[В старой москве] трагик

У артистки театра Корша Смирновой устраивались для друзей вечеринки⁴⁵⁰. Муж: ее Н.Е. Эфрос был «мужчина .серьезный», но до чего непоседливый! Бегает из одной комнаты в другую, вертится, вечно о чем-то хлопочет. Будто с утра ключом его заводили, вот как заводят игрушки.

Так и в тот вечер... Эфрос не унимался ни на минуту, подходил то к одному, то к другому актеру, спрашивал, где что идет, и записывал в книжечку.

Выл тут и другой человек, тоже серьезный и задумчивый, - забыл, как его звали. Но помню, за ужином этот человек все норовил сказать, должно быть, что-то весьма дельное и значительное.

Он встал, поднял бокал и начал официально:

- Милостивые государыни и милостивые государи... Но актеры говорить ему не дали. Только он начал:

- Драматическое действие в своем начале имеет две неопровержимые конкретные формы, первая из них...

Но актер Климов⁴⁵¹ перебил его:

- Господа, канделябры в прошлом году были фарфоровые, а нынче бронзовые сделались. Странно! Почему бы это, Надежда Александровна?

Все стали смотреть на канделябры, удивлялись. Оратор пробормотал:

- Виноват, я не окончил мысль... В действии самого действия, в сокровенной его психологии...

Но актер Вовка опять перебил:

- Ежели кошке дать валерьянку, так она...

Оратор умолк, снова начал. Однако опять кто-нибудь заметит: «На пять тысяч держу пари, что это не рябиновка, а бузиновка», - и покажет бутылку, а гости смотрят и кричат: «Врешь!»

Так и не дали говорить задумчивому человеку.

В чем дело? Оказывается, уже давно, чуть ли не год перед тем, актеры сговорились мешать этому красноречию. Год целый длится эта история. Задумчивый человек все жалуется: «Не дают говорить». А самому невдомек, что они его и на вечера для того самого приглашают.

Еще был на вечеринке известный доктор, психиатр Баженов, одетый изысканно. Он постоянно складывал руки, как бы молясь или прося прощения у молодых актрис. Те позволяли ему целовать себя, подставляя щеку. Он целовал, закрывая глаза, и замирал надолго⁴⁵². Они называли себя именами и двойными фамилиями и кокетничали, каждая по-своему. Одна щурилась, что очень шло к ней, и она это знала, другая, обладательница больших глаз, старалась расширить их еще больше. Та говорила трепетно и немного как бы вздрагивая или пугаясь, та - небрежно-ласково, будто растворялась в истоме.

Был тут и Борисов, вечно напевавший романсы⁴⁵³, а в сторонке сидел мрачный, огромного роста провинциальный трагик Задунаев-Врайский и пил стаканами коньяк. Когда его спрашивали: «Что это ты все коньяк хлещешь?» - он отвечал: «Глаза болят».

Как-то после выпивки, пения, веселья, уже к утру гости стали расходиться. На подъезде Задунаев-Врайский остановился, склонил грустно голову и стал жаловаться:

- Живу, играю, веселюсь, а моя Ольга прошлой весной - ау! И всегда я чувствую себя скверно после веселья. Прошедшей весной умерла Ольга. Она похоронена вон там, отсюда недалеко, - он показал рукой в даль Тверской, - на Даниловском. Еду к ней. Не могу! Еду.

- И мы с тобой поедем, - предложили все в один голос. - Все поедем.

Взяли извозчиков. До кладбища было верст пять.

Раннее утро, чуть брезжит свет. На пролетке я оказался рядом с очень красивой актрисой. На ней была большая шляпа с висящими вишнями и темный жакет с белыми обшивками, похожий на жука, гладкий и тугой, а талия была тонюсенькой. Как она нравилась мне тогда, в то раннее утро, на Тверской! И жакет ее, и тонкая талия, и вишни на шляпе. Молод я был и божественно прекрасной казалась мне она в весеннем сумраке. До жути радостно было трястись рядом с ней на извозчике.

Когда мы въехали под каменную арку Триумфальных ворот, она обернулась ко мне и сказала:

- Ах, как хорошо, как торжественно. Ах, арка! Я чувствую себя маркизой, а вы - мой верный паж.

На кладбище Задунаев-Врайский отыскал могилу. Она была еще свежа. Трагик имел вид сугубо мрачный. Он встал на колени перед насыпанной горкой земли, долго крестился и кланялся, касаясь головой края насыпи, и когда поднялся, на лбу и на седевших уже волосах видны были комья глины. Он простер над могилой руки и дрожащим голосом сказал:

- Вот она, Ольга. Моя Ольга - здесь. Бедная моя Ольга! В Нижнем я играл Кина. Театр гремел. А она кашляла. Номера Трофимова - сырые...

Прекрасная актриса в шляпке с вишнями тоже истово крестилась и подносила к глазам батистовый платочек. Трагик бил себя в грудь и рыдал:

- Не будь такой сволочью этот Линевич, была бы она жива. Еще буду ему морду бить. А полицмейстер хорош! Дал убежать антрепренеру, бродяга. А доктора? Оперируют, вынимают легкие, прокалывают женщину, и это...

И вдруг растерянно посмотрел на могилу, на нас, кругом:

- А ведь могила-то не та, - сказал он.

- Что же ты, чертова кукла, зря нас возишь! - кричали ему актеры. - За каким дьяволом тряслись в этакую даль!

- Какая тут застава? - грозно спросил Задунаев-Врайский.

Ему ответили:

- Тверская.

- Да, ошибка! Та застава - Бутырская. И притом темно было. Стал я малость рассеян. Старость. Вне жизни я уже - понимаете? Вне жизни... Перепутал.

И затем, как бы обидевшись на нас, трагик добавил:

- Она похоронена в Ростове!⁴⁵⁴.