркс, Энгельс и Ленин, объективно существует вне и помимо живых существ. Материалистическая психология нашла естественнонаучное подт­верждение философской теории отражения в рефлекторной дея­тельности мозга — деятельности чрезвычайно многообразной: от элементарных защитных рефлексов типа мигания до сложнейших рефлекторных систем речевого общения.

|На протяжении всей своей истории физиология мозга опира­лась на аналогии, которые она заимствовала у современной ей техники. Достаточно вспомнить «мысль о машинности мозга» И. М. Сеченова, «коммутаторную телефонную станцию» И. П. Пав­лова, кибернетические «кольца» с положительными и отрицатель­ными обратными связями, предложенные в наше время Н. А. Бернштейном, П. К. Анохиным и другими.

Если продолжить эту традицию, то технической схемой, наи­более соответствующей современным представлениям о деятель­ности мозга, пожалуй, может служить принцип радара (радиоло­катора). Ведь радар тоже содержит в себе рефлекс, но отражению внешнего объекта предшествует «прощупывание» пространства лучом активного поиска.

В условиях лабораторного эксперимента исследователь дает животному сигнал (свет, звонок и т. д.), а затем подкрепляет его пищей, водой и т. п. В естественной среде обитания поведение и животного, и человека начинается с поиска объектов, способных удовлетворить потребность в пище, воде и т. д., с поиска сигна­лов— предвестников будущего удовлетворения. Животное стано­вится голодным, жаждущим, стремящимся к особи другого пола не потому, что на пего подействовал внешний стимул, а потому, что в организме развертывается циклический процесс, сформиро­ванный длительной эволюцией мира живых существ.

Этот поиск только в редчайших случаях носит характер сле­пых, наудачу, двигательных проб и ошибок. В мозгу хранятся следы (модели) тех сигналов, которые могут направить поиск к жизненно необходимым объектам. Одни из этих следов заложены в мозг от рождения, например модель запаха, исходящего от сос­ка матери-кошки. Другие следы приобретаются в процессе лично­го опыта, путем выработки условных рефлексов. Следует только не забывать, что все эти внешние сигналы начнут направ­лять поведение только в том случае, когда возникшая потребность инициирует поиск средств ее удовлетворения, сделает восприни­мающие внешний мир приборы чувствительными к действию именно этих, а не других стимулов. Пища, лежащая перед живот­ным, ее вид, вкус, запах всегда имеет одно и то же значение сред­ства удовлетворения голода. Но влияние этой пищи на поведение будет совершенно различным в зависимости от наличия или от­сутствия пищевой потребности: у сытого животного попытка кормления вызовет реакцию избегания.

Поиск (доминанта) и ответ па сигнал (рефлекс) не только со­существуют, дополняют друг друга, но вступают в сложные диа­лектические отношения. Например, в поисках пищи новорожден­ный котенок первый раз находит один из сосков. Когда он снова станет голодным, он поползет уже не к любому, а к знакомому соску. Здесь действует механизм «обратной условной связи», су­ществование которого предположил И. П. Павлов, а систематиче­ски исследовал ученик Павлова — Э. А. Асратян.

Взаимодействие доминанты с условными рефлексами мы встре­чаем и на высших уровнях деятельности человеческого мозга, где это взаимодействие, разумеется, приобретает неизмеримо более . сложный характер, чем в примере с поиском соска. На предыду­щих страницах мы пытались показать, что психика есть динами­ческое сосуществование механизмов творчества (высшие доминан­ты) с обучением (сложнейшие условные рефлексы). Принцип ра­дарного отражения действительности, включающий в себя рефлекс в качестве необходимого, но не единственного элемента, представ­ляет структурное оформление идеи о потребностях как движущей силе поведения. В науке о высшей нервной (психической) дея­тельности человека проблема потребностей занимает ключевое положение. Вместе с тем она относится к числу наименее разработанных

Вопрос Сократа

Иногда мы слишком прямолинейно понимаем привычные выра­жения, образность которых не вполне соответствует их реальному содержанию. «Разум возобладал над чувствами», «рассудок уп­равляет желаниями», «сознательность есть умение владеть своими потребностями» — в таких заявлениях разум предстает в виде некоего сверхрегулятора, водруженного над потребностями, стрем­лениями и желаниями. На самом деле, говоря о победе разумного начала, мы говорим о победе одних потребностей над другими. Если я, оценив недостаточность своих навыков вождения автомо­биля, отказался от намерения поехать без инструктора, то это означает, что потребность сохранить других людей, себя и маши­ну возобладала над желанием немедленно овладеть рулем. Если я сознательно ухожу от конфликта с неприятным мне сотрудни­ком, то дело тут не в разуме самом по себе, а в победе более важ­ных для меня целей (выполнить план, закончить работу, сохранить деловую атмосферу) над потребностью вступить в борьбу по лич­ным мотивам.

Ясное понимание этой закономерности очень важно для педа­гогической практики.

Апелляция к «рассудку» часто приобретает форму нравоуче­ний, бесплодных объяснений, что такое хорошо и что такое плохо. Для того чтобы устранить нежелательные тенденции в поведении воспитуемого, следует противопоставить дурным побуждениям иную систему потребностей, переключить воспитуемого на иные, общественно ценные мотивы.

Под влиянием воспитания, жизненного опыта, текущих собы­тий у человека складывается определенная система его потребно­стей, составляющая «ядро» личности. Хорошей пробой на обнару­жение главенствующей потребности является предоставление сво­боды выбора поступка. В момент выбора становится очевидным, какой мотив, какая потребность занимает ведущее положение в структуре личности. Отдавая распоряжение другому, я тем самым за него определяю главенствующую для него потребность. Жизнь показала, что опора на мотивы, долговременно господствующие в структуре данной личности, более продуктивна и надежна, чем экстренная перестройка существующих потребностей в пользу по­буждений, общественно необходимых в данный момент. Вот поче­му в наиболее ответственных ситуациях мы прибегаем к принци­пу добровольности.

Таким образом, представление о потребностях как движущих силах человеческого поведения и ядре личности диалектически снимает тысячелетний спор о «свободе воли» и «свободе выбора». В свете этих новых концепций устраняются две крайние точки зрения: как идеалистический миф о недетерминированной «свобо­де воли», так и вульгаризаторская трактовка человека в виде ма­рионетки, целиком подчиненной внешней ситуации и потому ни за что не, отвечающей перед собой и обществом. Последний взгляд недавно был воскрешен в книге известного американского реф­лексолога Б. Ф. Скиннера «По ту сторону свободы и достоинства». Мыслители и великие художники слова заметили, что человек легче осознает средства удовлетворения потребностей, чем сами потребности, формирующие цели его действий. «Люди только по той причине считают себя свободными, что свои действия они сознают, а причины, которыми они определяются, не знают...» — писал Спиноза (Этика.— М., 1932). Действительно, выяснить под­линные мотивы поступков бывает исключительно трудно. При изу­чении потребностей одновременно отказали оба испытанных мето­да классической психологии: наблюдение за поведением другого человека и анализ собственного духовного мира. В сфере исследо­вания потребностей действие перестает быть объективным крите­рием, поскольку один и тот же поступок может быть продиктован самыми разными побуждениями. С другой стороны, мы далеко не в полной мере осознаем истинные мотивы наших собственных поступков и принимаемых нами решений. <...>

Перед комплексом наук о человеке, включающим психологию в физиологию мозга, эта историческая цель ставит задачу углуб­ленного изучения сферы человеческих потребностей. Повседневная практика, будь то научная организация труда, педагогика или профилактика правонарушений, крайне нуждается в такого рода исследованиях.

«Я решил, что перестану заниматься изучением неживой при­роды и постараюсь понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо»,— этот вопрос Сократа во многом сохраняет значение для наших дней. Как часто мы слышим, например, о так называемой «немотивированной» агрес­сивности подростков, хулиганские действия которых не связаны ни с корыстью, ни с материальными трудностями, ни с лишения­ми, неведомыми для молодых людей.

Поиск ответа на эти вопросы уходит за пределы науки о выс­шей нервной деятельности человека, в сферу социологии, педаго­гики, исторического материализма. Но определенные аспекты проблемы нуждаются и в естественнонаучном анализе. Здесь мы снова сталкиваемся с тончайшей и противоречивой диалектикой осознаваемого и неосознаваемого. Если человек будет полностью осознавать все мотивы, все движущие силы своего поведения, он превратится в идеально «правильный» автомат... неспособный к саморазвитию, потому что развитие — это поиск, а поиск невозмо­жен без ошибок. Что же это: мы выступаем против сознательно­сти поведения, провозглашаем неискоренимое (и даже необходи­мое— вот ужас-то!) несовершенство человеческой природы? Разу­меется, нет. Такой вывод был бы пародией на суть проблемы. Нам важно подчеркнуть сложность, неоднозначность, противоречивость человеческой личности. <...>. Руководитель, педагог, врач, кри­миналист должны помнить, что наряду с сознанием в психике человека существует неосознаваемое. Впрочем, оптимистический лозунг К. С Станиславского: «Через сознательную психотехнику

к влиянию на подсознание» — справедлив не только для театраль­ной педагогики. Вот почему я хочу ответить на вопрос Сократа прекрасными словами Маркса — из тезисов о Фейербахе: «Ма­териалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоя­тельств и измененного воспитания,— это учение забывает, что об­стоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан» (Соч.— Изд. 2-е.— Т. 3.— С. 2).

Наука и жизнь.— 1975.— № 12.— С. 45-51.