Крыша мира

Посвящаю памяти Вари Паниной

Далеко пролегли пустынные степи...

В выси гор загорелись утренними огнями вершины Гималаев. Кондоры плавно кружатся в утренней мгле.

Я долго ехал пустыней Гиндукуша из последнего кишлака Памира. Устал и я, и две красавицы дивные, мои лошади. Они идут тихой ходом. Уже погасли звезды ночи, и утренняя свежесть засияла в небесах...

Скорее бы добраться до жилья: ведь бутылки с зельтерской водой, обмотанные проволокой, лопнули еще вчера днем в сильной жаре, а как быть без воды в пустыне... Скорее туда, к этим огромным, тихим холмам гор. Тайными глыбами, далекими тенями уже видны они. И там - Крыша Мира...

Еду, еду, ровно стучат копытцами мои красавицы - Кыс и Карагес по твердой земле пустыни. Орлы с голыми шеями медленно взлетают и кружатся надо мной. Есть что-то злое и мрачное в их спокойном полета.

Я чувствую вдруг, как я совершенно одинок в пустыне... Куда я заехал!.. Вдруг вспомнилась мне Москва. Как хорошо в Москве... Лучше мне было бы вернуться из Самарканда. Но так хорошо ехать верхом куда-то... К самой Крыше Мира...

Сидит целая куча кондоров, выгибая глеи. Я перехожу на рысь. Чувствую, как пахнуло чем-то тлетворным, и вижу, подъезжая ближе, серые груды, трупы верблюдов. Их три. У третьего верблюда, который дальше других, как будто сидит сарт в чалме и все кланяется, как бы молится.

Вдруг я остановился, быстро достал из мешка, с соседней лошади. маузер: я вижу - барс откинулся от трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас... Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.

Лошади сами понесли бешеным карьером. От неожиданности я потерял стремя. И долго несли они меня по степи... Забрав влево, едва слушаясь меня, они перешли на иноходь.

В цветных опалах блистают вершины гор. Они громадны. Во мгле голубой дали, под горами, я вижу как бы темный шар. Там - карагач. Карагач - это дерево. Там, значит, вода, пристанище...

Я хочу осадить лошадей, но умные, милые красавицы мои, Кыс и Карагес, тоже увидели карагач и, не слушая меня, летят к нему карьером. Они храпят от усталости, переходят опять на иноходь.

Влево от меня показался холм, покрытый густой травой, за холмом белеет дорога. Я повернул на нее. Из-под копыт лошадей, как фонтаны, взлетели кверху два золотых фазана. Через минуту - опять.

Я остановился, слез с седла. Ноги дрожат. Я достал дробовик, привязал к поясу повод лошадей и пошел, едва двигаясь от усталости.

Уже светало. Фазаны вылетают все чаще.

Трех золотых фазанов я уложил в охотничий мешок.

Под огромными ветвями карагача, нависшего над землей круглой шапкой, - чайхана, чайная. В чайной и кругом на циновках и матрасах полулежат проезжие. Пьют зеленый ароматный чай и едят лепешки. Индус, взявший у меня лошадей, постелил мне ковер в тени дерева и поднес чай. Я вижу, как мои Кыс и Карагес легли в тени, кивая индусу красивыми головами, когда тот подал им корм.

Среди проезжих, в стороне, сидели высокие нагие пастухи, как бронзово-зеленые изваяния цвета нефрита. Под белыми чалмами у виска воткнуты красные маки. Восхитительный ярко красочный Восток... Я ел жареного фазана, а глаза пастухов, с большими ресницами, улыбались мне. Оказалось, им смешно, что я ем птицу.

От усталости я заснул тут же на ковре, как убитый, а когда проснулся, был поздний вечер. Горел костер, лежали верблюды. Около них, отдельно, сидели женщины, и лица их были глухо закрыты, только черные щели из волосяной щетины оставлены были для глаз.

Пестрая толпа сидела и лежала у костра. Из чайханы вышел человек. У него длинная, черная шевелюра, набок молодцевато надет русский белый картуз. Он подошел ко мне и весело сказал:

- Добро-здорово, капитан...

Я так обрадовался, что вспрянул с ковра и взял его руки:

- Вы русский?

- Нет, капитан... Я тут - здешний.

- У меня коньяк есть, - сказал я. - Садитесь, выпьем с чаем...

- Хорошо, капитан.

И, наклонившись, человек сказал мне на ухо:

- Вино - можно. Тут есть.

С этими словами человек вошел в чайхану.

Все сидевшие у костра были как-то похожи на русских. Только лица немного потемней от загара. Мне казалось, что это студенты из Московского университета нарядились нарочно, как на святках, в халаты и чалмы. Действительно, как много было в Москве лиц, похожих на сартские...

Мой новый знакомый, индус с шевелюрой, уже сидит со мной на ковре, и мы едим с ним плов из барашка. Он пьет водку, как хочет. Оказывается, он бывает в Нижнем Новгороде, на ярмарке, покупает ситец московский - Морозовский, а индуски делают из ситца шаровары и платья. Еще удивленье - оказалось, что он не индус, а цыган. И зовут его Арас. Вышло так, что я вроде как к «Яру» попал.

К нам присели и хозяин чайханы и другие. Я предложил хозяину-индусу выпить. Он, одетый весь в белое, сложил руки на груди и поднял глаза к небу, а небо темное, синее и глубокое, в блестящих звездах южной Ночи. Индус выпил рюмку коньяку, взял сухарь и шоколад и, приложив Руки ко лбу, ушел.

А я до того был рад встрече с Арасом, что мы выпили все вино в этом подворье, под ветвями карагача, на Крыше Мира... Уже погас фонарь чайханы, потемнели дальние Гималаи. Узоры вечных льдов забелелись в выси. Как хорошо написать все это. Я уже взял краски, но Арас говорит мне:

- Афганцы не любят, не снимай - тут женщины есть... Поедешь - убьют... Вера такая.

Я все же тихонько, в маленький ящик, пометил тона ночи.

- Никто не может перейти гор Гималаи, - тихо рассказывал мне тем временем Арас. - Но, слышно, там долго люди живут. Другой пятьсот лет живет, не то старый, не то молодой, никак узнать невозможно. Никто про то не знает: пройти гор нельзя.

- А далеко до гор?

- О-о... далеко, очень далеко: до границы еще двести верст.

- Как странно, а кажется так близко, точно вот здесь.

Арас, толкуя со мной о великих горах, рассказал, что индусы живут по ту сторону Гималаев.

- Их там пятьсот миллионов, - говорил он, - а здесь по эту сторону - все цыгане живут: двести миллионов.

Кажется, Арас приврал изрядно, но нравится мне Арас, и я чувствую себя с ним под тенистым карагачем, как в Москве.

Цыгане, по словам Араса, оказывается, - не просто так себе, фараоны, как их звали московские купцы, а есть цыгане-люди, те, которые у нас в России лошадей продают, и есть цыгане-боги, те, которые песни поют.

- Как, боги? - спрашиваю.

- Так, - отвечает Арас. - В горах Гималая давно было много цыган. Жили они, добро-здорово, в низовьях гор и были все крестьяне. А повыше, в горах, жили их господа, тоже цыгане. И эти цыгане не делали ничего, а только пели. Про любовь пели, жизни красу, добро-здорово... И которые жили ниже, считали тех, кто жил выше, - богами. Только народ, снизу который, выгнал господ сверху - своих богов-то. Иди куда знаешь, довольно петь про любовь. Ступай к черту... И вот пошли они, боги, через Афганистан, Памир, Кавказ, кто куда.

- Скажи правду, - вдруг перебил самого себя Арас. - Есть у вас в Нижнем цыганский банк?

- Нет, - говорю. - Цыганского банка нет.

- А в Москве, Петербурге есть?

- Нет, не слыхал.

- Скажи правду, - настаивал Арас, - в Лондоне, Париже есть цыганский банк?

- Тоже, будто, нет.

- Вот видишь, а цыгане в Москве есть, в Петербурге есть, в Париже, в Мадриде - где хочешь, добро-здорово, есть...

Я вспомнил, что, правда, в какой-то опере хор поет: «Испанские цыгане. мы прямо из Мадрида», - и сказал:

- Верно, цыгане всюду есть.

- Вот видишь, капитан, цыгане-то везде есть, а денег у них нет... Они бедные, их вот отсюда выгнали. Они были господа, наши боги, а теперь поют они везде про красу жизни, про любовь... Вот что - Крыша Мира-то!

Арас встал, бросил в костер пучок сухой бересты. Пламя вспыхнуло, и я увидел, как из-за веревки, разложенной по земле кругом карагача, смотрят на нас тысячи блистающих и мерцающих глаз.

- Что такое? - сказал я Арасу.

- Это ящеры, капитан, пришли на огонь, а перейти веревку не могут. Она из бараньей шерсти, они и боятся. Баран их ест - ящеров, змей...

Арас засмеялся, похлопал в ладоши. Тысячи огоньков-глаз за веревкой мгновенно погасли. Ящерицы исчезли.

- Только не ходи, капитан, за веревку, - сказал мне Арас, - и змеи есть, изжалят - умрешь...

Все притихло под звездами. Все уже спали под карагачем.

* * *

И после, когда я видел цыган и слушал пение одной из богинь, Варвары Паниной, в их карих глазах я видел далекие Гималаи, и с песней их я в чувства лучшие летал, в мечту любви, заманчивые чары, и вспоминал я мою смелую и радостную юность - горы, березоньку и тайную пустыню Гиндукуша.

ИТАЛИЯ

Обернутый в плащ, с надвинутой на лицо шляпой, ночью пробирается герцог Козимо Медичи³⁹⁶ по узким улицам Флоренции на Пьяцца делла Синьориа, чтобы спрятаться в тайник пьедестала, над которым возвышается закрытая чехлом статуя Бенвенуто Челлини «Персей»³⁹⁷.

Рано собирается народ на площади. Согнувшись, следит герцог, дожидается, что скажет толпа о создании его любимого мастера. «Я узнаю, как он думает, как чувствует народ. Поймет ли он, - беспокоился герцог, - величие Духа моего Бенвенуто?»

Волновался герцог, вероятно, более самого Бенвенуто, которого не было на площади.

«А если не поймут?.. - думал герцог, и гневом наполнялась душа аристократа. - Но я поверну его. Санта Синьориа, Матерь, молюсь, - пошли народу сознание красоты, дай им, моим флорентинцам, подняться из убожества духа, дай им постигнуть высоту искусства».

Долго сидит герцог, переставляя удобнее согнутые ноги. Утренний холод пробегает по спине.

...Тихо шепчутся слуги во дворце. Кто та донна, та любовница, к которой ушел герцог? А может быть, он ушел молиться, а может быть, - ночное свидание с генуэзскими друзьями? Пуста постель герцога.

Бодро осветило солнце Пьяцца делла Синьориа. Народ толпится. Торжественно протрубили трубы, и спала завеса: изящную бронзу Бенвенуто осветило солнце. Вставив в уши рупоры, герцог сказал про себя: «Вените адоремус». Слышит: ахнула площадь криками восторга... И герцог, держа рупоры у ушей, почувствовал, что у него из глаз льются слезы несказанной радости и счастья, и губы шепчут: «Народ... народ мой... народ, я рад, я рад...»

Чувствует, что его сзади кто-то толкнул. В темноте тайника он протянул руку: собака, его собака, нашла его и залезла к хозяину. Он в радости гладит ее, целует морду и говорит:

- Элла, народ понял, слышишь, Элла, я счастлив... Народ мой вырос, он понял Бенвенуто, он будет господин, как я... Я хочу, чтоб он был, как я... Я подниму его до понимания жизни и красоты.

И слышит герцог, как восторгается народ и глумит Пьяцца делла Синьориа. И льются слезы у герцога. Верный пес лизнул лицо хозяина. А герцог все слушает и придерживает руками рупор, и слышит он - говорит женщина близко:

- Бенвенуто, за твое созданье я бы пошла за тобой всюду, отдала бы тебе себя...

«Знакомый голос...» - дрогнул герцог.

- Грацие!^ - крикнул он громко.

- Ай! - услышал герцог: донна упала в обморок...

- Грацие, грацие! - кричала около толпа. - Персей сказал: «Грацие»... Колдовство... Грех. Святую воду, скорей, святую воду!

Герцог вылез из тайника и, встав, крикнул народу:

- Это я сказал «грацие» - и вам и ей. Донна сказала, что за создание красоты она пойдет за Бенвенуто.

И он обнял стоявших около литейщиков и рабочих. И народ, подняв герцога на руки, понес его во дворец.

- Я самый счастливый человек в мире, - говорит Козимо Медичи. Но где же создатель «Персея», где сварливый Бенвенуто Челлини? В жалкой остерии у Арно, на краю города, Бенвенуто Челлини сидел с трактирщиком и какой-то девчонкой. Он не пошел на праздник своей славы: много было врагов у Бенвенуто.

- Сакраменто!^ - сказал Бенвенуто. - Узнали кинжал. По ручке узнали мою работу. Тюрьма... Я бы и поныне сидел: солонка помогла. Как я показал солонку папе Павлу - загорелись глаза у старика, задрожал. Я отдал солонку ему - он меня и выпустил. О, если б я был сын Зевса и Данаи, я бы испепелил негодяев, врагов моих, головой Медузы.

* * *

- Фиренце - пронти!^ - крикнул кондуктор у вокзала Флоренции.

Была ночь. Носильщик вынес мои чемоданы. Еду. Редкими фонарями освещается дорога. Тихая ночь. Светится дорога, покрытая белыми квадратными камнями. Еду узкими улицами города, мимо дворцов Медичи. Ночь. Никого на улице. Останавливаюсь у дверей гостиницы. Портье несет мой чемодан в комнату. Я - один. В окно видны - широкий уличный фонарь и узкая длинная улица. Италия... Флоренция... Какая-то особая красота новизны, неизвестности. На окнах пунцовые портьеры. Я раздеваюсь.

Час ночи. Не могу заснуть. Опять одеваюсь и ухожу. Портье пропускает меня. Смотрит вслед. Куда - думает - уходит ночью молодой иностранец?

Выхожу. Улица. Ни души. Иду. Тихо шумит вода. Бронзовый кабан пускает из пасти воду; огромные здания: ровные, высокие; окна в железных решетках; выступающие нетесаные камни; линии необычайной красоты и благородства.

Вверху дворца светится окно; там виден плафон, в темных красках, блестит позолота. Над ровной крышей - темное, глубокое небо Италии, сверкают далекие звезды.

Площадь. И в арках Лоджии, наклоня голову, стоит молчаливо Персей и держит отрубленную голову Медузы. Пьяцца делла Синьориа. А за горой Фиезоли светит месяц, бросая таинственно лучи по краям зданий красавицы Фиренце. Месяц осветил лицо Персея, и оно показалось мне среди теней окружающих зданий дивным видением красоты.

Кто был ты, правитель города, как мог постигнуть талант создателя и дать ему возможность свершить подвиг его? Какой тайной души ты верил, любил артиста?

Мимо проходил полицейский. Посмотрев на меня, он говорит:

- Прекрасное создание.

И показывает на «Персея».

- Да, синьор.

- Неплохой ювелир... Доброй ночи, синьор...

И проходит мимо.

* * *

- Бенвенуто, - говорит девчонка в остерии, наливая из кувшина вино, - ты же убил, убил человека, и тебе не жалко?

- Нет, - отвечает Венвенуто. - Мне жаль? Нет. Я убил низменную тварь, наемного убийцу, убийцу за деньги. Нет, мне не жаль. Ты не смей мне говорить, что жаль убить такую тварь. Нет, ты не понимаешь, где истина.

- Слышишь, Бенвенуто, не шуми, - сказал, вернувшись, хозяин остерии. - Уходи скорей. Сейчас прошли монахи святого Иннокентия. Говорят: статуя твоя - дьявол. Она сказала - все слышали - сказала народу: «Грацие»... Вот они донесут папе, тогда ты узнаешь...

- Я был в восторге, - говорил Козимо Медичи прекрасной донне, - когда вы сказали, что пойдете за Бенвенуто, за его созданием, что готовы принадлежать ему. Это нескромно, донна. Опасайтесь, артисты капризны...

Гордая донна, покраснев, ответила:

- Я не думаю, чтобы у Бенвенуто не было вкуса...

* * *

- Бенвенуто, странно мне, - говорил Козимо Медичи, - что ты не был на площади Синьории в день твоего торжества. Что с тобой?

- Много врагов... Я не Персей. Я бы их испепелил головой Медузы. Я не был там.

- Бенвенуто, но там была донна Беатриче. Она выражала восхищение твоим созданием...

- Я знаю. У нее такая хорошенькая горничная...

И Бенвенуто расхохотался.

* * *

Прошли века, времена изменились. Художники понимали, что свобода -в них самих, что она самое ценное для вдохновения. И вельможи прежних, забытых времен не поучали художника <...:>

Дивной сказкой казалась мне Италия. И красавица Флоренция, палаццо Медичи, Микеланджело.

Таинственная Венеция. Ночь. Сажусь в черную гондолу у качающейся воды канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя: нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:

- Оэээ... берегись....

Соседняя гондола тихо проходит мимо нас.

Комната гостиницы, из которой мне видна большая стена, розоватая, огромного Дворца дожей. Я пошел по площади святого Марка. «Прежний мир, - думаю я, - великие, прекрасные тени...»

Вернувшись в отель, у фонаря, при входе, я услышал:

- Константино...

Передо мной стоял в плаще человек. Он бросил через плечо назад сигару.

- Мазини!

- Послезавтра приедет Мамонтов, - сказал он. - Свидание - здесь.

- Да. Я получил телеграмму.

- Буду петь в Москве. Я люблю Москву. Пойдем, Константино, в ресторан. Там есть старик - он поет старые песни.

Старик сидел у окна небольшого ресторана и рассеянно смотрел в окно на лагуну, где черные гондолы рядами стояли у берега. В руках у него была гитара. Лунный свет освещал край окна.

Сев за стол, Мазини приказал подать вино, сыр и фрукты.

- Садись, Джованни, - пригласил Мазини старика. И, обратившись ко мне, сказал:

- Он поет, как тогда пели - давно. Послушай.

- Белла, белла Сорентина... - запел старик слабым голосом. В нем было что-то особенное, непохожее на других певцов.

- Не то, - сказал Мазини, - дай гитару...

Мазини пел со стариком что-то совсем другое, чего я никогда не слышал.

- Мой учитель Рубини знал, как пели прежде. Ты знаешь, Константино, я тоже пел на улице. Твой Мамонтов - это синьор, он понимает искусство...

В звуках дивного голоса Мазини, в его карих глазах, в его лице было что-то общее и с ночью Италии, и с черными гондолами, и с этими дворцами Венеции и Ватикана.