Наши встречи

Перед окончанием Левитаном и мною Школы в нее вошел профессор, художник В.Д. Поленов, который внес своим приходом особую атмосферу в Училище, говоря о красках, колорите, об импрессионистах, барбизонцах, о новой западной живописи, словом, о том, о чем мы не слышали или слышали мало. Он сразу обратил внимание на Левитана и меня, когда мы писали у него в мастерской натюрморт, и познакомил нас с замечательным москвичом - Саввой Ивановичем Мамонтовым, который в то время создавал театр в Москве, Частную оперу.

С.И. Мамонтов поручил Левитану и мне написать декорации для его театра: Левитану - «Жизнь за царя», а мне - «Снегурочку». Я и Левитан редко бывали в театре и декорации как-то старались не видеть, до того они нам казались ужасны, нехудожественны и безвкусны, а также и костюмы. Да и как их пишут? Такие огромные холсты писать надо, должно быть, на колосниках, лестницах. Но когда мы пришли в мастерскую, то увидели, что эти огромные холсты лежат на полу, и оказалось, что это - очень просто.

* * *

Было лето. Жара. Я пришел в мастерскую к Левитану. Он, обернув голову мокрым полотенцем, большой кистью писал лес и Ипатьевский монастырь. И говорил мне:

- Я пишу елку уже месяц. Ничего не выходит. Устал.

- Как не выходит? Превосходно... - сказал я.

И, действительно, картина эта на сцене была восхитительна. Фонарь тускло горел над воротами монастыря. Таинственная ночь. Декорация поразила всех красотой и настроением.

Но Левитан не стал писать больше декораций:

- Я не очень люблю театр, - сознался мне он. - Прежде всего, нет времени сделать так, как хочется и как нужно...

Я же не расставался с театром и с С.И. Мамонтовым. Артисты, певцы, краски, костюмы, оркестр, женщины, жемчуга, золото, свет - все это поглощало меня, я считал оперу высочайшим соединением искусств.

- Да, - соглашался со мною Левитан. - Пожалуй. Это красиво. Высоко. Но я хочу моих чувств и настроений - моих. И их я могу дать только в своей живописи, в своем холсте. Так - как я хочу.

Когда я написал синие деревья в опере Делиба «Лакме», то Мамонтов и другие удивились и были несогласны. Это было ново. Я убеждал, говоря:

- Ведь у Ван-Зандт в «Лакме» желто-теплый настоящий костюм из Индии. Она мне показывала. Нельзя смотреть декорацию одну. Надо вместе с костюмами.

И на спектакле Поленов и Васнецов поддержали меня:

- Он прав.

Но критика писала: «Синих деревьев не бывает»¹⁵². И все говорили то же.

* * *

Ранней весной мы с Левитаном уезжали в окрестности Москвы на охоту. У него было новое ружье.

В Перервах под Москвой, у разлива Москвы-реки, было много пролетной дичи. Вечером, в Кускове, мы стояли на тяге. И в сетке наших ягдташей была дичь. Носы вальдшнепов выглядывали из нее.

Утром с Курского вокзала мы шли пешком, гордые тем, что охотились и что на нас глядят. У Красных ворот нам встретились гимназистки, идущие в гимназию. Мы шли, как бы не обращая на них внимания. Но что было на душе! Мы шли как бы не по земле: они смотрят на нас! И как они все прекрасны!

- Видишь, - говорил Левитан. - Вот они смотрят на нас. Потому что мы охотники! А узнай они, что мы художники - знать бы не захотели...

- Почему? - удивился я.

- Но это так. Я тебе верно говорю. Мы не нужны. Они не понимают. Я нее не знаю, что говорить с ними. Когда мне сестра¹⁵³ говорит: «Зачем ты пишешь серый день, грязную дорогу?» - я молчу. Но если бы мне это сказала она, которую я полюбил бы, моя женщина, - я ушел бы тотчас же.

- Какой ты, Исаак, сердитый... - пошутил я.

- Нет, не сердитый. Так нельзя жить. Это был бы обман... Конец любви...

Он остановился и, смотря на меня своими красивыми серьезными глазами, волнуясь, сказал:

- Да, цапка. Ты этого не понимаешь. Но поймешь, погоди. Ведь мой этюд - этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом, это ведь - я, мой дух. Это - во мне. И если она это не видит, не чувствует, то кто же мы? Чужие люди! О чем я с ней буду говорить? Вот Антоша это понимает. И что же - он один и не влюблен, как ты, всегда (Антоша - это Антон Павлович Чехов).

- Пожалуй, - согласился я. - Но знаешь, я действительно, кажется, влюблен всегда... А может быть, и нет... Но все нравятся: и Хрусталева, и Гюбнер, и Ван-Зандт, и все мои двоюродные сестры... И прямо не знаешь, какая лучше...

- Ты все шутишь, цапка. Ты - крокодил. Хрусталева, правда, очень красива. Но говорит: «Стихи читать скучно». «А Пушкин?» - спросил я. Она ответила: «Тоже скучно». Спроси Антошу. Он совсем завял, когда говорил с ней...

* * *

В конце апреля мы с Левитаном уехали к Звенигороду писать этюды. Под горой раскинулась деревня Саввинская слобода. А на горе стоял красивейший монастырь святого Саввы. Место было дивное.

Поселились мы в комнате сзади избы, у крестьянки Федосьи Герасимовны. У нее уже жили художники - и потому в комнате было сделано большое окно. Еще в оврагах, у сараев и у плетней лежал тающий снег. Солнце ярко светило. И лес был в розовой дымке...

Вечером мы сидели на завалинке дома. С нами - старуха Федосья - рассказчица разных случаев, женщина умная. К нам подошла молодая красивая девица, в шляпке, в кружевных перчатках и в черной накидке, отделанной бисером, в то время называвшейся «дипломат». Франтиха из Звенигорода. Она поздоровалась с Федосьей Герасимовной и - жеманно - с нами, подав кончики пальцев. Села тоже на завалинку.

Неожиданно для меня Левитан с нею разговорился и даже пошел ее провожать до Нехлюдова, где на речке у плотины стояла небольшая фабрика.

- Вот, пришла воструха! Значит, приедет ее вздохарь, - говорила мне Федосья Герасимовна.

- Какой вздохарь? - спросил я.

- Да Борис Абрамыч, что вот фабрику держит. Из льна вату гонит на Нехлюдове. Он - лысый, но деньги. Так она с ним эдак, вроде жены...

Только я сел к столу ужинать, дожидаясь Левитана, как к крыльцу подъехал тарантас, и в избу Федосьи вошел человек небольшого роста, в широком суконном пальто, с чемоданом, зонтиком, в калошах. Когда снял пальто - оказался в сюртуке. Большая цепочка. Держал себя развязно с Федосьей Герасимовной, как свой человек.

Вернулся и Левитан. Познакомились, и все сели за стол.

Новый знакомый, Борис Абрамович, был весел и, нагнувшись к Левитану, рассказывал какой-то анекдот.

- Как от вас пахнет помадой! - сказал ему Левитан. - Какая гадость!

- Ну, да... Но это не помада, а мазь для рощения волос. Доктор мне прописал. Деньги берут, а пойдут волосы или нет - кто знает...

Федосья подала яйца, опущенные в миску с водой.

Левитан, взяв яйцо, вдруг раздавил его над лысиной Бориса Абрамовича.

- Вот отчего волосы у вас вырастут непременно! Борис Абрамович опешил.

- Растирайте скорее!

Фабрикант озадаченно стал растирать голову:

- Может быть, это и помогает, вы знаете. Но так нельзя, прямо на голову...

Позже Левитан у таза с водой мылил себе лицо, говоря:

- Ужасно! От Фроси тоже пахнет этой помадой!.. Она меня, прощаясь, поцеловала. Какая гадость! Я не могу... Дай мне еще воды...

Мы легли в своих комнатах на матрацы из сена. Левитан молчал. Вдруг приоткрылась дверь, и Борис Абрамович спросил:

- Вы спите? А я хотел спросить: что это каждый день нужно голову яичком мазать?..

* * *

У Левитана был приятель, монах Сережа, молодой, красивейший человек. Они о чем-то много говорили. И раз, вернувшись от него вечером, Левитан сказал:

- Сережа - замечательный человек. Он хочет жить в пещере - в пещере, понимаешь! Как это прекрасно! Тихо... у леса пещера. Конечно, она обделана деревом - и жить одному... Какие чувства! Затворничество... Одиночество... Я бы, знаешь, пошел с Сережей в пещеру.

Слушая, Федосья Герасимовна смеялась.

- Что же, Исаак Ильич, в угодники, в мученики поступаешь? Тебя в иконостас поставят...

- Как в иконостас? А разве я не мученик? - спросил Левитан. Много прошло времени, много Левитан написал восхитительных этюдов, много картин. И получил признание.

Как-то раз, вернувшись из-за границы, зашел ко мне.

- Ну что? - спросил я. - Как тебе понравилось? Ты много видел?

- Знаешь, я хотел написать там одну вещь, такие замечательные деревья. Но внизу какая-то куртинка - и у ней из камыша вставлена в землю загородка, выкрашенная в красное и голубое. Я не могу, это ужасно, это все портит... Я скучал, я люблю Россию... Константин! Я умру, я скоро умру...

И опять прошло много времени. Я встретил на Тверской Исаака Ильича. Щеки его ввалились, и глаза потухли. Он был одет щегольски, опирался на палку с золотым набалдашником. Сгорбленный, с тонкой перевязанной шелковым цветным шарфом шеей, он не понравился мне.

- Ты болен? - спросил я. - Ты очень изменился...

- Да, сердце, знаешь... Болит сердце...

- Плохо с Левитаном, - сказал мне и Антон Павлович, - плохо с сердцем...

А вскоре доктор и Беляев говорили у Мамонтова, что Левитан болен серьезно. Это было летом. Левитан умирал.

- Закройте же окна! - просил он.

- Солнце светит, - отвечали ему, - зачем закрывать окна?!

- Закройте! И солнце - обман!.. Это были его последние слова...