[Встречи у мамонтова]

Помню, однажды шли мы поздно вечером с В.А. Серовым от Саввы Ивановича Мамонтова по Садовой улице в Москве. У Сухаревой башни я остановил проезжавшего извозчика, чтобы ехать на Долгоруковскую улицу, где мы жили с Серовым в своих мастерских. Проходивший мимо невысокого роста господин остановился и окликнул меня:

- Константин!

Воротник его пальто был поднят, он был в котелке, хорошо одет. Подойдя к нему ближе, я увидел - Врубель.

- Михаил Александрович! - обрадовался я. - Ты давно здесь?

- Да уж так с месяц.

Я познакомил его с Серовым¹⁷¹ и предложил ему:

- Поедем к нам, я так рад тебя видеть...

- Нет, - сказал Врубель, - не могу сегодня. Ты дай мне адрес. А вот что лучше: я иду сейчас в цирк, пойдемте со мной. Я вам покажу замечательную женщину, красоты другого века. Оттуда... Чинквеченто... Она итальянка, я с ними приехал сюда. Вы никогда не видали такой женщины, пойдемте.

- Поздно, - говорю я. - Одиннадцать часов...

- Она выступает в конце, так что мы застанем ее номер. А потом пойдем к ним. Она - наездница...

Все это было сказано Врубелем как-то особенно убедительно.

- Ну, хорошо, - согласился я.

Серов молчаливо мигал глазами. Подумал и тоже сказал: «Пожалуй, пойдем».

Когда мы подъехали к цирку Саламонского¹⁷², Врубель провел нас через подъезд артистов за кулисы цирка.

Гремела бравурная музыка, громкая, как бывает в цирках. Толпа артистов. Мимо нас несли большой ковер и какие-то огромные металлические шары. А сбоку, в отдалении, рычали в клетке львы. Врубель сказал нам:

- Подождите, я сейчас...

И ушел.

Вскоре он вернулся с очень плотным, невысокого роста человеком, с широкой шеей, лет тридцати пяти, одетым в синюю шерстяную толстую фуфайку. Брюнет, силач, итальянец с юга. Врубель познакомил нас, снова сказал:

- Подождите, я сейчас...

И вновь ушел.

- Мне очень нравится Москва, - сказал итальянец. - Но только холодно, идет уже снег. Киев теплей. Моя жена венецианка, а я из Рима, - сказал он. - Ваш друг Врубель - замечательный художник. Я тоже был раньше художником, но... - он подвел большой палец руки под верхнюю губу, щелкнул ногтем и, засмеявшись, добавил: «Монеты, не кормит живопись...»

Врубель подошел с женщиной, одетой наездницей. Лицо ее было матово-белым, и черные волосы были зачесаны круто наверх с высокой ровной шеи.

Врубель познакомил нас, и она просто протянула нам свои красивые руки. Она не была красавицей, но в темно-карих глазах ее была мягкая улыбка.

- Пойдемте, - сказал нам Врубель.

Мы с Серовым пошли за ним по лестнице. Усадив нас в пустую ложу, Врубель сказал: «Сейчас ее номер, смотрите».

Сначала вышел клоун с большим кружком, обтянутым гладко бумагой. Он вспрыгнул на высокую табуретку и кричал: «Скорей, скорей». За ним на арену выехала на лошади, сидя, она - наездница.

Врубель весь был внимание и несколько раз повторил:

- Смотрите, смотрите...

Наездница встала на лошади и, стегнув ее хлыстом, быстро замелькала по кругу цирка. Клоун поднял перед собой круг. Наездница ловко прыгнула в него, прорвав бумагу, и оказалась вновь на лошади, посылая руками поцелуи публике.

- Видите? - спросил Врубель.

В прямой высокой шее наездницы, в матовом цвете тела, в открытом маленьком рте кораллового цвета было что-то детское, трогательное.

Номер наездницы был окончен, и Врубель сказал: «Идем».

Мы подождали внизу за кулисами цирка, и вскоре к нам подошли она и могучий итальянец, который был ее мужем. Она была как-то особенно пестро одета. На шее, на черной бархатной ленте висел круглый золотой медальон. Пальто красного цвета тесно охватывало ее тонкую талию, голубая шляпа с розовыми перьями и желтая шерстяная вязаная юбка с черными оборками.

«Как странно»... - подумал я. Врубель держал в руках ее небольшой чемодан.

Когда мы вышли на улицу, ее муж закутал себе шею толстым красным шарфом.

- Мы идем к ним, тут рядом, - сказал нам Врубель. Серов стал прощаться. Врубель его остановил и сказал:

- Видите, какая женщина!

- Ничего особенного... - сказал, мигая, Серов. И ушел.

На Третьей Мещанской улице, пройдя грязный двор, мы поднялись в бедную квартиру во втором этаже темного деревянного дома. Дверь открыл ключом муж артистки. Она зажгла лампу. В первой комнате на полу я увидел матрац, смятые одеяла, а на диване - прислоненное к стене большое полотно. На нем была написана она. Маленький коралловый рот, черные волосы и поразительный цвет белого тела. Голова ее была в три раза больше натуры, и огромные глаза, загадочно блестя, смотрели на меня.

Она подошла ко мне, сказала по-русски: «Господин» - и помогла снять пальто.

В другой комнате она приготовила на спиртовке кофе и поставила на стол колбасу, хлеб, сардинки. Ее муж, сидя на большой постели, снял сапоги и кофту и остался в одной фуфайке. Он тоже хлопотал у стола, ставил тарелки, вино, водку.

- Господин, - сказала она, - водка, водка хорош. Закуска... Меня любить, пожалуйста... Она, Мишель, меня любит...

Она наливала водку в рюмки и пила маленькими глоточками.

Я увидел, что в ней есть какая-то особенная красота. Ее муж, Врубель и она ели и, не переставая, говорили по-итальянски. Разговор шел про дела цирка. И муж показывал, быстро поднимая руки, что кто-то там, в цирке, делает трюки не так, как надо. Он передразнивал кого-то. И они все смеялись до упаду.

«В чем дело?» - думал я.

- Мишель, - сказала она, показав на меня, - господин не кушай... - И налила мне вина.

- Это другие люди... - сказал я Врубелю.

- Да. Они отличные артисты. Я приехал с ними, с цирком. Я ее пишу. Он позвал меня в первую комнату и показал другой холст, где была написана она, - поразительной красоты формы, невиданной и странной. Ее глаза, несколько раз переписанные и передвинутые рисунком, повторялись в разных поворотах, глядели на меня с холста, и я начинал поддаваться их магии. Она была написана выразительней и живей, чем была в натуре...

Уходя, я видел, что Врубель поправил жиденький матрац и подушку на полу, в первой комнате, где он спал.

На другой день Врубель переехал ко мне в мастерскую на Долгоруковскую улицу.

<...> Пришел Серов, его мастерская была рядом с моей. Он пригласил Врубеля к себе, чтобы показать свои работы. Врубель ничего не сказал.

А к вечеру ко мне привезли на извозчиках холсты Врубеля. Это была совсем другая, невиданная живопись, скорей рисунок, покрытый особенными цветами.

Серов смотрел в изумлении и сказал Врубелю, что он как-то не совсем понимает, несмотря на строгость форм.

- Да, конечно, - сказал Врубель, - не понимаете. Но может быть, потом поймете...¹⁷³

И после Серов сказал мне:

- Знаешь, Константин, после того, как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло... Послушай, какой это особенный барин... Что такое? Странно...

К вечеру мы - я, Серов и Врубель - поехали обедать в «Эрмитаж». Врубель долго одевался, повязал галстук, причесывался, надушил платок, надел фрак и тщательно оправил рукава рубашки.

В «Эрмитаже», заказывая обед, он говорил с метрдотелем почему-то по-немецки.

- Зачем это ты, Миша, - спрашиваю, - по-немецки с ним говоришь. Он нее знает русский язык.

- Он знает, но ему приятно поговорить на родном языке, - сказал просто Врубель.

Врубель ел красиво. В какой-то особенной форме был этот изящный, гладко причесанный, нарядный человек.

- Гувернер! - сказал мне Серов. - Посмотри, какой франт. Да, брат, мы с тобой утюги...

<...> За обедом Врубель увлеченно говорил, какое вино когда надо пить, и что он очень любит бутылки, особенно из-под шампанского. На них бывают удивительные ярлыки. Бутылка «мума» - ведь это красота. Как она сделана...

Выходя из ресторана, Врубель загляделся на стоящих перед подъездом лошадей...

- Как хороши эти лихачи! - сказал Михаил Александрович. - Это Москва, особая красота! Ехать на лихаче - какая прелесть.

Перед сном Врубель надел пижаму и, потушив свечу, заснул.

В углу моей мастерской горела лампада. Мне видно было, как с холста Врубеля, в сумерках мастерской, таинственно, мягко улыбаясь, смотрела красавица итальянка, наездница цирка...

Утром, пока Врубель брился, одевался и причесывался, я приготовил чай.

Солнце. Опять стаял снег.

Я люблю это переходное время - ноябрь. В окно виден потемневший сад, осеннее солнце освещает забор и ветки бузины. За садом видна церковь св. Пантелеймона. Летят желтые тучи с синими краями. Мне всегда хочется поехать в деревню: там мои приятели, охотники-крестьяне.

- Хочешь, поедем в деревню? - спросил я Врубеля.

- Ну, нет... - ответил Михаил Александрович, - деревню я и летом не люблю, а теперь это удручающая тоска, мрак. Охоты я не знаю и не понимаю. А в деревне... избы... люди ругаются... Я совершенно не могу и не знаю, о чем говорить с мужиками. Я люблю город и люблю, по правде, Италию, Рим, где бы я хотел всегда жить. Какое было там искусство! Венеция, Рим, Флоренция... Я долго жил в Италии...

Как странно, подумал я, а я так люблю деревню русскую, а когда был за границей, то каждую ночь видел во сне Россию, поля, облака, рожь, коноплю, лес...

* * *

Мы едем с Врубелем к Савве Ивановичу Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.

- Я очень любил Академию художеств, - говорил Врубель, - там есть замечательный художник - профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает¹⁷⁴.

Савва Иванович Мамонтов радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван-Зандт - итальянская опера. Звал вечером на спектакль.

- Приходите сегодня, поет Падилла «Дон-Жуана» Моцарта. Падилла - какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.

Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию, Савва Иванович восхищался.

- А вот, знаете, - сказал он, - Васнецов и Костенька, - он показал на меня, - заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со «Снегурочки» Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.

За завтраком все время говорили про Италию, о театре - какие оперы ставить. Врубель предлагал «Орфея» Глюка.

После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.

- Вот вам мастерская, - сказал Савва Иванович Врубелю, - работайте здесь. Вот он не хочет, - показал Савва Иванович на меня, - редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора...

Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского «Христос», и вопросительно посмотрел на Врубеля. Врубель как-то равнодушно сказал:

- Это в натуральный рост человека, видно - руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура...

Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:

- Вам не нравится?

- Нет, - ответил Врубель. - Это что-то другое - не скульптура, не искусство.

Савва Иванович еще более удивился и сказал:

- А всем нравится...

- Вот и плохо, - заметил Врубель, - что всем...

К Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:

- Вы приезжайте ко мне всегда, берите мастерскую и работайте. Мне говорил Прахов - ваши работы в Киеве, в Кирилловском соборе - прекрасны¹⁷⁵.

Дорогой Врубель сказал мне:

- Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона.

На другой день Врубель перевез свои холсты к Савве Ивановичу.

Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пригнел сторож из театра Частной оперы Мамонтова и сказал:

- Савва Иванович приказал вам, чтобы сичас в киатр приехали к ему...

Я оделся и поехал со сторожем на извозчике в Газетный переулок, где была Частная опера Мамонтова.

Войдя за кулисы сцены, услышал дивный голос итальянского тенора Децорни: шел «Трубадур».

Увидав меня, Савва Иванович взял меня под руку и повел в ложу на сцене.

- Послушайте, что же это такое? - глаза Саввы Ивановича улыбались. - Что же это Врубель - это же черт знает что такое! Вы видели его картины, которые он привез сегодня ко мне в мастерскую?.. Видели?

- Видел, - говорю.

- Что же это такое?.. Ужас! Я ничего подобного не видал никогда. И представьте - я ему говорю: «Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это». А он мне: «Как, говорит, я рад... Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело...» Подумайте, что же это такое?.. В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидал эти картины и говорит мне: «Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет... Я, говорит, знаете ли, даже признаться - забыл, зачем я к вам приехал...», Подумайте!.. Я ему говорю: «Это так - проба красок, еще не кончено...»

Я не мог удержаться и рассмеялся. У Саввы Ивановича глаза тоже смеялись.

- Что же, Костенька, вы смеетесь? Странный, странный человек. Знаю: он очень образован, кончил два факультета в Петербурге с золотыми медалями, а вот к слову, - не говорите только, - он спросил у меня пятьсот рублей, на расходы...

- Ну, и что же? - сказал я и опять рассмеялся. - Деньги он отдаст. Врубель человек благородный и большой художник. И вы, Савва Иванович, будете скоро так же говорить.

Савва Иванович серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:

- Вот что. Вы поезжайте, найдите Врубеля и тащите его в театр, мы поедем после ужинать. Надо достать Антона. Поедут певцы - итальянцы Бевиньяни¹⁷⁶, Падилла, Дюран¹⁷⁷, Салина. А Врубель говорит по-итальянски, как итальянец...

В ресторане «Эрмитаж» Мамонтов предложил Врубелю пригласить и его знакомых из цирка. Врубель задумался, сказав, что они могут не поехать.

- Я попрошу Децорни поехать со мной. Кстати, его фамилия такая же, как и моих друзей.

Оказалось - правда, что приятели Врубеля были дальние родственники певца. Вскоре открылась дверь и вошли наездница цирка, ее муж, Врубель и Децорни. Наездница была обычно одета, очень пестро. Сев за стол, итальянцы весело разговорились. Мамонтов сказал мне:

- До чего у Врубеля верно взяты глаза этой женщины и ее особенный цвет!

- Ну, вот, - сказал я, - видите.

Врубель распоряжался, заказывал ужин, убеждал Мамонтова, что знает, какое взять вино для итальянцев, и пошел с метрдотелем на кухню заказывать макароны - обязательно такие, какие приготовляют в Риме...

Дорогой, когда мы ехали с Врубелем ко мне на Долгоруковскую улицу, после ужина с итальянцами, Врубель сказал мне:

- Она, эта наездница, из бедной семьи, но она хорошего рода. Ты не думай, что я питаю к ней какие-нибудь чувства, как к женщине. Нет...

- Это я понимаю...

- Понимаешь? Да. Это мало кто поймет...

Почему-то Врубель мне был чрезвычайно приятен, и я поклонялся его таланту. Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Дерзка как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы: часть шлема, а внизу латы ног, сбоку у глаз - орнамент невиданной изящной формы, канделябры - и вот я уже вижу Дон-Жуана и Каменного гостя. Как выразительны - рука, держащая канделябр,и каменная тяжесть страшного гостя!..

- Как же это ты, словно по памяти пишешь? - спросил я Врубеля.

- Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры, - ответил мне Врубель. - Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму... Это трудно...

* * *

Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к «Демону».

Вот они-то и рассердили всех ¹⁷⁸.

Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились - неизвестно. Но Савва Иванович уже обожал дарование Врубеля и с глубоким интересом следил за его работой, когда тот в его мастерской писал «Демона». Врубель постоянно менял всю композицию, фантазии его не было конца. Орнаменты особой формы: сегодня крылья кондора, а уж к вечеру стилизованные цветы невиданных форм и цветов. Вдруг потом все переписывалось в других формах и в другой композиции <...>

Однажды летом в Абрамцеве, в имении Саввы Ивановича, где гостили И.В. Репин и Поленов, вечером, за чайным столом, Репин зарисовал в альбом карандашом жену Саввы Ивановича, Елизавету Григорьевну¹⁷⁹. Врубель, посмотрев на рисунок, неожиданно сказал Репину:

- А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.

- Да? Что ж, все может быть... - отвечал Репин.

Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:

- Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного!

Я, смеясь, сказал:

- Это невозможно,

- Неверно, - заметил Серов, - Репин умеет рисовать,

Он тоже обиделся за Репина.

* * *

Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств, живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны, и эскизы поручили исполнить Врубелю.

Когда эскизы «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза» были сделаны Врубелем, то Витте показал их государю. Государь долго смотрел похвалил и одобрил эскизы Врубеля.

Огромные панно в 20 метров длиной Врубель написал сам. Но петербургская Академия художеств взволновалась, и когда панно появились на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия - Владимир Маковский, Беклемишев, Киселев¹⁸⁰ и еще передвижники во главе с вице-президентом Академии, графом Иваном Ивановичем Толстым¹⁸¹, и постановили: «Панно снять как нехудожественные». Вышел скандал. Постановление против высочайшего одобрения.

Савва Иванович Мамонтов вне выставки, за оградой, построил большой деревянный зал, где панно эти были выставлены.

* * *

Когда Врубель был болен и находился в больнице, в Академии художеств открылась выставка Дягилева¹⁸². На открытии присутствовал государь. Увидав картину Врубеля «Сирень», государь сказал:

- Как это красиво. Мне нравится.

Великий князь Владимир Александрович¹⁸³, стоявший рядом, горячо протестуя, возражал:

- Что это такое? Это же декадентство...

- Нет, мне нравится, - говорил государь. - Кто автор этой картины?

- Врубель, - ответили государю.

- Врубель?.. Врубель?.. - Государь задумался, вспоминая.

И обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии художеств, сказал:

- Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..