В крыму

В Крыму, в Гурзуфе, я наглел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели - художники, артисты и многие все лето гостили у меня.

Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там - крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя... А на реке - желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Фёклин бор и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал - в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях...

А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был - околоточный Романов.

- Усе, усе. я понимаю, - говорил он, - погляжу и посажу, у меня не погуляешь... Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу...

Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».

- Я вот Романов, - говорил он, - а вот в Ливадии сам живет...

- Думбадзе?³⁸⁰ - спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.

- Не... - и Романов засмеялся.

Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий, и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое и пьян с утра.

- Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран... ей-ей... Что получаешь? Сорок два... Чего... ей-ей... Это ведь что ж, гибель какая... Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей... Как встречу?.. Мундир... двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы... Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю... ей-ей... Хвоспович спросит: вот скажу - не справил... Не я прошу - служба просит... ей-ей...

Романов приходил ко мне каждый день.

- Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя... Тоже вас бережем, сохраняем... а кто знает, под богом ходим... Описываете... Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит... ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я... Ей-ей, гляди да гляди!..

Он вздыхал:

- На вас чин-то какой?

- Статский советник.

- Мал... Мы и действительных высылаем...

Позади моей дачи в Гурзуфе был базар - небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь:

- В Ливадии - он, - говорил Романов. - А тут - я. Порядок нужен.

Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».

У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. Hа затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.

Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись...

Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.

- Что тебя не любит Романов? - спросил я как-то Асана.

- Меня? Э-э-э... он? Любит меня, во любит! Твоя - моя, любит, как брат. Я его не боится - он меня не боится... как брат.

Асан хитро смеется.

- Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит... Его татарин учил. Хороший начальник.

- Как же этот татарин учил? - спросил Асана барон Клодт.

- Так, - говорит Асан, - так немного... На лодке возил на Одалары. знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет... Никуда не поедешь - прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал - никто не слышит... Ну привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо... Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя - не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда - крабов ловить... Вот...»

Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице. которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.

«Что такое с ним? - думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь. - Что такое?..» Я ушел в комнату с балкона и говори» своим приятелям Клодту и Сахновскому:

- Что-то с Романовым случилось...

Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.

- Что с вами, Романов? - спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.

- Не могу знать - приказано! - громко ответил Романов.

- Что за черт? Непонятно... Что такое с Романовым случилось? После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:

- Идут-с...

Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь. Что такое, что делается?.. К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке - седенький, невзрачный незнакомец.

- Хотелось бы повидать... - тихо сказал вошедший, - художника Коровина... Хотелось бы...

- Вот он, - сказали приятели, показывая на меня.

- Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич, - сказал вошедший ласково. - Я от Владимира Аркадьевича [Теляковского] приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант... музыкант... Танеев³⁸¹ - брат у меня тоже музыкант...³⁸². Согрешил я, Константин Алексеевич, - оперу написал... Это что ж такое... оперу... Вот тут у меня она...

И он вынул из кармана большой сверток.

- Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко... Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю... Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю...

Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах - Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами - и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:

- Как у вас тут весело... Приятно, когда весело... смеются...

- Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо, - сказал я, - от директора и сделал наброски декораций³⁸³. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.

Танеев был рад познакомиться с музыкантами - Сахновским, Варги-ным³⁸⁴, Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся - надолго: до обеда, за обедом, после обеда... Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович³⁸⁵ и Романов.

- Скажите, что значит... - спросил я у Танеева, - полицейские стоят тут? Зачем?

- Пускай стоят.

Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев - брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония. Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.

Как-то ночью я писал из окна кафе базар. Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг - свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу - Романов держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!». Драка. И так весь вечер.

- Что же это такое? - говорю я Асану.

- Ну что, любит начальник «твоя - моя» - надо себя показать...

- Да ведь и его бьют...

- Ну что... Бьют. Ну потом мирятся - пьют... Вино пьют...

Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:

- Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде... Это чего - бох! Прямо расшибусь для его... ей-ей...

С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.

Рядом жил доктор - он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.

Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил - архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком - оба пьяны каждый день с утра.

- Туберкулез выходит из такого человека... - говорил доктор. - Ему не нравится, ну и уходит.

Посмотрев Шаляпина, доктор сказал.

- Прострел.

И прописал Шаляпину коньяк.

Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху... А Федор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются... придешь из бани, хорошо в номерах Мухина... Говорил, говорил да и заснул.

Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел - и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день и опять угнел еле можаху.

Навещал Федора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.

Я говорю Шаляпину:

- Околоточный не плох...

- Да, хорош.

- И доктор тоже не плох у нас...

- Да. Но как же это... Две бутылки коньяку - в минуту... Он же этак море выпьет - и ничего.

Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта, и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.

- Вот там, эти горы - Одалары, - говорил Шаляпин, лежа на кушетке. - Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?

- Думаю, что отдадут пустынные скалы <...>

- Это верно, - подтвердил околоточный Романов, бывший здесь же. - Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!

- Это, наверно, вулканические возвышенности, - сказал доктор. - Вы сровняете их, дом построите - прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут...

- Ну вот, гейзеры... Нельзя жить здесь, нельзя.

- Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.

- Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.

- Взорвать-то их можно, - заметил архитектор Петр Кузьмич. - Но там может оказаться ползун.

- Это еще что такое? - удивился Федор Иванович. - Ползун. Что такое? - Тут усе ползет, - говорил околоточный Романов. - Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. У Ялте так дом Краснова у море уполз.

- Верно, - подтвердил архитектор. - Анапа, город греческий, - весь в море уполз.

- Знаешь ли, Константин, - посмотрел на меня Федор Иванович. - Твой дом тоже уползет.

- Очень просто, - утешил доктор.

- А вот Монте-Карло не ползет, - сказал Федор Иванович. - Это же не страна. Здесь жить нельзя.

- Это верно. Вот верно. Я - что? Околоточный надзиратель, живу вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой - норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.

Федор Иванович поправился: и в коляске поехал в Ялту.

За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романов. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.

- Эх, - говорил позже Романов. - Этакий человек Федор Иванович, вот человек. Куда меня, околоточного, прямо вот ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романов что будет, поглядят. А то судачут: Романов-то пьет, пьяница...

Но в гору Романов так и не поднялся.

Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:

- Ах, как я устал.

Околоточный Романов был рядом и заметил:

- В коляске едут, а говорят - устал. Не пешком шел.

Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:

- Иди под арест. Я за тобой пришлю. И ушел с дамой в ресторан. Романов опешил.

- Кто этот барин? - спросил он кучера. Кучер молчал.

- Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам. ей-ей. Кто?

Кучер молчал.

- Двадцать дам, не пожалею, скажи.

Но кучер молчал. Романов глядел растерянно.

- Эка, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки. пропал, пропал я.

И он шел, мотая головой, говоря:

- Вот что, вот что вышло.

Ночью за Романовым приехал конвой, и его увезли в Симферополь. Так его в Гурзуфе и не стало. А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня...