Человечек за забором

В России - в нашей прежней России - было одно странное явление. изумлявшее меня с ранних лет. Это было - как бы сказать? - какое-то особое «общественное мнение». Я его слышал постоянно - этот торжествующий голос «общественного мнения», и он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором... Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.

Эта российская странность была поистине особенная и отвратительная. Но откуда брался этот господин из-за забора, с уверенным голоском?

Н.А. Римский-Корсаков создает свои чудесные оперы - «Снегурочку», «Псковитянку», «Садко».

- Не годится, - говорил человек за забором, - не нужно, плохо...

И опер не ставят. Комитет императорского театра находит их «неподходящими». Пусть ставит их в своем частном театре Савва Мамонтов. Голос за забором твердит: «Не годится».

За ним тараторят попугаи: «Мамонтов зря деньги тратит, купец не солидный » <... >

Другие примеры: Чехов Антон Павлович, писатель глубокий. А господин за забором сказал:

- Лавочник!

Или вот Левитан - поэт пейзажа русского, подлинный художник, мастер, а тот же голосок шепотком на ухо:

- Жид.

И пошла сплетня: и Школы-то Левитан не кончил, и пейзажи-то Левитана не пейзажи, а так, какие-то цветные штаны (остроумно, лучше не придумать!).

Да разве один Левитан? И Головин, и аз грешный тоже «не годились». Человечек за забором отрезал:

- Декаденты.

И поехало. А что такое «декаденты» - неизвестно. Новое, уничижительное. Вот и крестил им человечек кого попало. А когда приехал в Москву Врубель, так прямо завыли: «Декадентщина, спасите, страна гибнет!» Суворин⁴³⁵, Грингмут, «Русские ведомости» - все хором...

Видно, человек за забором вовсю работал.

А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере - ставят для него «Псковитянку», «Хованщину», «Моцарта и Сальери», «Опричника», «Рогнеду». Но голос за забором хихикает:

- Пьет Шаляпин...

Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое, позлее, попошлее, погаже - ведь он все знает, все понимает...

И кому кадил он, этот человечек, кому угождал - неизвестно. Но Деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся...

Когда я поступил художником в императорский театр, господин за забором оказался тут как тут. При первых же моих оперных и балетных постановках на меня полились, как из ушата, помои в расчете на Поддержку «общественного мнения». Газеты хором неистовствовали... «Новое время» и «Русские ведомости» заодно с «Московскими». Красота! Человечек за забором работал.

А в театре лица артистов были унылы. Малый театр волновался, балетные рвали на себе новые туники. Не нравились «декадентские» костюмы. Плакали, падали в обморок...

Артист Южин⁴³⁶ в «Отелло», по укоренившейся традиции, выходил в Цветном кафтане с золотыми позументами и почему-то в ярко-красных гамашах - похож был на гуся лапчатого. Я попросил его изменить цвет гамаш. Он обиделся, а успокоился только тогда, когда я заявил:

- У Сальвини⁴³⁷ - белые, как же вам в красных?

Поверивши, он долго жал мне руку:

- Пожалуй, вы правы, но все так против...

«Все» - вот оно, «общественное мнение».

Вспоминаю я еще случай. В Большом театре в «Демоне» Рубинштейна грузинам почему-то полагалось быть в турецких фесках - назывались они «бершовцами», по имени Бершова, заведующего постановочной частью.

Бершов мужчина был «сурьезный», из военных⁴³⁸. На репетициях держал себя, как брандмайор на пожарах, и, осматривая новую постановку, выкрикивал: «Декораторы, на сцену!» Декораторы выходили из-за кулис, опустивши голову, попарно. Было похоже на выход пленных в «Аиде» на гневные очи победителя.

- Отблековать повеселей, - кричал Бершов. - В небо лазури поддай!.. Он был в вицмундире, в белом галстуке, при орденах, и расторопностью хотел понравиться Теляковскому, новому директору. Но произошел случай, который его расстроил навсегда. В этом случае повинен я.

Неизвестно, с какой стати в постановке «Руслан и Людмила» в пещере финна ставили большой глобус, тот же, что и в первой картине «Фауста».

Придя в Большой театр на репетицию «Руслана», я позвал Бершова и спросил его:

- Кто такой финн и почему у него в пещере глобус?

Бершов только посмотрел на меня стеклянными глазами, а машинист, которого звали Карлушка, ответил за него:

- Глобус ставят финну, потому он волшебник-с, как и Фауст.

- Уберите со сцены глобус, - сказал я рабочему-бутафору.

Когда бутафоры уносили глобус, артисты, хор, режиссеры смотрели на меня и на глобус с боязливым удивлением и любопытством. Потом шепотом говорили, что, пожалуй, верно, глобус не при чем у финна. А режиссеры из молодых, окрыленные моей смелостью, доказывали, что и при Фаусте не было глобусов. Перестали ставить глобус и в лабораторию Фауста⁴³⁹.

Но человечек за забором продолжал работать. И вот «Русские ведомости», профессорская газета, с апломбом поставила точку над «I» - воспользовалась первым поводом для уличения меня в полном невежестве.

Дело было так. При постановке «Демона» Рубинштейна я поехал на Кавказ и писал этюды в горах по Военно-Грузинской дороге. Эскизы моb изображали серые огромные глыбы гор ночью: скалы, ущелья, где Синодал видит Демона и умирает, сраженный пулей осетина...

Мне хотелось сделать мрачными теснины ущелья и согласовать пейзаж с фантастической фигурой Демона, которого так мастерски исполнял Шаляпин. Высокую фигуру Шаляпина я старался всеми способами сделать еще выше. И действительно, артист в моем гриме, на фоне такого пейзажа казался зловеще-величественным и торжественным⁴⁴⁰.

Тогда-то «Русские ведомости» и написали свою злостную критику:

«На постановку „Демона" тратятся казной деньги, на Кавказ посылается художник Коровин, а он даже не удосужился прочесть поэму нашего гениального поэта Лермонтова. В поэме ,,Демон" слуга обращается к князю Синодалу:

Здесь под чинарой бурку расстелю,

И, уснув, во сне Тамару узришь ты свою...

А Коровин чинары не изобразил. Какая дерзость так относиться к величайшему поэту земли русской! Вот какое невежество приходится терпеть от новых управителей образцового театра»⁴⁴¹.

Конечно, все это было чистейшим вздором: денег на поездку я не брал, а ездил на свой счет. Но дело не в этом. Ошеломил меня больше всего упрек в незнании и Лермонтова, и я написал в редакцию «Русских ведомостей» письмо, в котором выражал свое удивление и огорчение - как могла профессорская газета принять вышеприведенные вирши оперного либреттиста за поэму Лермонтова?⁴⁴². Тогда приехал ко мне Н.Е. Эфрос⁴⁴³ и просил забыть эту «ошибку».

Однако «Русское слово», к великому конфузу «Русских ведомостей», письмо мое напечатало⁴⁴⁴. А вслед за тем получил я повестку, приглашающую меня в отдел министерства внутренних дел...

Во дворе большого дома, напротив Страстного монастыря, - крыльцо. Звоню. Дверь открывает жандарм. Я показываю ему повестку.

- Пожалуйте, - говорит жандарм и ведет меня по коридору, по обе стороны которого - двери; одна из них отперта, ив комнате сидит дама в глубоком трауре, а перед ней жандармы роются в чемоданах.

В конце коридора мне показали на дверь.

- Пожалуйте!

Я вошел в большую комнату. Ковер, письменный стол. Прекрасно одетый господин с баками встает из-за стола, с любезной и сладкой улыбкой рассыпается в приветствиях.

- Очень рад, ну вот, Константин Алексеевич, так-с!

- Я получил от вас повестку, - начинаю я.

- Ну да. Так-с. Но это не я писал. Пустяки-с. Маленькая о вас справочка из Петербурга. Вы так нашумели, все газеты кричат. Вот, например, статья Александра Павловича Ленского...

И он сделал серьезное лицо.

- Вы ведь знаете Александра Павловича? Артист божией милостью. Как играет. Боже мой! Я, знаете, плачу. И вот он - тоже, Карл Федорович Вальц, маг и волшебник - тоже...⁴⁴⁵. Согласитесь! Ах, что ж это я? Садитесь, пожалуйста...

- Так вот, - продолжал он, - от вас нужно нам маленькое разъяснение... Сигары курите?

И он пододвинул мне серебряный ящик с сигарами и сам закурил.

«Какой любезный человек, - подумал я. - Как расчесан, какая приветливость! Приятный господин!» А в голове мелькнуло: «Не этот ли и есть человек за забором?»

- Нам нужно от вас, Константин Алексеевич, - как ни в чем не бывало заговорил он опять, - узнать...

Тут он многозначительно запнулся и затем медленно докончил:

- Какая разница между импрессионизмом и социализмом?

- Пo, правде сказать, я не знал, что такое социализм, а импрессионистами, мы, художники, называли отличных французских мастеров, писавших с натуры картины, полные жизненной правды и радости. Знал я, конечно, также про существование разных социальных учений, но никак не подозревал, что между тем и другим есть что-нибудь общее⁴⁴⁶.

Так я приблизительно и ответил.

Ну вот, так и запишем, - сказал мой собеседник и стал писать.

- А скажите, - обратился он ко мне опять, - почему импрессионизм явился как раз в одно время с социализмом?

Я ответил: «Не знаю». И с досады пошутил:

- Впрочем, может быть, открытие Пастером сыворотки от укуса бешеных собак как раз совпадает с днем вашей свадьбы? Почему бы?

- Так-с, - ответил он. - Но я бы просил вас быть искреннее. Он встал и быстро зашагал взад и вперед по комнате.

- Я тут не при чем, - повторил он. - Но вот-с, запросец из Петербурга. Согласитесь, могут быть осложнения. Вам это не будет приятно.

- Что же это: допрос? - осведомился я.

- Ну, допрос, не допрос, а... разъяснение. Вот видите, и «Русские ведомости» - тоже. Даже они-с, согласитесь! И весь театр и Грингмут. Согласитесь! Ленский - тоже. Вот что-с. Прошу вас, к завтрашнему утру приготовьте в письменной форме ваше определение импрессионизма и социализма и принесите мне. Напишите кратко, по вашему разумению. Ну-с, а теперь до свиданья. На дорожку сигару? Отличная сигара, кого-нибудь угостите.

Теляковский, бывший уже управляющим императорских театров, когда я рассказал ему об этом допросе, посмотрел на меня своими серыми солдатскими глазами и сказал:

- Вот оно, понимание красоты и искусства!

Он добавил:

- Подождите, я сейчас оденусь. Поедемте вместе.

В зале дома генерал-губернатора к нам вышел великий князь Сергей Александрович, высокий, бледный, больной. Теляковский говорил с ним по-английски.

Великий князь обратился ко мне:

- Вы вошли в театр, где было болото интриг, рутина, и, конечно вызвали зависть прежних. Ничего не отвечайте в министерство...

Через день ко мне приехал какой-то репортер и привез статью для «Московских ведомостей», написанную в защиту моего направления. Эту чью-то статью я должен был подписать, якобы в свое «разъяснение».

Я оставил статью у себя для просмотра - против чего долго возражал репортер, - а на утро послал ее через нотариуса в редакцию «Московских ведомостей» с просьбой не писать от моего имени провокаторских статей⁴⁴⁷

Репортер примчался ко мне взволнованный и, горячась, объяснил, что писал статью он по указанию самого Грингмута.

- Не шутите с Грингмутом, вы его не знаете. О, разве возможно! Это столп! Патриот! С кем вы спорите, берегитесь!

«Вот он, милый человечек за забором», - подумал я опять.

А милый человечек все продолжал работать, неустанно хлопотал, развернулся вовсю: лгал, клеветал, доносил, все знал и жил, вероятно неплохо. И поклонников у него была уйма...

Ах, как скучно на свете, на прекрасной земле нашей, от этого человечка за забором!