2. Проблемы истории казахстана XVIII -начала XX вв. В западной историографии

В XVIII в. в западноевропейском востоковедении исследование Казах­стана занимало довольно скромное место; отчасти это объяснялось скудо­стью источников, находившихся в распоряжении исследователей. Но в те­чение XIX и. усилиями многочисленных путешественников, дипломатов, купцов и миссионеров был накоплен разнообразный фактологический ма­териал о социально-экономической и политической истории народов сред­неазиатского региона.

Основным источником знаний европейцев в прошлом веке служила нар­ративная литература, создававшаяся в рамках теоретических схем эволю­ционистов. Идея об обусловленности истории, обычаев, нравов, материаль­ной и духовной культуры народов с природной средой, в которой они про­живают, пронизывает почти все путевые записи, дневники и отчеты. На принципах главенствующей роли географического фактора построены и обобщающие работы по истории Туркестана и Степного края. С начала XX в. в методологических подходах исследователей восточных обществ произошли кардинальные изменения. Кризис эволюционизма нашел свое выражение, в частности, в возникновении в исторической и этнографи­ческой отрасли науки различных школ и направлений, основанных на при­знании множественности факторов, определяющих историю человеческо­го общества, в том числе и кочевых обществ тюрко-монгольских народов. В русле новых концептуальных подходов (концепции модернизации, струк­турно-функционального анализа, школы диффузионизма и т.д.) к истори­ческому прошлому казахского народа выполнены монографии современных авторов Э. Бэкон, Л. Крадера, Дж. Уилера, Ш. Акинер, М. Олкотт, Э. Саркисянца, А. Бенигсена и др.

Иностранцы, побывавшие в Казахской степи в XVIII-XIX вв., в своих грудах подробно описали кочевое скотоводство, маршруты и дальность ко­чевок в Старшем, Среднем и Младшем жузах, обратили внимание на разви­тие торговли и земледелия.

С. Гедин, освещая состояние торговли в Карабутаке, Иргизе, Казалинс-ке, Туркестане и Чимкенте, куда привозили товары из Оренбурга, Москвы, Нижнего Новгорода, писал: «Самая оживленная меновая торговля проис­ходит в Троицке и Уральске, так как там, в окрестностях расположены аулы самых богатых киргизов (казахов. — Ред.)».

Маршруты путешествий иностранцев пролегали, как правило, через на­селенные пункты, поэтому ими собран значительный материал о городской жизни в Казахстане, который позволяет судить о динамике роста числен­ности жителей в Верном, Чимкенте, Аулие-Ате, Перовске, Копале, Аягузе, Семипалатинске, Акмолинске, Гурьеве, Уральске, Иргизе, Усть-Камено­горске и других населенных пунктах, изменениях в этнической и социаль­ной структуре горожан.

Труды ряда авторов содержат сведения о распространенности земледе­лия во многих районах Казахстана в XIX - начале XX вв. «Часть каза­хов, предпочитая кочевому образу жизни оседлый, - свидетельствовал Ж. Б. Пакье в 80-х годах прошлого века, - располагается вдоль Сырдарьи и выращивает пшеницу и другие злаки».⁹⁰ О повсеместном развитии орошае­мого земледелия на юге Казахстана рассказывают С. Грэхам, швейцарский ученый на русской службе Н. А. Дингельштедт.⁹¹ К. Оланьон, говоря о том, что «киргизы с незапамятных времен вели полукочевую жизнь пастушес­ких народов», приводит данные о посевных площадях и сборе пшеницы в северных областях Казахстана.

Ряд любопытных сведений о полезных ископаемых и развитии горно­рудной промышленности в Центральном и Восточном Казахстане имеется в работах Дж. Уорделла, К. Оланьона и др.

Несмотря на эти очевидные факты, большинство исследователей в XIX -начале XX вв. придерживалось ошибочного тезиса о «глубоком отвраще­нии кайсака к земледелию» и иным видам занятий, кроме кочевничества.

Кочевое общество рассматривалось исследователями как некий субстан­тивный социальный организм, развитием которого управляют свои специ­фические законы природы и исторического процесса (теория «пульсирую­щих миграций кочевников» Р. Груссе, концепция «локальных цивилизаций» А.Тойнбиидр.).

В прошлом веке описание кочевого скотоводства, как основной отрасли материального производства казахов, с той или иной глубиной интерпрета­ции его социально-экономической сущности, присутствовало почти во всех работах западных авторов, посетивших Казахстан. Тема сезонной переко­чевки стала предметом специального исследования немецких этнографов Карла Нейманна, Фридриха Фурмана, Вольфганга Ке'нига, французского этнографа Фредерика де Рокка и др.

Начиная с 60-х годов XX в. в исследованиях, в особенности американс­ких историков и этнографов, стали превалировать взгляды на общество но­мадов, как сложного социального явления, в котором общественная организация кочевников и их система производства, повседневный быт и культу­ра выступают как единое целое. Исходя из этого Э. Бэкон, вслед за ней Л. Крадер, осознали необходимость комплексного подхода к изучению ко­чевых обществ, в центре которого они поставили традиционный казахский номадизм. При этом Э. Бэкон историю кочевого общества казахов рассмат­ривала как историю культуры, а Л. Крадер сосредоточил свое внимание на всестороннем изучении проблем кочевничества, связанных с экологией, а также социальной организацией у монголо-тюркских народов, этногенез-ными процессами и становлением государственности у них.

В книге Бэкон «Среднеазиатские народы под русским правлением: ис­следование культурных изменений» затрагиваются вопросы, касающиеся характера организации семьи, наследственного и имущественного права у казахов и т.д. Она отмечает обусловленность типа жилища, пищи, орнамен­тального декора, характера утвари и других явлений культуры кочевым об­разом жизни.

Монография Крадера «Социальная организация монголо-тюркских ко­чевников», подготовленная при финансовой поддержке ряда американских исследовательских центров, основана на сравнительном изучении проблем номадизма у родственных народов. Автор пытается выделить в ней общ­ность и отличия в структуре родовых отношений, культурных взаимосвя­зях, общественной организации тюрко-монгольских народов. «Основная задача исследования... состоит в том, чтобы продемонстрировать, как и в каких экономических и экологических регионах развивалась та или иная социальная и политическая организация кочевых обществ, подчиненная одним и тем же принципам».

Сказанное о методологических подходах Э. Бэкон и Л. Крадера позво­ляет сделать вывод, что они к 1950—60-м годам вплотную подошли к идее об этноинтегрирующей функции кочевого хозяйственно-культурного типа. Более того, Л. Крадер понимал, хотя и несколько смутно, органическую связь этногенеза казахского и других тюркских народов с кочевым ското­водством.

В исторической науке неоднозначные оценки вызывает проблема опре­деления социально-экономической природы традиционного казахского общества. Западные исследователи Джордж Фокс-Холмс, В. Рязановски, Л. Крадер, М. Олкотт считают, что оно носило патриархальный характер, поскольку у казахов не существовало собственности на землю. В редак­ционном предисловии к статье Дж. Фокс-Холмса указывалось, что советс­кие историки пытались «даже туманную и расплывчатую структуру казахс­кого общества представить в жестких рамках марксистской терминологии». В статье «Феодализм в Казахстане: некоторые трудности марксистской историографии», опубликованной в органе английских советологов «Среднеазиатское обозрение», дается подробный анализ статьи В. Ф. Шах­матова «Основные черты казахской патриархально-феодальной государ­ственности» с сопоставлением его взглядов на проблему с выводами работ С. В. Юшкова, М. П. Вяткина, Т. М. Культелеева, Н. Г. Аполловой. По мне­нию рецензента, указанная статья является характерным примером стрем­ления советской историографии применить марксистскую периодизацию ко всем народам «независимо от уровня их цивилизации и географического расселения».

Изучению социальной структуры казахского общества в XIX - на­чале XX вв. посвящены труды сотрудника Йельского университета Альфреда Хадсона «Социальная структура казахов», немецкого уче­ного X. Шленгера «Изменения в социальной структуре Казахстана в рус­ское, особенно в советское время», в которых затронут широкий круг проблем, связанных с традиционными институтами казахского общест­ва и их распадом.

Попытки обоснования патриархального, бесклассового характера казах­ского общества до 1917 г. предпринимались и другими историками. Про­фессор Индианского университета В. Рязановски, изучив обычное право казахов, пришел к выводу о том, что в основе социальных отношений каза­хов лежал родовой порядок, административное и судебное производство у них также было основано на родовых принципах. По его мнению, кочевое общество несовместимо с частной собственностью на землю, классами и классовой борьбой; частное право на недвижимость возникает у каза­хов с переходом к полуоседлой и оседлой формам жизни. М. Олкотт пишет, что у казахов имело место только право пользования землей, а не владения ею.

В то же время в ряде работ отмечалось, наряду с традиционными (ханы, султаны, бии, тюленгуты, шаруа и др.), появление в конце XIX -начале XX вв. новых социальных категорий в лице торговцев, рабочих, егин-ши-жатаков, что ставило под сомнение научную состоятельность концеп­ции «неподвижности» кочевого общества и его социальной структуры.

Сторонники марксистской концепции «кочевого феодализма» обра­щают свое внимание на быстрый ритм воспроизводства скота и, следо­вательно, увеличившиеся возможности накопления, частного присвое­ния стад внутри маленьких экономически автономных социальных кол­лективов и в связи с этим постоянную потребность в увеличении паст­бищ, которые фактически становились собственностью крупных ско­товладельцев.

Новейшие достижения историков в области изучения общеисторичес­ких закономерностей развития контактов между номадами и оседлыми зем­ледельцами, социальной организации кочевых обществ были подытожены на советско-французском симпозиуме, состоявшемся в Алматы в октябре 1987 года. На нем внимание французского ученого Ж.-П. Дигара привлек­ла, в частности, полемика, развернувшаяся вокруг концепции Б. Владимир-цова, для которого «социальный режим» монголов представляется путем оригинальным, кочевым, переходным к феодализму.

Материалы симпозиума свидетельствуют о «перманентном взаимодей­ствии двух историко-культурных ареалов, многообразии форм и типов вза­имодействий», диалектической противоречивости изменений, происходив­ших в кочевых обществах.

Изучение феномена номадной цивилизации представляет собой один из приоритетов исторической науки Казахстана. При этом историю Казахста­на нельзя, однако, сводить только к истории кочевников, она представляет собой продукт взаимодействия кочевой и оседлой цивилизаций. «Да и само понятие кочевничества нуждается в новой трактовке, предполагающей рас­смотрение переходных к оседлости форм». В этой связи серьезного вни­мания заслуживают труды ведущих зарубежных ученых, в которых подчеркивается самоценность каждой цивилизации, неприменимость формационной теории к специфическим политическим и экономическим системам кочевого общества.

Труды зарубежных исследователей истории Казахстана XVIII - начала XX вв. по своему содержанию тяготеют к ее политическим аспектам, свя­занным с «присоединением» Казахской степи к России, колониальной по­литикой царизма в среднеазиатском регионе и национально-освободитель­ным движением казахов.

О начальном этапе процесса превращения Казахстана в колонию Рос­сии рассказывается в «Дневнике» Джона Кэстля, внимание которого при­влекли внутриполитическая обстановка в Младшем жузе, влиятельные сул­таны, бии и батыры, поддерживавшие хана Абулхаира, взаимоотношения казахов с яицким казачеством, башкирами, волжскими калмыками и Орен­бургской администрацией.

В иностранной нарративной литературе достаточно подробно описаны основные вехи завоевания русскими войсками территории Среднего и Стар­шего жузов казахов, строительство укрепленных линий и крепостей в степи (Ч. Котрель, Дж. Феррье, Ф. Барнаби, Л. Ланье, Ю. Скайлер, Я. Мак-Гахан, X. Стамм, И. деВартенбургидр.).

При этом авторы дневников и путевых записей, многие из которых были очевидцами описываемых событии или писали по свежим их следам путем расспросов русских и местных жителей, пытались как-то осмыслить проис­ходящее, вникнуть в суть русско-казахских отношений в XIX в. Причины вторжения России в Казахстан они видели в «стремлении русских со време­ни Петра I создать огромную восточную империю», «традиционной враж­дебности их к татарам и туркам», «стратегической важности территории Казахстана», «необходимости водворения законности и порядка среди по­лудиких номадов» и т.д.

Выводы авторов обобщающих исследований по истории взаимоотноше­ний России со Средней Азией и Казахстаном в XIX в. Д. Бульджера, А. Краусса, Ф. Скрайна основаны, в целом, на идеях об «извечной агрес­сивности русских», получившей, по их мнениям, свое письменное оформ­ление в так называемом «Завещании Петра I» -документе, который в XIX в. в различных вариантах публиковался в западной печати.

В качестве определяющего фактора, вынудившего казахов Младшего жуза обратиться за помощью к России взамен согласия на вассальные от­ношения с ней, ряд авторов указывает на джунгарскую опасность и полити­ку России, натравливавшей на них башкир, волжских калмыков и яицкое казачество. Но и в таких специальных научных изысканиях, в числе кото­рых следует отметить работу профессора Лионского университета Мориса Курана «Центральная Азия в XVII—XVIII вв.: калмыцкая или маньчжурс­кая империя?», отношения казахов с джунтарами, политическая ситуация в казахских жузах сводятся к деятельности ханов Тауке, Абулхаира, Нуралы, Абылая, с одной стороны, джунгарских хунтайджи Цэвана-Рабдана, Амур-саны -сдругой. При этом почти повсеместно выделяются западными ис-юриками такие моменты, как «лукавая» и «тщеславная» личность Абулхаи­ра, т.е. те черты характера, которые приписывались хану оренбургской администрацией, поскольку он быстро распознал сущность политики ца­ризма в отношении казахов.

Современная западная историография унаследонала от XIX в. ряд идей и концепций с известной социальной и политической мотивацией. Амери­канский историк Марк Раефф в книге «Сибирь и реформа 1822 г.» указыва­ет на политику подкупа, проводившуюся в значительных масштабах царс­кой администрацией в отношении знатных людей (султанов, биев и баты­ров) Средней Орды с тем, чтобы заманить их в «добровольное» подданство России.

В статье «Модели русской имперской политики в отношении националь­ностей» он объясняет завоевание Казахстана, которое являлось «покуше­нием на самобытность» его народа, военно-стратегическими (обеспечение безопасности границ на юге и юго-востоке государства) и экономическими (поиски свободных земель для возделывания) мотивами. Немецкий исто­рик Отто Гётч рассматривает «приобретение» Казахстана и Средней Азии событием, обусловленным военно-стратегическими нуждами и, в меньшей степени, экономическими. Уже само географическое положение России, пишет автор, «волей-неволей» заставляло ее идти в восточном направлении. Профессор истории Университета Королевы в г. Кингстоне (Канада) Ри­чард Пирс на первый план выдвигает экономические мотивы, на второй -военно-стратегические. По мнению профессора Калифорнийского уни­верситета (Беркли) Николаса Рязановски, причины присоединения средне­азиатской территории к России кроются в «национальных чертах русских». ™ Э. Саркисянц (ФРГ) в работах «История восточных народов России до 1917 года», «Русское завоевание Средней Азии» стремится интерпретировать историю русско-казахских отношений с позиции евразийских концепций. Мусульманских кочевников и русских, по его мнению, никогда не разделя­ла расовая неприязнь. Это обстоятельство, а также постепенность процесса колонизации Казахстана русскими способствовали «сужению пропасти между русскими и местным населением, связывая их вместе с тем, что на­зывается исторической судьбой народов евразиатских пространств, облег­чили русское проникновение в этот край». Он представляет широкую па­нораму русско-казахских отношений, освешая основные этапы присоеди­нения Казахстана к России, взаимоотношения казахов с джунгарами и волжскими калмыками, со среднеазиатскими ханствами, башкирами и ураль­ским казачеством, политику хана Абылая, который, по его словам, «стре­мился создать централизованную монархию, перевести казахов в оседлость». Приват-доцент Дюссельдорфского университета в Нейсе (ФРГ) Франк Голь-чевски считает, что торгово-политические и стратегические моменты все­гда играли в «русской экспансии» существенную роль и поясняет это на примере «вторжения» русских в Казахскую степь для обеспечения безопас­ности сибирских торговых путей, а также стремлением России получить доступ к «теплым морям».

Западные исследователи, на какие бы факторы и причины ни указывали (джунгарская опасность казахам, торгово-экономические, военно-полити­ческие интересы России, особые психические свойства русских, их амби­циозность, стремление выйти к южным морям, политика казахских ханов, сокращение пастбищ и т.д.), сходятся на том, что присоединение Казахста­на и Средней Азии носило завоевательный характер. И те авторы, которые указывают в целом на более или менее мирный характер русско-казахских отношений до начала XVIII в., на существование между ними торговых, дипломатических связей, считают, что Казахская степь была окружена ук­репленными линиями и «по частям была завоевана». Профессор Колум­бийского университета (США) Э. Олуорд рассматривает принятие казаха­ми подданства России как «вынужденный акт, предпринятый в условиях физического давления». Поэтому присяги 1731 и 1734 гг., принятые Абул-хаиром, Самеке и их последователями, «не были прочувствованы их пол-данными как обязательные для них». Отмечается, что казахи до середины XIX в. были полунезависимыми, их отношения с Россией носили вассаль­ный характер, и они находились под «протекцией» России лишь в силу уг­рожавших внешнеполитических обстоятельств. Только в дальнейшем, в результате «сочетания военных, мирных средств, вассальные отношения были ли квидированы».

В последнее время в западной историографии обращается внимание на роль казачества и джунгарско-калмыцкий фактор в процессе принятия рос­сийского подданства казахами Младшего жуза. Если до начала 1970-х гг. эти проблемы затрагивались лишь в совместной работе Р. Пирса и Г. Лан-цева, то спустя 10-15 лет опубликованы исследования Чарльза Риесса. Михаила Ходарковского о калмыках и русско-калмыцких отношениях, Э. Сокола - о волжском и яицком казачествах, Э. Ситона и X. Макнила о казачестве как орудии колониальной политики царизма на Востоке, в том числе и в казахской степи.

Начальный этап реализации плана Петра I по «овладению» Казахской степью как «ключом к вратам» в азиатские страны Э. Донелли, Д. Коллинз, Д. Б. Ярошевски, А. Вуд и другие историки увязывают с завоеванием Рос­сией Башкирии и Сибири.

Высказать свою точку зрения на проблему, опираясь на большой круг источников и литературы, пытается английский историк Алэн Боджер в статье «Абулхаир - хан Младшей орды казахов и его присяга на верность России в октябре 1731 г.», опубликованной в 1980 г. в «The Slavonic and East European Revieur».

Характер подданства казахов Младшего жуза А. Боджер определяет так: соглашаясь быть под протекцией России, они обещали: защищать русские границы, когда в этом будет необходимость; оказывать помошь и оберегать русские торговые караваны, следующие в Среднюю Азию. Однако «для ка­захов, - пишет он, - присяга носила чисто формальный характер, означала добровольно принятый статус патронажа, от которого можно отказаться в одностороннем порядке, когда удобно. Взамен принятия суверенитета Рос­сии казахи надеялись получить от нее поддержку в борьбе против своих внешних врагов, добиться привилегий и возможностей пользоваться паст­бищами вдоль русской границы. Царское правительство приняло просьбу казахов слишком серьезно и сочло, что они добровольно стали подданны­ми России». В русской и советской историографии, утверждает автор, су­ществуют противоречивые точки зрения относительно характера и роли этого события в судьбе казахского народа. Историки царской России в боль­шинстве своем придерживались мнения, что, хотя казахи действительно находились под нарастающим давлением своих соседей, принципиальные мотивы таких лидеров, как Абулхаир и Самеке, связаны, прежде всего, с их внутренней борьбой за власть. «Они (русские историки. - Ред.) были убеж­дены в том, что Абулхаир по характеру своему был хитрым, лукавым человеком, не обладавшим ни силой и ни намерением выполнить свои обещания , что принесенная им присяга была «восточным трюком», а политика царского правительства использовать заключенный с ним союз для оказа­ния влияния на казахов - тщетной», - пишет А. Боджер. Ссылаясь на работы С. Асфендиярова и В. Лебедева, он указывает: советские историки также полагали, что Абулхаир и верхушка казахских феодалов, идя на союз с Россией, искали лишь свои выгоды, пути укрепления личной власти над трудящимися казахами.

А. Боджер далее освещает основные вехи развития историографии ее проблемы, использование, в частности, применительно к истории Казах­стана так называемой теории «наименьшего зла». Используя эту формулу, пишет он, советский ученый М. П. Вяткин утверждал, что казахи в начале XVIII в. стояли перед трудным выбором: русское господство, хотя и мучи­тельное и тяжелое для трудовых масс, было тем не менее более перспектив­ным для них, чем подчинение Джунгарии. А. Боджер, хотя и указывает, что эта формула долго не продержалась, направляет острие своей критики именно на опровержение тезиса М. П. Вяткина. А. Боджер пишет: «Казахс­кими жузами правили наследники хана Жаныбека (1460-1480 гг.); Боль­шой и Средней ордами - потомки Жадига (Dzadig), старшего сына; Млад­шей ордой — потомки Озека (Osek), младшего сына Жаныбека... Абулхаир происходил из младшей генеалогической ветви казахских ханов и это не давало ему шансов на верховенство. Личные качества и поддержка влия­тельных феодальных группировок были, однако, решающими факторами, Абулхаир в борьбе против джунгар демонстрировал, что он обладает этими преимуществами. Он заключил союз с сильнейшими лидерами Младшего жуза - Букенбай батыром, Есет батыром и Жаныбек батыром».

Указанные Боджером обстоятельства, способствовавшие выдвижению Абулхаира на историческую арену, не противоречат действительности. Пе­реводчик Коллегии иностранных дел России А. И. Тевкелев говорил об Абулхаире, что он «хотя оную орду (Младший жуз. - Ред.) в наибольшую власть взял не так, как предки его владели, почитая их непослушание себе в озлобление, просил и протекции Е. И. В. (Ее Императорского Величества. - Ред.), через которую намерен был в той киргиз-кайсацкой орде себя од­ного ханом учинить и по себе наследников роду своего на оном ханстве утвердить».

Стремление Абулхаира одержать победу над джунгарами, опираясь на помощь России, считает Боджер, не является решающим фактором, при­ведшим к присяге 1731 г. Свой тезис он пытается подкрепить тем, что к 1731 году джунгарская опасность для казахов была снята и она не могла быть первопричиной присоединения Казахстана к России. Объединенные силы казахов под предводительством Абулхаира, указывает Боджер, в 1730 году одержали внушительную победу у Аныракая.^т Но неизвестно, что произош­ло после того. В июле 1730 г. Абулхаир удалился ближе к русским границам и отправил посольство в Санкт-Петербург «с формальной просьбой при­нять в подданство России». Что же побудило его пойти на такой шаг после блестящей победы над джунгарами? На свой вопрос А. Боджер отвечает таким образом: «Наиболее правдоподобным объяснением может быть то, что враждебность между Абулхаиром и лидерами жадигидов вспыхнула вновь и это привело к расколу казахов. Возможно Абулхаир осознавал, что даже слава, добытая в сражении, и поддержка влиятельных бати ров Букенбая, Есета и Жаныбека недостаточны для завоевания неоспори­мой власти; стать старшим казахским ханом и вернуть присырдарьинс-кие города. Поэтому он считал, что осуществить свои планы он сможет только с помощью извне, из России». Эти замыслы Абулхаира реаль­ны и тем, что главной опасностью для казахов были уженеджунгары, а подданные России - башкиры, волжские калмыки, яицкие и сибирские казаки. Выводы автора основаны именно на этих доводах, вносящих определенную новизну в оценку зарубежной историографией пробле­мы присоединения Казахстана к России.

«Факты не подтверждают предположения о том, что казахский народ желал российского подданства, - пишет Боджер. - Абулхаир руководство­вался прежде всего своей политической амбицией... и то, что он жаждал, может быть обозначено одним словом: получение русской помощи, а не объединение («incorporation») с русскими».

Выводы советских историков о «добровольном и прогрессивном харак­тере» присоединения Казахстана к России были подвергнуты обстоятель­ной критике Дж. Уилером, А. Беннигсеном, Л. Тиллетом, С. Блэком, К. Штеппой, А. Каппелером и др. А. Беннигсен в статье, опубликованной в «Исламском обозрении» в 50-х годах пишет: «Официальные интерпрета­ции истории завоевания русскими территории Кавказа и Средней Азии яв­ляются лучшим барометром, измеряющим колебания политики Советов в отношении мусульманских народов этого региона». Статья «Интерпрета­ция завоевания царской Россией Средней Азии и Кавказа: от теории «абсо­лютного зла» до теории «абсолютного добра» отражает основные вехи со­ветской историографии проблемы.

Рассмотрению содержания формулы «наименьшего зла» посвящена работа Константина Штеппы в сборнике «Переписывание русской ис­тории: Советская интерпретация прошлого России». Сборник издан аме­риканской организацией «Исследовательская программа по СССР», фи­нансируемой «Восточноевропейским фондом». Как первое (1957 г.), так и второе (1962 г.) издания сборника вышли под редакцией профессора истории Принстонского университета С. Блэка. «Дальнейшая эволюция формулы «наименьшего зла» привела, - по мнению автора, — к тому, что «зло» применяется исключительно к царизму и редко упоминается, когда вопрос касается русского народа».

Американский среднеазиевед М. Ривкин утверждает, что в конце концов в советской историографии восторжествовала теория «абсолют­ного добра». В соответствии с ней история Казахстана была втиснута в четыре формулы, под которыми должны были подписаться и казах­ские ученые: 1) Присоединение Казахстана к России было целью, ко­торую преследовали наиболее известные и дальновидные представи­тели казахского народа, начиная с XVI в. 2) Объединение с Россией предотвратило порабощение казахов варварскими государствами Вос­тока и сблизило их со страной, более цивилизованной по сравнению со всеми азиатскими соседями. 3) Аннексия Казахстана Россией по­ложила конец разделу его территории между Китаем, Россией и Ко-кандом, открыла дорогу для прогрессивных форм экономики. 4) В те­чение всей своей истории казахи не имели своей национальной государственности, лишь советский режим предоставил такую возмож­ность, создав Казахскую ССР.

Дискуссии о так называемых «прогрессивных» последствиях присоеди­нения Казахстана к России неразрывно связаны с оценкой колониальной политики царизма, относительно которой еще в прошлом веке в западной историографии имелись две противоположные точки зрения. Г. Роулинсон, Г. Кэрзон, Д. Бульджер, А. Краусс в своих трудах отмечали такие черты характера русских чиновников в Средней Азии и Казахстане, как «алкого­лизм, подозрительность, самодовольство». Конечной целью официальной политики царизма они считали поглощение покоренных народов, чтобы увековечить свое колониальное господство в этом регионе, «ничего не пред­принимая для того, чтобы содействовать благосостоянию» его населения.^из Сторонники концепции «цивилизаторской миссии» европейцев, куда с не­которыми натяжками относили и русских, писали о «благотворности» и «по­лезности» присоединения Казахстана к России для развития хозяйства и торговли, «водворения порядка и законности».

Для приверженцев теории о «бремени белого человека», составляющей основу колониальной идеологии, типичны рассуждения французского уче­ного Э. Блана в его «Путевом дневнике по Центральной Азии», изданном в конце XIX б. «В тот момент, когда все европейские нации заняты разде­лом мира в ходе колониальной экспансии, — указывает он, - один из наи­более интересных актов этой драмы совершается в Средней Азии, где Рос­сия уже в течение 30 лет разворачивает свой театр действий. Происходя­щие здесь события имеют большое значение и по своей масштабности, и по географическому охвату для дальнейшего развития человечества, и для той задачи, которую одновременно в разных уголках мира решают Анг­лия, Франция и другие державы». И в логическом соответствии с дан­ной своей позицией Блан отказывает народам Средней Азии и Казахстана быть субъектом истории.

Немецкий историк Ф. фон Шварц свою книгу «Туркестан» закончил заявлением: «Туркестан не имеет экономической будущности и обречен на неизбежную гибель».¹⁴⁸ Из него следовало, что предотвращение «неизбеж­ной катастрофы» возможно только с помощью приобщения края к Европе.

Несмотря на важность затронутых вопросов о прошлом, настоящем и будущем Туркестана, писал В. В. Бартольд в своей рецензии на книгу Шварца, «едва ли о каком-нибудь доводе автора можно сказать, что он явился результатом серьезного изучения предмета».

Со взвешенной оценкой негативных и позитивных аспектов колониаль­ной политики царизма в регионе выступили представители «новой истори­ческой школы» в Германии М. Фредериксен, О. Гетч, Р. Юнге.

Одним из первых критический анализ деятельности колониальной ад­министрации в лице генералов Кауфмана и Черняева был сделан американ­ским дипломатом Ю. Скайлером, что послужило поводом для научной дис­куссии на страницах журнала «Славянское обозрение» между современны­ми американскими историками Д. Маккензи и Ф. Сискоу.

В дальнейшем, как бы продолжая эту дискуссию, Маккензи опублико­вал ряд статей («Лев Ташкента. Карьера генерала М, Г. Черняева», «Значе­ние Туркестана для России, 1856-1917 гг.», «Завоевание и правление Тур­кестаном»), в которых пытался в какой-то мере обелить деятельность пионеров колониальной политики царизма типа Кауфмана, Черняева и др.

Поиски истоков национальной политики Советской власти подтолкнули американских историков на создание ряда обобщающих работ, посвя­щенных изучению основных направлений, форм и методов русской коло­ниальной политики в XIX в. в Туркестане и Степном крае. В них участвова­ли известные американские среднеазиеведы Л. Тиллет, С. Беккер, М. Ривкин, Э. Олуорд, французский профессор Э. Каррен д' Анкос и др.

В работах профессора Лондонского университета Д. Уильямса, профес­сора Парижского университета (Сорбонна) С. Бенсидуна нашли отраже­ние отдельные аспекты колониально-административных мероприятий ца­ризма в Туркестане и Казахской степи: судебные и земельные реформы, фискальная политика, административные преобразования и т.д.

Американский историк Ф. Каземзаде, рецензируя книгу Р. Пирса «Русская Средняя Азия, 1867-1917: Исследование колониального правления», охарактеризовал его методы исследования проблемы как типичные для мно­гих ученых, изучающих колониализм «со всеми его позитивными и отрицательными чертами».

Концепция модернизации, утвердившаяся в зарубежной историографии в 1950-60-х гг., предоставила историкам возможности комплексного и бо­лее углубленного изучения социально-экономического развития региона до 1917 г. «Привлекательность» новой теории состояла в том, что она отри­цала формальный подход к истории и была непосредственно направлена против пропагандистских идей об «исторических успехах» национальной политики Советов. «Многие из этих успехов могли бы иметь место и без советского режима, - пишет Р. Пирс. - Если Средняя Азия в 1917 г. стала бы независимым государством или даже подмандатной территорией, сред-неазиатцы обеспечили бы тот же уровень развития за тот же срок. Для со­временного мира, непрерывно развивающегося, прогресс не является мо­нополией какой-либо одной сиетемы».

Основной вывод современных исследователей сводится к утверждениям о том, что фундамент сегодняшних экономических достижений был соз­дан еще при царизме; но его политика в сфере образования и земельном вопросе преследовала цели этнического поглощения местного населения и его русификации.

Дж.Демко, С. Зенковски.тежеД. Уильяме, Р. Пирс признают, что наиболее тяжелые последствия для казахов имела переселенческая политика царизма, по сути дела, положившая начало многочисленным трагическим страницам в их истории.

На «благотворное влияние» колониальной политики царизма казахи от­ветили целым рядом выступлений, продолжавшихся с последней четверти ХУШв.вплотьдо1917г.

В I960 г. на страницах «Среднеазиатского обозрения» была опубликова­на статья «Казахи и восстание Пугачева», в ряде работ сообщалось о восста­ниях под предводительством Сырыма Датова (1783-1797 гг.), Е. Котибаро-ва и Ж. Нурмухамедова (в 50-х гг. XIX в.), И. Тайманова и М. Утемисооа (1836-1838 гг.). Э. Саркисянц отмечает «непрерывность антиколониаль­ных выступлений казахов». Среди них он особо выделяет движение Кенеса-рьг. «Кенесары организовал массовое движение во всех трех казахских жу-зах, вылившееся в 1837-1847 гг. в грандиозное восстание казахов против вторжения русских на их территорию. Оно вышло даже за национальные рамки». Внимание зарубежных историков больше всего привлекло вос­стание 1916 года. М. Э. Чаплика в своей книге «Тюрки Средней Азии», опуб­ликованной в Оксфорде в 1918 г., писала: «Наиболее ожесточенные столк­новения происходили в Джизаке Самаркандской области и Семиречье. В результате местной администрацией были конфискованы все земли и иму­щество коренного населения, все мужчины воинского возраста были моби­лизованы, а остальные жители (ок. 20 тыс.), главным образом женщины, угнаны в голые горные районы на смерть от голода». В работах современ­ных историков Р. Пирса, Дж. Уилера, Л. Крадера, А. Спектора, С. Зенковски история восстания изложена с позиции известных в историографии кон­цепций «борьбы ислама с христианством», «леса - со степью», «кочевниче­ства - с оседлостью». Заметным явлением в зарубежной историографии явилась работа американского историка Эдварда Денниса Сокола «Восста­ние 1916 г. в русской Средней Азии». По мнению автора, «восстание, как зеркало, отразило провал контактов двух различных культур, кочевого и оседлого населения… оно было откликом кочевого общества на вторжение оседлого населения, покушавшегося на его свободу и само существование. Каждый ответил на этот вызов по-своему, в соответствии со своими тради­циями и историей». Э. Сокол, придавая «первостепенное значение» эко­номическим факторам, непосредственные причины восстания видит в «по­стоянном вторжении русских переселенцев на территорию кочевников». В рецензии на работу А. Парк отметил, что «использование традиционных источников углубило бы исследование, ...придав убедительность оценке автора, почему среднеазиатские народы в то время оказались не в состоя­нии ни выработать общие принципы противостояния русскому господству, ни выдвинуть лидера, способного мобилизовать антирусское настроение».

Исследования зарубежных ученых показывают бесперспективность классового подхода марксистских историков к национально-освободи­тельной борьбе народа, о чем, в частности, свидетельствуют выступле­ния переселенцев совместно с царскими карательными войсками про­тив казахских повстанцев, а также беженцев, возвращавшихся в 1917 г. на свою землю.

Основной причиной восстания 1916 года немецкий историк А. Каппе-лер считает колониальное господство царизма, его политику в земельном вопросе в Казахстане, проводившуюся всецело в интересах славянских пе­реселенцев. В ходе восстания, по подсчетам Каппелера, погибло более 100 тысяч казахов и кыргызов, многие вынуждены были эмигрировать в Вос­точный Туркестан.

Все выступления казахов, включая сюда и те, которые советская исто­риография окрестила «феодально-монархическими», подчеркивает М. Ол-котт, носили антиколониальный, национально-освободительный характер. Но восстание 1916 г. убедило казахов в том, что племенные и религиозные вожди не в состоянии освободить их от колониального ига. И, как полагает Олкотт, многие уже были готовы стать под знамя новой казахской элиты, состоящей из пламенных публицистов и поэтов и способной отстоять инте­ресы народа в Петрограде.

Изучение духовной и материальной культуры казахского народа до не­давнего времени не было предметом специального исследования. Однако и

нарративной литературе XVIII -- начала XX вв. имеются многочисленные отклики о музыкальной и поэтической одаренности казахов, фрагментар­ные сведения об отдельных образцах устного народного творчества, акы­нах-импровизаторах, описания архитектурных памятников (мавзолеев Ах­меда Йасауи, Айша-Биби, Карахана и др.). Р. Карутцем уделялось внима­ние изучению стилевых особенностей и структуры народной орнаментики на Мангыстау, указывалось на распространенность таких мотивов как «кош-кар муиз», «туйе табан» и т.п. Говоря о функциональной мобильности малых форм предметов хозяйственно-бытового назначения, путешествен­ники подчеркивали оптимальность конструкции юрты и высокий художест­венный вкус кочевников при подборе составляющих ее элементов. «Конст­рукция кибитки, - пишет Карутц, - ...в смысле практического разрешения задачи приспособления палатки к жизни номада, является настоящим произведением искусства».

Исследователи, наряду с традиционной культурой казахского наро­да, проявили некоторый интерес к вопросу о влиянии русской культу­ры и образования на казахское общество. Э. Каррен д' Анкос подвергла специальному изучению развитие школьного дела в Туркестане в 1867-1917 гг., отметив позитивные итоги и основные направления по­литики царизма.

Жан Соссе, Стэфен Бланк и др. авторы на примере конкретного изуче­ния масштабов распространения в Казахстане школьного образования в XIX — начале XX вв., пришли к выводу о том, что политика царизма в этой сфере преследовала, в конечном счете, цели русификации казахов путем подавления их национального самосознания в самом зародыше. При этом важная роль в процессе этнической и культурной ассимиляции их отводи­лась русской православной церкви и школьной системе Н. Ильминского.¹⁷³ Изабель Крайндлер, защитившая в Колумбийском университете докторскую диссертацию по проблемам системы образования восточных народов в цар­ской России (системы Ильминского), отмечает ее влияние на творче­ство И. Алтынсарина, а также, вопреки желаниям царизма, на националь­ное пробуждение казахов.

Освещая проблему формирования национального самосознания казах­ского народа с позиций концепций «вестернизации» и «модернизации», Э. Каррен д'Анкос, Э. Бэкон, Р. Пирс правомерно полагают, что у истоков данного процесса стояли выдающиеся казахские просветители Ч. Валиханов и А. Кунанбаев.

В Европе первые публикации о творчестве Ч. Валиханова появились в 60-х гг. XIX века. В немецком «Архиве научных знаний о России» за 1862 г., в работах английских историков Д. и Р. Митчелла, Ф. Тренча, Г. Лансделла, Г. Роулинсона, опубликованных в 1860—70-х гг., сообщалось о его путеше­ствии в Кашгарию. Во Франции о значении научного наследия ученого гово­рилось в сочинениях видных ученых и путешественников Э. Жонво, Э. Реклю, Шарля-Эжена де Уйфальви, Д. де Рэна и др.

Впервые о великом казахском поэте и мыслителе А. Кунанбаеве пове­дал западному миру американский публицист и путешественник Джордж Кеннан, который во время своей поездки по России в 1885-1886 гг. посетил Омск, Семипалатинск и др. города.

Современная западная историография располагает рядом специальных

исследований, в которых рассматривается значение творческого наследия Ч. Валихановаи А. Кунанбаева.

Несмотря на преждевременную смерть, пишет С. Зенковски, труды Ч. Валиханова и его философские воззрения оказали огромное влияние на формирование антиколониальных взглядов казахской интеллигенции; его веру в необходимость просвещения, равенства и справедливости разделяли последующие поколения казахов, в том числе «степной поэт Абай и педагог Алтынсарин». По мнению американского профессора, Абай считал, что фундаментом школьного образования для казахов должно быть обучение на родном языке.

М. Олкотт указывает: А. Кунанбаев был, в отличие от Ч. Валиханова и И. Алтынсарина, более критически настроен по отношению к колониаль­ному господству русских в Казахстане.

В процессе формирования казахского литературного языка и националь­ного самосознания народа в конце XIX - начале XX вв., отмечает она, по­явилось новое поколение казахской интеллигенции, которое стремилось не только понять причины безысходности положения казахов, но и изменить его.

Работу по пробуждению своего народа, начатую предыдущим поколе­нием казахских просветителей, продолжили А. Байтурсынов, М. Дулатов, А. Букейханов, X. Досмухамедов и др., в основе общественно-политичес­ких взглядов которых, по словам А. Беннигсена, Ш. Лемерсье-Келькеже, М. Олкотт, лежала ориентация на принцип «казакылык» («The Kasakhness»).