I’m damned bad for (я плох,

плохо приспособлен для...) - Не гожусь я...

“Вы правда хотите (уйти

отсюда)? - спрашивают женщину, и вместо буквального “Разве я попросила бы

вас, если бы не хотела” она в переводе отвечает: “Раз я предложила, значит,

хочу”.

Другой разговор, в оригинале

дословно: Очень мало ты удил рыбу во время этих поездок, а в переводе сохранены

не слова, но интонация: Страх как много ты рыбачил, когда ездил с

приятелями, - досадливо говорит жена. Муж, подмигнув присутствующим:

Женщины все одинаковы. Как только почуют флягу с вином... то уж ты, значит, пропащий

человек (великолепно передано they think it’s hell and damnation!). И она

опять свое, дословно: Удивительно, как они (мужчины) находят кого-то, кто

соглашается выйти за них замуж. По-русски это было бы тягуче, не разговорно, а

в переводе опять от противного: “Удивительно, чего ради мы за них замуж

выходим”. И так правдивы досадливая интонация жены, усмешка мужа, так ясны

характеры их, настроение и взаимоотношения.

Джейка нередко раздражает

Кон, который когда-то, в их студенческие годы, “был очень славный”, но

постепенно жизнь сделала его уже “не таким славным”. Во время фиесты Кон играет

в событиях далеко не лучшую роль. При первой встрече досада Джейка лишь едва

сквозит в интонации: So there you were - и в трех словах перевода тоже:

“Вот вам, извольте” - так верно и тонко передать этот английский оборот

нелегко.

В другом месте Джейк говорит

Кону, что пойдет с ним встречать Брет (они оба, как известно, ее любят, а

приезжает она со своим женихом Майклом), - говорит он это just to devil

him, просто чтобы поддразнить. А через страницу раздражение

нарастает - и that impulse to devil him дано сильнее: меня подмывало

бесить его (страшно подумать, сколько переводчиков даже сейчас, через

полвека, перетащили бы в русский текст, передали калькой “импульс”!).

Мамаша говорит о

мальчишке - любителе купаться, что он just crazy till he can get

In the water (буквально - пока не доберется до, не влезет) - с

ума сходит, пока не дорвется до воды. Но вот Кон, мучаясь

тем, что не сдержался, избил соперника, говорит о себе: I was crazy - и

то же самое слово передано другим, несравненно более верным здесь оборотом:

Я себя не помнил.

Майкл, естественно, терпеть

не может Кона, да и ревнует из-за прежней связи того с Брет, и говорит с ним

так: Do you think you amount to something? Do you think you belong here among

us? Примерно: Думаете, вы что-то значите (чего-то стоите), вам место в нашей

компании? Майкл зол, вдобавок хмелен - и в переводе: Вы думаете, вы важная

птица? Вы думаете, с вами веселей? Очень ясно передано настроение и

состояние говорящего, его отношение к Кону, да и место Кона в этой компании.

А Билл говорит Джейку о том

же Коне: Где тебя угораздило подружиться с этим типом? (How did you ever happen

to know this fellow, anyway?) - тут даже тип очень кстати. И еще:

he told me all about that... he’s a great little confider. Дословно этого не

передашь, но важно сочетание great (великий, замечательный) с little -

маленький, которое (если не в прямом значении - маленький предмет,

маленький ребенок) окрашено пренебрежительно. И неуважение к человеку, не умеющему

владеть собой, распускающему прилюдно свои чувства, передано очень

недвусмысленно: Не рассказал, а “все это мне поведал.

Изливал душу”, - говорит Билл Джейку о Коне с презрительной,

насмешливой жалостью, ибо эти-то двое не станут вот так изливаться даже перед

самыми близкими.

Брет просит Джейка не

говорить больше о случившемся. Буквально: не заставлять ее этим чувствовать

себя хуже, чем она уже чувствует. Please don’t make me feel any worse than

I do - мне и так тошно.

I said... she must expect

trouble. Дословно: Я сказал ей, что она должна ждать неприятностей. В переводе:

что это добром не кончится.

You’ll lose it if you talk

about it. Будешь об этом говорить - потеряешь, утратишь. В переводе: Лучше

не говори, тогда все это останется при тебе.

И великолепно найденное

речение для ответа: I just talk around it. - Я и не говорю, а только хожу

вокруг да около.

I’d just tromper you with

everybody... It’s the way I’m made. Буквально: Я изменяла бы тебе со всеми... Уж

так я сделана. Буквалист в лучшем случае перевел бы - создана, а у В. М.

Топер: Я бы изменяла тебе направо и налево... Уж такая я уродилась, -

и куда явственней прорывается горечь от безнадежности, безвыходности

положения. Этим двоим, давно и глубоко любящим, не соединиться, не быть вместе,

потому что обоих изувечила война (Первая мировая): его физически, ее душевно. И

когда чуть дальше Джейк говорит I’m just low, в переводе сохраняется тот же тон

сдержанной горечи, еле уловимой насмешки над собой вместо прямой жалобы -

не “мне очень тоскливо” или “я совсем приуныл”, а “просто я раскис”.

Другой человек, другое

настроение: хорошо понимая, что Джейку невесело, Билл предлагает пойти

пообедать или, мол, хочешь еще толковать на какие-то пустопорожние сторонние

темы? Односложный ответ: Go on (продолжай), в переводе: валяй. Дальше

вопрос: Пообедаем на острове? Ответ: Sure, в переводе не буквальное “конечно”,

а давай. Чуть дальше предложение купить... чучело собачки

(вспомните у Бунина “Буду пить... Хорошо бы собаку купить”), Билл и сам уже

хлебнул лишнего, при этом никогда не решится в открытую проявить жалость, это

им обоим не свойственно, больше того, противопоказано, и он, стараясь отвлечь

Джейка, чуточку паясничает. Вот почему в переводе, в полном согласии со всей

интонацией, он твердит именно про собачку (в подлиннике dog без little,

и Джейк, отвечая, говорит просто “собака”). И продолжает Билл в том же ключе:

Mean everything to you after you bought it - конечно, не буквально “она

будет для тебя очень много значить” и даже не какое-нибудь “ты ее очень полюбишь”, а души в ней не будешь чаять.

На наш сегодняшний взгляд

герои Хемингуэя слишком часто чертыхаются, слишком много пьют и говорят о

выпивке. То же происходит в книгах Ремарка и Олдингтона. И тут нужна одна

оговорка. Не забудем: это так называемое потерянное поколение, писатели,

потрясенные Первой мировой войной и гневно сказавшие о ней десятилетием позже.

Но каждый сказал по-своему. Олдингтон, рассказывая о судьбе и смерти своего

героя, переходит от поэтичнейшей лирики к злой, язвительной сатире, а то и срывается

на крик, призывает (словами Шекспира) “чуму на оба ваши дома”, а “добрую старую

Англию” - понятие для довоенного англичанина священное - кощунственно

честит “старой сукой”. У Хемингуэя гнев, горечь, боль за искалеченную той

бессмысленной войной жизнь запрятаны глубоко внутри. Его Джейк живет стиснув

зубы. Подчас невесело посмеивается над собой. И те, кому он близок, совестятся

в открытую его пожалеть, да он и не примет жалости. Все подшучивают, иной раз

даже паясничают, как подвыпивший Билл. Доброта и сочувствие загнаны в подтекст.

Праздник: поездка в Мадрид со

всеми столкновениями, изменами, рвущими душу, но не прорывающимися почти ни у

кого из героев вслух, - все это позади. Брет сквозь слезы говорит Джейку,

что вернется к Майклу. He’s so damned nice and he’s so awful - это никак

не передать бы дословно, калькой (он так чертовски мил, и он так ужасен!).

Сказано лишь немного по-другому: Он ужасно милый и совершенно

невозможный - и в этом небольшом сдвиге нельзя не ощутить отчаяние

Брет оттого, что им с Джейком вместе не быть, нельзя не ощутить и ее отношение

Майклу, пусть неплохому малому, но всего лишь подсунутому судьбой вместо этого,

давно любимого и любящего, так же несчастного, как несчастна она.

Так они двое сидят в кафе,

Брет просит Джейка не напиваться: You don’t have to (буквально: Это не

обязательно, ты не обязан) - Не из-за чего. Ответ: How do

you know? У Веры Максимовны самое верное по тону - не стертое, обыденное откуда

ты знаешь и не другая крайность: с чего ты взяла (было бы слишком грубо), но -

Почем ты знаешь? Don’t (не надо), повторяет она, you’ll be all right. Ox

уж это ол райт, сколько раз его если не полностью переносят в русский текст,

так калькируют - все, мол, будет в порядке... Но, конечно, для Джейка (по

сути, для обоих) ничего не будет и не может быть в порядке - и

утешает его Брет, сама тому не веря, более человечными, хоть и мало похожими на

правду словами: Все будет хорошо. На что Джейк отвечает все с той

же привычной, сдержанно-усмешливой горечью: I’m not getting drunk... I’m just drinking

a little wine, в переводе бесхитростно и пронзительно: Я просто попиваю

винцо.

С той же остротой передано

душевное состояние и отношения людей под занавес второй части романа, когда

кончилась фиеста. Все здесь так скупо и так сильно, кратчайшими, сдержаннейшими

словами у автора - и так же поразительно мастерство переводчика.

Отъезд, почти бегство Брет с

юным матадором Ромеро - тяжкий удар и для Майкла, и вдвойне для Джейка,

ведь он сам в этом повинен. Утешать впрямую, вслух всем им не свойственно, душевный

такт, дружеская забота выражаются в иной форме.

О Джейке только что говорили,

что он blind, blind as a tick (для жаргонных оборотов тоже в ту пору было еще

находкой, новинкой: вдрызг, как стелька). Потом он притворился спящим, но

немного погодя все же спустился к приятелям. И вот концовка этой части:

- Вот он! - сказал Билл. - Молодец, Джейк! Я

же знал, что ты не раскиснешь (you wouldn’t pass out).

- Я захотел есть и проснулся.

- Поешь супцу, - сказал Билл. (Eat some soup.)

Мы пообедали втроем, и казалось,

что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек.

Эта концовка полвека назад

была знаменита, мы, студенты, - и не мы одни - знали ее наизусть. Вот

он, стиль Хемингуэя, открытие, откровение! Но ведь этот стиль: и невеселую

усмешку, и стыдливую заботливость, участие, сострадание, и тоскливую пустоту,

когда отсутствие одного человека ощущается как отсутствие шестерых, как

бездонный провал и самая безлюдная пустыня - все это надо было еще

передать по-русски! А как это сделано? Просто и, право же, гениально. Даже не

столько одним словом - одной буквой (вспомните упомянутое

раньше “Попиваю винцо”). Механическая калька “поешь - или съешь -

немного супа” за душу не задела бы, но чего стоит это супцу!

Так через “Фиесту” в переводе

Веры Максимовны впервые нам открылся Хемингуэй.

* * *

Тут я позволю себе отступление.

“Томас Грэдграйнд, сэр.

Человек трезвого ума. Человек очевидных фактов и точных расчетов... (A man

of realities. A man of facts and calculations). Вооруженный линейкой и весами,

с таблицей умножения в кармане, он всегда готов взвесить и измерить любой

образчик человеческой природы (ready to weigh and measure any parcel of human

nature)... Это всего-навсего подсчет цифр, сэр, чистая арифметика. Вы можете тешить

себя надеждой, что вам удастся вбить какие-то другие, вздорные понятия

(в чьи-либо другие головы...), но только не в голову Томаса Грэдграйнда, о нет,

сэр!”

Эта похвальба, своеобразная

самохарактеристика одного из персонажей “Тяжелых времен” Диккенса -

убийственная сатира, и она сполна передана такими же сухими, жесткими штрихами

в переводе В.М.Топер. И каким отличным русским языком передана! Буквальное

“человек реальностей” ничего бы не выразило, а вот человек трезвого ума безошибочно

в устах бездушного сухаря, для которого всякий живой человек - лишь

образчик. И как верно найден этот образчик для торгашеского parcel,

словно Грэдграйнд рассуждает о товаре из своей лавки!

Естественно, его кредо,

первые же его слова - и первые слова романа - “Я требую фактов!”.

Естественно, сей бывший оптовый торговец скобяным товаром стремится “увеличить

собой сумму единиц, составляющих парламент”.

Нетрудно понять, каков может

быть город, где всем заправляют такой вот Грэдграйнд и еще более зловещий его

единомышленник Баундерби. Мрачны все краски не только потому, что это Кокстаун,

город угольных шахт. Беспросветна жизнь всякого, кто ввергнут в его дымную

пасть (whirled into its smoky jaws), беспросветна прежде всего по вине этих

проповедников факта. Диккенс едко издевается над их бездушной

философией:

A town so sacred to fact, and

so triumphant in its assertion, of course, got on well? Why no, not quite well.

No? Dear me!

Буквально: Город, настолько

посвященный (преданный) факту и торжествующий в его утверждении, конечно,

процветал, преуспевал? Нет, не очень. Нет? Неужели!

В переводе: Город,

где факт чтили как святыню, город, где факт восторжествовал и

утвердился столь прочно, - такой город, разумеется,

благоденствовал? Да нет, не сказать, чтобы очень. Нет? Быть не может!

На удивление четко и

недвусмысленно передана интонация подлинника. Выбор слов, их порядок везде

явственно иронические. Очень удачен повтор (факт и город - дважды):

оставить чисто английские местоимения значило бы ослабить, разбавить русское

звучание. И великолепен заключительный аккорд. Английский возглас буквально бог

ты мой - почти междометие, знак изумления, недоумения, и привычное

русское не может быть усилено здесь эмоциональной перестановкой: Быть

не может!

Каждая мелочь в отдельности

вроде бы проще простого, а в целом - вернейшая интонация, беспощадная

насмешка.

Беспросветна в Кокстауне

жизнь тружеников, будь то шахтер или ткачиха, не видать им понимания и

справедливости. Беспросветно детство, отданное во власть воспитателя с

многозначительной фамилией M’Choakumchild, душитель детей, в переводе

(помните?) столь же меткое Чадомор. Нерадостная жизнь уготована и

родным чадам самого Грэдграйнда, бездушие отца не могло не искалечить судьбы

сына и дочери. Вот какой появляется в начале “Тяжелых времен” пятнадцатилетняя

Луиза Грэдграйнд:

“...в девочке чувствовалось

какое-то угрюмое недовольство (jaded sullenness, дословно унылая угрюмость); но

сквозь хмурое выражение ее лица пробивался свет, которому нечего было озарять

(struggling... a light with nothing to rest upon)... изголодавшееся

воображение, которое как-то умудрялось существовать (keeping life in