Племянница

<...> Мой приятель Николай Дмитриевич Чичагов, судебный следователь⁴⁵⁷, прохаживался внизу в вестибюле театра. Увидав меня, сказал,

смеясь:

- Невозможная жарища. Как ты это можешь работать там, под небесами? Едем сейчас в Кусково, к Жеребкову. Там пруды - будем купаться, есть окрошку, а завтра вернемся.

- Я не знаю Жеребкова.

- Как не знаешь? Александра Григорьевича! Помнишь, ужинали в «Праге». Ты же говорил - остроумный человек. Человек замечательный, душа. Но строгий, и теперь стал моралист, не любит пошлостей, анекдотов. Просил приехать к нему на дачу. Пишет мне, что соседняя дача там, в Кускове, его погубила. На этой даче живут какие-то люди, которых он раньше никогда в жизни не видал и не предполагал, что такие существуют на свете. Пишет: приезжай и спасай меня, они отняли у меня мою племянницу.

- Какую племянницу? - спросил я.

- Очень милую, молодую, которой он в свои преклонные годы отдал все внимание, заботы и очень гордится ею. Знаешь, так бывает, надо же для кого-нибудь жить.

Вспомнил я Кусково, деревянные купальни на тихом пруду, где до воды спускались огромные ветви ив, где кричит иволга и пахнет липой и водой.

- Поедем, Чича, - согласился я.

<...> На террасе дачи Александра Григорьевича, к которой мы подошли, какой-то человек в чесучовом пиджаке, увидав нас, посмотрел с испугом и Ушел наверх дачи. Мы вошли на террасу, постучались в дверь. Слышим голос:

- Что вам угодно?

- Дома Александр Григорьевич?

Молчание. Потом спрашивают оттуда:

- По какому делу?

- Скажите, что Чичагов приехал.

Дверь отворилась.

- В чем дело, любезный. Я приглашен. Он дома? - спрашивает Чичагов.

- Дома, - отвечает человек мрачного вида, - только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, - указал он на дверь комнаты и ушел.

Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выгляну. Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седы волосы. И ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.

- Входите, входите, - сказал он тихо.

В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробка конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.

- Рад, что приехали, - сказал он. - Окрошку заказал. - И, отвернул плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны.

- Примолкли, сукины дети, заскучали... Ага... не нравится... - сказал он, показав большим пальцем в направлении соседней дачи. - Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, - спрашиваю у нее, - аморальные прохвосты, которые здесь живут. Прислуга дура - не знает. Говорит - студия. Странно... какая студия. Не знает. Но я все узнал, все имена и фамилии эти их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики... растерялись немножко... Ходят, как в воду опущенные... ха...ха...

И он, покраснев, смеялся.

- А где Надежда Ивановна? - спросил Чичагов. .

- Уехала, - ответил Жеребков озабоченно, - к тете уехала. Дача эта! Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась, наконец, и уехала отдохнуть от этого соседства...

- Ну, брось, - говорит Чичагов. - И что ты сидишь здесь один взаперти?

- Работаю, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам. понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты... От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри - сколько... - И он поднял пачку писем на столе. - Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали - кто куда едет. Кто в Киев, Одессу. Петербург. А оттуда они приходят сюда, к ним... Рассылаю конфеты, букеты их барыням... Все изменилось. Перестали петь. Уж неделю молчат.

И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав:

- Молчат... Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки, перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа... Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.

- Ну, брось, - сказал Чичагов. - Пойдем купаться.

На пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнце освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках какой-то кудрявый молодой красавец одевался. Он был высокого роста, элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело звал рукой, сказав:

- Сосед, пойдите сюда. Александр Григорьевич подошел.

- Посмотрите-ка, - сказал молодой _ человек, - купаются... Прехорошенькая одна... Интересно. Это я дырочку провертел...

И франт рассмеялся.

- Это что же вы делаете, милостивый государь, - сказал Жеребков строго. - А знаете ли, какая за это ответственность? 136-я статья устава особого положения и 232-я уголовного...

- Пустяки, - сказал, смеясь, молодой франт.

- То есть как пустяки? Позвольте, позвольте... А если моя жена купается?

- Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода... Вот племянница ваша очаровательна... Я прямо влюблен. Красота. Афродита...

- Какое же вы имеете право? - говорил, задыхаясь, Жеребков.

- Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет... Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств... Купаетесь с пузырями... Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель...

И он, проходя, сказал мне тихо, смеясь:

- Ну и сердитый сосед у нас - я ведь все нарочно, там никто и не купается.

- Видели? - говорил Жеребков, волнуясь. - Вот этот голубчик с соседней дачи. Какова скотина, а? Слышали? А она с ним познакомилась. Странное время... Нравы - ужас!

Вечером на террасе дачи сидим за столом и едим окрошку. Уже опустились сумерки, на столе горит лампа. Тихо, слышно только, как трещат в траве кузнечики и пахнет сеном.

На соседней даче послышались голоса, веселый смех и звуки гитары. Жеребков насторожился. И вдруг женский голос запел:

Раз один повеса,

Вроде Радамеса,

Стал ухаживать за мной.

Говорит: люблю я.

Жажду поцелуя!

Ну, целуй, пожалуй,

Черт с тобой...

Александр Григорьевич побледнел, опустил ложку и водил глазами во все стороны. Голос пел:

Дум высоких, одиноких

Непонятны мне слова.

Я играю, слез не знаю,

Мне все в жизни - трын-трава.

И мужские голоса подпевали:

Ей все в жизни трын-трава...

Жеребков встал, бросил салфетку и быстро сказал: - Едемте, едемте сейчас, едемте в Москву... Он переоделся и взял под мышку портфель. Спустился с террасы и быстро пошел на станцию. Мы пошли за ним. Рядом со мной - инженер путей сообщения.

Он мне тихо сказал:

- Вот... Умный человек - мораль одолела. А ведь голос-то ее... Это племянница пела...

Когда, спеша, мы шли на станцию, были слышны смех и пение с: соседней дачи. Мне хотелось вернуться туда, где пели эту ерунду. Это веселье так сливалось с летней ночью, какой-то правдой и радостью жизни.

Прошли годы. Весной утром приехала ко мне высокая молодая женщина - на лице ее были горе и слезы, - сказала мне:

- Прошу вас, Коровин, поедемте, попишите его, его часы сочтены. Я взял холст, краски и поехал с ней. Дорогой купил пучок фиалок. Худой красавец, еще молодой, лежал на постели. Я положил фиалки к его красивым бледным рукам. Он пристально смотрел на меня, когда я писал. В его прекрасных глазах была видна смерть. Вдруг я увидал - это он, тот франт, который был в купальне в Кускове... Я сказал ему:

- Помните купальню в Кускове?

Он как-то горько улыбнулся.

На другой день я приехал и увидел у подъезда _большую толпу молодых-артистов. Прекрасный режиссер Вахтангов умер⁴⁵⁸.