Татьяна московская

На Третьей Мещанской, в Москве, в деревянном доме жили мы в квартире, сдаваемой «покомнатно» молодой женщиной Татьяной Федоровной. То было в моей юности, когда я еще учился в Школе живописи. Жил я у Татьяны Федоровны со студентами.

В Татьянин день, помню, нарядилась наша хозяйка, завила челку пышных черных волос, опустив ее на лоб до самых бровей; в завернутую косу вплела живой цветок; была весела и чему-то рада⁴²³.

Квартиранты ее, студенты, мои приятели - Щербиновский⁴²⁴, Новичков, Дубровин⁴²⁵, Поярков - были все народ бедный. Один Щербиновский получал из дому от отца двадцать пять рублей в месяц, и такую получку мы считали особенным, из ряда выходящим случаем. Все мы пробавлялись кое-как уроками, я еще рисовал всякие маленькие заказы и продавал за гроши этюды с натуры. Собирая с нас буквально медяки за квартиру и стол, Татьяна Федоровна никогда не жаловалась на нужду. Ни раздражения, ни упрека⁴²⁶.

Татьяна Федоровна была раньше замужем за военным. Мы это знали, но никто не смел ее спросить, отчего она разошлась с мужем. У нее были красивые, ясные, улыбающиеся выразительные глаза. Когда кто-нибудь хотел показать себя очень умным человеком, с направлением, и завирался Татьяна Федоровна смотрела на него так пристально и серьезно, что умник замолкал. Татьяна Федоровна никогда никого не осуждала, ни про кого не сказала худо.

Как-то раз студент Новичков сказал про другого медикуса, жившего у нее раньше, теперь окончившего университет, имевшего богатую жену и богатую практику, что он не заплатил Татьяне Федоровне старого долга, хотя она из-за него заложила какой-то соболий воротник, оставшийся после покойной матери, генеральши.

- Он отдал долг, - сказала Татьяна Федоровна.

- Вы неправду говорите, Татьяна Федоровна, - возразил Новичков.

- Ну, заплатит. Довольно, Новичков. Я не люблю об этом. Скучно.

Татьянин день у нас шел особенно весело, как-то свободно, и что-то родное было во всем. Татьяна Федоровна неплохо пела, немного картавя, и аккомпанировала себе на гитаре.

Мы, студенты, изредка ходили в Большой театр, на галерку, слушать оперу, и все пели, подражая Хохлову, «Демона»⁴²⁷. Любили и «Фауста» и студенческую «Быстры, как волны»...

* * *

Странно, удивительно текла наша жизнь. Никто и не думал о недостатках, никто не тосковал от лишений. О богатстве никто из нас и не думал. Мы жили другим. Но как могла справляться бедная Татьяна Федоровна с теми скудными грошами, которые ей платили мы, студенты, - бог ведает.. Иногда она уносила что-то в заклад, но старалась не показать этого.

А в тот Татьянин день мы увидели убранную квартиру, лощеные полы, стол, покрытый всевозможными пирогами, обильной едой, богато убранный живыми цветами. Откуда только могла достать Татьяна Федоровна так много цветов? Это ведь дорого стоит.

Нарядная, в белом платье, распоряжалась наша хозяйка. На стол ставили жареного гуся, окорок, рябчиков, заливное из рыбы, бутылки с винами.

Вдруг в передней раздался смех. Кто-то пригнел. Слышим голос Татьяны Федоровны:

- Откуда вы, Иван Иванович? Как я рада! Я думала, что вы пропали...

- Умираю, умираю, - отвечал мужской голос. - По убеждению, все по убеждению. Земский врач, вот оно что, под Архангельском, тощища, запил, ей-богу, запил.

В комнату с хозяйкой вошел рослый блондин, доктор Иван Иванович. За ними другой, заспанный мрачный человек.

- Это приятель мой, позвольте представить. Прозвище - Утюг.

- Гаудеамус, - сказал нам доктор. - И я когда-то жил здесь, в этом раю, У ангела-хранителя Татьяны Федоровны. Господи, вот вы у меня где засели.

Доктор говорил, ударяя себя в грудь. Татьяна Федоровна смеялась.

- А где рыбы-то? - вдруг спросил доктор приятеля. Утюг бросился в коридор и принес рогожный кулек.

- Двинские стерляди вам, Татьяна Федоровна.

Доктор стал вытаскивать из кулька замерзших больших стерлядей. - Иван Иванович, а вы не женились? - внезапно спросила его хозяйка. Иван Иванович прямо так и сел.

- Нет, - сказал он. - Но зато мы с Утюгом чуть не спились.

- Ничего, - ответил хриплым голосом Утюг. - Не сопьемся...

- А где же масло? - спросил доктор. - Я масло вам, Татьяна Федоровна, привез, холмогорское.

Утюг тащил мешок.

Мрачный человек Утюг, маленького роста, коренастый, ходил как-то усами вперед, а ноги где-то сзади. Он больше всех хлопотал за обедом. Залегли лампу под розовым абажуром. Комната осветилась, и как-то радостно было.

- До чего я вас люблю, Татьяна Федоровна, - говорил доктор. - До того... Прямо вот... Эх, давайте, друзья, запоем. Вали, начинай.

Проведемте, друзья,

Эту ночь веселей,

Пусть студентов семья

Соберется тесней.

Потом как-то особенно пела Татьяна Федоровна:

Святой Татьяны день

Душой своей примите.

Во братстве скованный,

Он истину найдет.

И истину любя,

Народу вы служите,

И к свету разума

Счастливый мир придет...

- Истина, истина... А я вот за истину в одиночке сидел... Сослан был... - сказал, выпив водки, мрачный Утюг.

- Как? За что?

- За митральезу...^. Вот за что.

- Как митральезу?.. За какую? Что за ерунда? Скажите почему?

- Был я студентом. И была у меня любовь. Вот на Татьяну Федороиму похожа... Красота. И-их, и любил я ее... Ну, что говорить... Раз в Татьянин день я с друзьями загулял. Пели, пили, вот как сейчас... На бульваре, иа Тверском, студенты друзья меня спрашивают: «А куда же ты митральезу девал?» А студентов было много, и, должно быть, среди них был переодетый пшик. Я просто и ответил: «Дома осталась».

- Ну и что же?

- А вот... Татьяна Федоровна немного картавит, «р» не выговаривает..-Это так идет к ней... А моя говорила так скоро, ну, как стреляет. Ее еще отец «митральезой» прозвал. Ну, у меня обыск... Где митральеза? Ищут... Что делается, сказать невозможно... Я на мою показываю: «Вот митральеза». Не верят. Посадили. Правда, не долго сидел. Сослали. Будто бы потом и верно у кого-то нашли митральезу... Понравилось мне на севере... Там и остался. Митральеза ко мне приехала. Натальей звали... Милая Наталья…

И Утюг мрачно вылил водки.

Студенты запели:

Полно, брат молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, гуляй, тоска пройдет.

Не верю, ничему не верю, - говорил мрачный Утюг. - Не верю в истину, в справедливость. Ни в какие передовые слова. Все ерунда... Есть только совесть...

- А где же ваша митральеза теперь?

- Нигде, - мрачно ответил "Утюг. И добавил: - Ну довольно.

Утюг запел:

Коперник целый век трудился,

Чтоб доказать земли вращенье.

Дурак, зачем он не напился,

Тогда бы не было сомненья.

Во всем оккультика виновата, - сказал вдруг, подняв палец, Утюг.

- Ну, довольно тебе, - остановил его доктор. И встал. - Господа, - сказал он. - Позвольте мне сказать вам очень серьезное. Вы студенты, и все вы юны. В вас еще машина жизни цела, не истрепалась. И колеса, зубцы... новы и целы. У вас душа еще светлая... Вы поймете... И вот я прошу вас, умоляю, уговорите Татьяну Федоровну, Татьяну нашу, которую мы празднуем...

Татьяна Федоровна встала и опустила гитару, побледнев.

- Прогну вас, уговорите ее выйти за меня замуж...

- Идите за него замуж, Татьяна Федоровна, идите! - хором кричали мы все.

- Ага, ага, я прав, - сказал Утюг. - Начинается судьба, оккультика то есть... Татьяна - есть красота, высота. Встать! - закричал он вдруг.

Мы все встали.

- В душе человеческой, - говорил Утюг, - есть высокие, святые стороны. А то и такие... хоть плюнь. Разные есть. А у вас, Татьяна Федоровна, они прекрасные... А все же, доктор, прости меня, она за тебя не пойдет замуж:... Не судьба... Оккультика не та... А может, и та... За-муж! Татьяна Федоровна! - скомандовал он вдруг наглей хозяйке. - Идите замуж: за Доктора!

- Замуж:. Какая я жена?.. Нет, я не жена... Я не могу без них... без юности...

Говорит Татьяна Федоровна, а сама и смеется и плачет.

* * *

Прошло много времени, и вспомнил я как-то нашу Татьяну Федоровну летом в Москве, в жаркий летний день. Поехал туда, где она жила, но ее там уже никто не знал: съехала с квартиры давно. Я зашел в соседнюю лавочку купить папирос. Старик лавочник дал мне пачку.

- Не знаете ли, - спросил я старика, - здесь, по соседству с вами, жила Татьяна Федоровна. - Куда она уехала?

- Как же-с, как же-с, знавал... У меня забирала на книжку. Правильная женщина была...

- Куда же она уехала?

- Никуда не уехала... Вот уже три года как померла...

Какое горе я почувствовал сразу... Что-то дорогое ушло.

- А где же ее похоронили? - спросил я старика.

- Э-э, хоронили! Вот хоронили-то ее по первому разряду, ведь она знатная дворянка была, генеральская дочь. Чего духовенства было, страсть сколько... Покров золотой... Я прощаться ходил. Во-о, студентов... Что было! Плакали. Особенно один, сказывали дохтур, рослый такой, страсть убивался... Я глядел ее в гробу, чисто живая спит, красавица...

- А где же могила ее? - спросил я.

- Где? В Питер увезли. Ведь она знатная, говорю, из Питера была родом...

Так оказалось, что незабвенная наша была не московской, а петербургской...

ФОНАРЬ

Осенняя ночь. Тучи тоскливо повисли над домами города. Дождь бьет по стеклу окна моей комнаты. Ярко светит фонарь, освещая башни чужого города. Пролетает прошлое, далекое время. Уныло на душе.

И вдруг я вспомнил Москву, Сущево, фонарь... И радостью сердечной вспомнилась юность и забавный случай с фонарем, простым, уличным, нашим, на деревянном столбе фонарем. Шел я с Мясницкой, из Училища живописи, ваяния и зодчества, с вечерового класса, с приятелем своим Щербиновеким.

Была осень, дождь, мокрые мостовые, площадь... Тускло сквозит огонек в окнах трактира с синей вывеской. Едут ломовые, один за другим, окутанные рогожей от дождя. Лениво понукают лошадей. Слышится: н-ну... ы-ы-ы... ны...

Над церковью в темных тучах слышен крик кучами летающих галок. Пахнет сыростью, квасом, рогожей. Идем мы, шагая через лужи, под мышкой у нас большие папки с рисунками вечерового класса <...>

Дмитрий Анфимович Щербиновский был красавец, высокого роста. Его черные кудри выбивались из-под шляпы, и карие глаза улыбались. Он был деликатный и добрый и знал, что он очень красив. Писал он и рисовал всегда усердно и аккуратно, но, к сожалению, получал на экзаменах живописи и рисунка дальние номера, плохие отметки. Это его удивляло, и он не понимал, в чем дело. Щербиновский был со средствами: он получал от отчима пятьдесят рублей в месяц - это тогда нам казалось огромными деньгами⁴²⁸. Мы ниоткуда ничего не получали, давали грошовые уроки и продавали свои этюды.

Но жизнь - смена дня, утра, вечера - зачаровывала нас настроением: ь мы не думали о нашей бедности и тяжести жизни. Главное, самое главное - это вот мотивы природы. А люди как-то так, при ней. Они что-то говорят, все как-то около чего-то важного, а самое важное - это вот написать эти мокрые крыши, эти сумерки, выразить эту печаль, тоску, взять тон этой площади, со скученными домами, где в лужах отражаются огни окон. Как хорошо, даже печаль отрадна. О юность, как прекрасна ты.

Поворачивая по Мещанской улице от церкви Троицы на Капельках, мы шли переулком. Длинные заборы, за заборами темные сады. Фонарщик. похожий на крадущегося вора, с маленькой лестницей за спиной, подошел к уличному фонарю и, приставив к нему лестницу, влез. Открыл фонарь и чажег фитиль масляного фонаря. Фонарь осветил темный деревянный забор, ветви бузины и пожелтелые березки за забором. Я остановился.

- Смотри, - говорю я, - как красиво, какая интимность, как приветливо слетит фонарь, таинственная печаль в этом уходящем заборе, какая тайна... Вот что бы я хотел писать. Найти это чувство, это настроение…

- Что тут хорошего? - сказал мой товарищ. - Странно. Да и написать нельзя огонь. Да это глушь какая-то, пустыня, забор, мокрый тротуар, луки, бузина. Гадость. Да ты это нарочно говоришь?

- Нет, - ответил я, - нет... не нарочно. - И подумал: или он ничего не понимает, или я какой-то совсем другой... - А что же тебе нравится? - спросил я, идя вдоль забора.

- Как что? Многие картины мне нравятся. Ну, «Фрина» Семирадского⁴²⁹, «Русалки» Маковского...⁴³⁰.

Не знаю, отчего вдруг мне стало как-то одиноко. Мы шли...

Фонарщик снова остановился, мрачно посмотрел на нас и пошел. Поставив опять лесенку, зажег другой фонарь.

- Этот вот еще лучше, - говорю я, - вот отсюда. Завтра же приду сюда - напишу фонарь.

Фонарщик, обернувшись, посмотрел еще мрачнее и недоверчивее.

- Чего это вы на фонари глаза пялите? - сказал он хриплым голосом. - Ишь што! Фонарей не видали? Чего надоть?

- Да вот он... - сказал Щербиновекий, показав на меня, - смотрит, фонарик выбирает, на котором лучше повеситься.

Фонарщик, взяв лестницу и насупившись, пошел, остро взглянув на нас.

За забором, где среди деревьев сада молчаливо спал огромный дом с колоннами, ряд темных окон охватывал чувством молчания. Там может быть, живет - таинственная, как и все вокруг, - она. У ней темные волосы падают на плечи, она прекрасна, и я хотел бы ей сказать, что жизнь - красота... И любовь - красота... И в ней - красота... И в мечтах - этот дом с темными окнами - мой, и она там ждет меня, чтобы я сказал ей, как я люблю ее. Юность, юность!

...Мы шли и только хотели перейти улицу, как из переулка, видим, идет городовой и с ним; - фонарщик. Идут прямо на нас. Подойдя к нам, городовой, подняв голову, строго сказал:

- Пожалте в участок.

Мы остановились.

- Пожалте сичас, нече тут...

- Почему? - говорим мы.

Городовой, ничего не отвечая, вставил в губы блестящий свисток, и на всю улицу раздался его дребезжащий свист. Из калиток ворот соседних домов бежали дворники. Нас окружили и повели в участок. Это было так неожиданно, что мы подумали, что нас приняли за каких-то других людей.

Вышли на Сущевскую площадь, где была каланча пожарной части. Нас ввели в ворота и, по лестнице, во второй этаж дома. Через душный коридор проводили в большую комнату.

На потолке висела лампа, а сбоку сидели трое за столом и что-то писали. Когда нас ввели, то они бросили писать и смотрели на нас. Из двери соседней комнаты вышел в расстегнутом сюртуке, небольшого роста квартальный, с сердитым лицом, стриженный бобриком, и, став против нас, смотрел на нас молча. Потом сказал:

- Чего это? Дайте-ка сюда...

И, протянув руку, он взял у нас папки с рисунками, открыл их на столе и смотрел. Один из писарей, увидав рисунки, сел на стол и захохотал. Квартальный смотрел то на нас, то на рисунки, так строго смотрел, в недоумении. Писаря прямо ржали от хохота. Фонарщик глядел, открыв рот.

- Чего вы? - сказал квартальный. - Смешного здесь ровным счетом ничего нет. Который руки хотел на себя наложить? Слышь, ты, который?- спросил квартальный.

Писаря тихонько фыркали и отвернулись к окну.

- Брось, Григорь, чего смешного? Который, спрашиваю, к фонарю ладился?

- Вот этот, - сказал, закашлявшись, фонарщик, показав на меня.

- Вы кто будете? - спросил нас квартальный.

Мы рассказали, что шли с занятий и вот пошутили, сказав фонарщику пустяки.

- Ну и шутки!.. - сказал квартальный, покачав головой. - А это что за картины такие, неприличные... Гольем все?

- Да это-в школе рисуем, классная работа... это натурщики.

Квартальный сел и писал, так серьезно и долго. Потом спросил:

- Ваше удостоверение личности?

Я ответил, что живу здесь, недалеко, рядом почти, в доме Орлова. Он посмотрел на меня и спросил:

- Это вот, эдакие картины вы в Училище рисуете?

Писаря расхохотались.

- Да что вы, черти, чему радуетесь? - крикнул квартальный. - А ежели это самое показать дочери али жене, сыну, ну, что тогда, каким колесом они пойдут?!

Квартальный опять неодобрительно посмотрел на нас и на рисунки.

- Потрудитесь подписать протокол!

Мы подошли и, не читая, подписали свои имена.

- Картины эти останутся здесь, а я пойду с вами до дому, тут недалеко дом Орлова, - проверить правильность вашего показания.

Он ушел в дверь соседней комнаты. Наступило молчание. Квартальный вернулся в пальто, мигнул городовому, пошел с нами, а также и городовой.

- Послушайте, господин надзиратель, - говорил дорогой Щербиновский, - поверьте, что это недоразумение, уверяю вас.

- Какие недоразумения? Что за шутки! Свидетели говорили: вынул из кармана веревку, на фонарь накидывает. Этот, говорит, фонарик хорош, подходящий, чтобы повеситься... Хороши шутки!

В это время в тихой осенней ночи раздался голос. Кто-то пел:

Не тоска, друзья-товарищи,

В грудь запала глубоко -

Дни веселия, дни радости

Отлетели далеко...

Когда квартальный вошел ко мне в комнату, увидел на стене висящие этюды красками и рисунки гипсовых голов, нагих натурщиков и всю обстановку, то сел за стол и долго смотрел.

- Послушайте, молодые люди, я тоже несу на себе службу. Вижу я вот на стене картины. Вижу, что верно - это дело учения. И все же я ума не приложу, к чему это голые-то... Ум раскорячивается, понять нельзя... Боже мой, сколько их! Зачем это?

- Да ведь как же для чего - как же мерки снимать, - сказал Щербиновский. - Человек-то ведь голый, все люди-то голые... Вот на вас мундир - видно, что надзиратель. На губернаторе другой, а на генерал-губернаторе третий. А ведь если так взять, то все голые люди-то...

- Это верно, - согласился квартальный. - Да-к вот что оно! Так бы и сказали. Теперь я понял...

- Ну да, - подтвердил Щербиновский, - на всех мундиры делать будут потом.

- А когда на обмундировку поступите? - спросил квартальный.

- На будущий год, - ответил Щербиновский, - когда курс кончим.

- Ну, вот, хорошо. Теперь все ясно. Значит, при должности будете. Хорошо. И вот старушка рада будет, - показал он на мою мать. - Вы, матушка, не волнуйтесь, я ведь не обижать их пришел...

- Скажите, господин надзиратель, - спросил я, - кто это пел там? Слышно, голос хороший. Вот сегодня, когда сюда шли, слышали.

- Как же, э-э-э... знаю. Арестант поет в остроге. Поет хорошо, все его жалеют. Ну вот - попал.

- Да за что же? - спросили мы.

- Да вот... тоже молодой... за девчонку попал!.. Приют был такой дворянский, а там девицы в обучении, сироты дворянские. Ну и одна ему на ум попала... Влюбимши, значит, был. Ну, значит, он и подкупил печника, да и пришел в приют за него печи топить, туды, в приют-то. Да что, спрятался там, да ночью ее оттуда, из приюта-то, скрасть хотел. Значит, оба убежать хотели. А заперто кругом. Через забор пробовали, а на заборе-то гвозди. Он в ворота, а сторож, дворник, значит, ну, тут ему - стой, куда? Да хотел в свисток свистнуть. А тот ему «свистнул», да прямо в висок. Ну, и наповал убил. Убег. Но поймали. На машине хотели уехать... Судили, и вот... песни поет...