Молодость

Москва... Сущево... Деревянные домики с палисадниками. В одном из них живу я с матерью. Окна моей комнаты выходят на площадь, где Сущевская пожарная часть. Площадь мощена булыжником, пожарная часть - деревянная, серая. Ее широкие желтые ворота отперты, и в них видны пожарные повозки.

На лавочках сидят пожарные в медных касках и грызут подсолнухи. Справа - другие ворота, в участок, и конюшня для пожарных лошадей.

Лето. День клонится к вечеру.

Я сижу на терраске овощной лавки. Большие вывески у дверей, на них изображены: китаец, цибики чаю, головы сахару. Лавочник - кудрявый ярославец, красивый и бойкий, ставит мне на стол стакан и бутылку «баварского квасу».

По переулку - заборы, а за ними - сады. На скамейках вдоль заборов много народу: молодые парни, рабочие с фабрики Збук. День субботний работа окончена, время поболтать, позубоскалить. Около рабочих снуют разносчики с колбасой, гречневиками и мочеными дулями. Слышен смех.

По мостовой, стуча в такт сапогами и подымая легкую пыль, идет взвод солдат: «гарниза». Под мышкой каждого - узелок с бельем. Идут солдаты в баню на Антроповы Ямы - на головах кепи, такие же, как в то время носили французы.

Один рабочий и крикни:

- Глянь-ка! Ишь: «крупа» в баню прет!

Взвод мгновенно остановился, озирая рабочих сердито. Солдат кормят кашей: «крупа» - это прямой намек. Как же не обидно!

- Какое полное право? - подступили солдаты к скамейке с фабричным. - Мы живот кладем! Вы чего это, сволочи, - крупа?

Р-а-аз! - И давай «расчесывать по мордам». Фабричные не выдают. Полетели кепки - битва началась.

Высыпал из домов народ: бабы, девчонки, дворники... Как же! Очень любопытно. Хохот. Пожарные так гогочут, что дрожат и блистают снопами их римские медные каски. Будочник выбегает из участка.

Парень фабричный, которого я знал в лицо, по прозвищу Горностаи, ловкий, худой, высокий, - стоит твердо. Как набежал на него будочник, так он его прямо по бляхе на фуражке - «хлясь»... Будочник упал.

«Вот ловко бьет!»

Толпа пуще хохочет.

- Бей, Горностай!

Но из участка вышел квартальный, за ним отряд городовых. Фабричные мигом - через заборы и пропали... Битва кончилась.

Опять построились солдаты в ряд и, как ни в чем не бывало, - «шагом а-арш!» - пошли, стуча сапогами по мостовой, в баню, на Антроповы Ямы...

Улица опустела. Стало тихо и скучно.

А скоро и наша улица и вся Москва погрузилась в тишину летней ночи. Только редко-редко громыхает где-то извозчик по булыжникам да проплетется вдоль забора прохожий. Фонарщик зажег поздний уличный фонарь...

В овощной лавке сидит майор и квартальный. Пьют грушевую воду. У майора голос хриплый:

- Поверите ли, четвертый месяц карты не вижу. А вчера вдруг гляжу: у меня в руках трынка. Вот пришло. А?.. А у Анны Петровны три короля!

Мне слышно в открытое окно, как в Бутырской тюрьме арестанты поют:

В одной знакомой улице

Я помню старый дом,.

С высокой, темной лестницей,

С завешенным окном...

Засыпая, я думаю: «Завтра едем с Мельниковым и Левитаном в Кусково писать этюды: проезд - 15 копеек, хлеб - 5, колбаса - 10».

Мать не спит... Молится в углу, все об отце. Он в больнице, сильно болен... Как мне жаль ее, какие у нее худые, беспомощные руки!.. Господи!

Утром пришли Левитан и Мельников (сын писателя - Андрея Печерского). Левитан был в «мерехлюндии», как говорил он о себе.

- Послушай, Константин, - начал он, - вот мы шли к тебе с Мельниковым и говорили... Никому, говорим, мы не нужны - то есть работы наши, этюды эти, написанные «куски природы», впечатления. Смотрим их друг у друга и говорим: хорошо или нехорошо, но это ведь мы смотрим... Подумай, никто другой еще не смотрел как следует.

- Верно, Исаак, - соглашаюсь я. - Вот и моя родня. Никогда даже не поинтересуется тем, что я делаю. Я и они - разные люди! Когда я им говорю о природе, о красоте, - утренняя заря, ручей в лесу, весеннее мелколесье! - им и слушать скучно. Думают - у меня блажь, пустяки... А посмотрел на мои работы журналист московский Кочетов и спросил этак деликатно: «Скажите, а зачем вы все это делаете, пишете-то?» - «Затем, что это красиво, красота жизни...» - «Ну какая тут жизнь? Жизнь в идее, в мысли, в направлении, извините...»⁴¹⁷

- Все это верно, цапка, - прервал меня Левитан. - Ты знаешь, и наши в школе тоже не очень-то понимают. Саврасова не любят. Он одинок.

- Да, правда, - подтвердил и Мельников. - Писателя понимают большее. Моего отца просят писать, ценят. Много людей к нему приходят, не то что к нашему брату-художнику. Отец и тот в душе недоволен, что я художник! Все это смущает меня немало. Хочу даже живопись бросать...

* * *

Мы вышли за заставу.

Мирный, тихий, серый день. Шоссе тянется ровно и далеко. Около него, среди травы, покрытой розовой и белой кашкой, бежит много протоптанных дорожек. У края шоссе, на бугорке, сидят богомольцы, по пути к Троице-Сергию. На них белые рубахи, мешки, суконные зипуны, тоже белые, и палки в руках. Больше женщины.

И мы присели рядом.

- Бабы, куда идете? - спросил Левитан. Богомолки посмотрели на нас с опаской:

- К преподобному. Рязанские мы будем.

- А он что тебе хорошего сделал? - спросил Мельников.

- А разве тебе, барин, ничего пользы от него нет? - ответил сидевший тут же богомолец-старик.

- Нет, не заметил...

- Да ведь она и незаметна, она не кошель.

- Ну, а кошель не польза? Как без кошеля-то ты будешь? - нашелся Мельников.

- Верно, барин. Только он-то, преподобный, то самое держит, без чего и кошель не нужен...

- А ведь правда, - заворачивая в лес, размышлял вслух Мельников. - Его святость, свет горний, надежда жизни, отчего все красивое и держится в Мире... Это и отец мой говорит.

- Константин! - -позвал Левитан. - Посмотри, лес-то какой! Сущий рай. - как славно!

И в глазах Левитана показались слезы.

- Что ты! - говорю я. - Опять реветь собрался.

- Я не реву, я - рыдаю! Послушай, не могу: тишина, таинственность, лес, травы райские!.. Но все это обман!.. Обман - ведь за всем этим смерть. могила.

- Довольно, Исаак, - говорю я ему, - довольно. Сядем.

Мы сели, я вынул из сумки колбасу, бутылку кваса и еще что-то тщательно завернутое в бумагу. Это мать моя приготовила нам пирожки с визигой.

Я смотрел на окружающий нас лес, на осинки и березы с листвой, рассыпанной на фоне темных сосен, как тончайший бисер.

- Написать это невозможно, - сказал Мельников и откусил пирога.

- Немыслимо, - согласился с ним Левитан и тоже стал есть пирог.- - Надо на расстоянии.

Он улегся на траву навзничь, глядя своими красивыми глазами в серое1 небо, потом повернулся на бок и указал рукой ввысь:

- Знаешь, там нет конца... Нет конца... А мы, идиоты, так никогда и не узнаем этой тайны...

- Пожалуй! Но йе лучше ли любоваться, чем знать?

- А ты прав, цапка... У тебя все весело. «Знать не знаю, а все равно . И глаза Левитана засияли.

Около села Медведково мы купаемся в Яузе.

Прелестна эта извилистая речка, а сбоку шумит колесами огромная деревянная мельница.

На зеленый бережок пришли дачники купаться, с отцом дьяконом. Видно, люди между собою знакомые. Дьякон разделся, стал на береговое возвышеньице, что-то пропел басом и бросился в воду. Приятели-дачники захохотали и нырнули за ним.

- Смотри-ка, отец дьякон, вон на мосту кто-то остановился, - крикнул из воды дачник. - Поди думает, что баба с нами купается. Волос у тебя бабий...

Одеваясь, дьякон весело спросил нас:

- Господа студенты или ученики какие будете?

- Мы - художники.

- А, художники] Очень приятно. Значит -

Твой патрет могу без свечки Темной ночью я чертить. В ртивом сердце, словно в печке, Завсегда огонь горит.

И дьякон раскатисто засмеялся:

- Позвольте, господа художники, просить пожаловать в гости к Кутсл-кину... Разносол и всякое такое после купанья в утробу человеческую влезет без затруднения, даже с приятностью феноменальной... Прошу без отказу. Художество я люблю... Даже «Ниву» выписываю.

* * *

У отца дьякона дома было уютно и чисто.

Дьяконица и дочь его - скромные красавицы. Стол накрыт в саду под яблоней. Рядом - пчельник и малинник. А на столе, у самовара, графин водки, полынная осиновка, закуски, маринованная щука, грибы, пирог с капустой, с морковью, творожники, огурцы, соленье, крыжовник, китайские яблочки, варенье разных сортов. Дьяконица разливает по рюмкам водку.

- Художникам милейшим налей, - говорит дьякон. - Выпьем с ними - самый веселый народ.

- Не пьем, - отвечаем мы с Левитаном. Дьякон изумился:

- Как так? Художники и не пьют? Батюшки... В первый раз слышу. Я-то художников знавал... Я здесь с ними рыбу ловил, так четверть обязательно кончали.

- Удивление, - подхватил один толстенький дачник. - С отца моего один художник тоже портрет списывал. Нужен был папаше в контору: он сорок лет бухгалтером состоял... Так папаша мой того художника до чего полюбил, и уж пили они вместе, ужасть! Пишет он его, и пьют оба. И заметьте, как верно списал: ну прямо видно, что выпивши... Конечно, про покойника неладно говорить, но глядеть на портрет - прямо видать: пьян! Художник, по фамилии Волков. Здоров писать был! Только помер молодой... Говорили про него, что таланта в нем вот сколько, если бы жил дольше, то был бы Рафаэль прямо, не иначе.