[И. И. Левитан]146 наша юность

Мне пятнадцать лет. На экзамене рисования, в Училище живописи, паяния и зодчества в Москве на Мясницкой я получил похвалу от преподавателей с правом выбрать себе профессора и поступить к нему в мастерскую, Пришел домой и говорю матери:

- Вот какая история: если я поступлю к П.С. Сорокину, там у него все иконы пишут, а у В.Г. Перова - жанр; вот приятель моего брата Сергея, Яковлев, пишет такие страшные картины - замерзший художник, градобой, волки едят женщину, грабитель, а мне бы хотелось к Алексею Кондратьевичу Саврасову. Я только издали его видел. Это он написал «Грачи прилетели». Он такой большой, и у него добрые глаза. Мама, - говорю я, - я не хочу быть архитектором, это так скучно. Пойду к Саврасову. Ты не сердись.

- Как хочешь, учись у кого вздумаешь, - ответила мать просто.

Долго в эту ночь я не мог заснуть. Все думал - что я буду писать. Надо что-нибудь грустное - деревню, ночь. Деревня спит, один огонек в избе. Это там, где я жил с отцом и матерью. Светит месяц, и воет собака. Это собака моя осталась там, Ленька и Булычов кормят ли ее - я не знаю. Как она меня любит! Когда приеду - ждет. Как рада она, когда приеду! А я ее ударил еще за утку - зачем не принесла. Хорошая собака. Зачем я ее ударил? Там, может быть, она голодная и бьют ее... А Саврасов, какой печальный - глаза добрые, он все поймет. Мама, должно быть, думает - зачем я архитектором не хочу быть. Ну, хорошо, я архитектором кончу курс. Но все же мне живопись больше нравится. Архитектура - это совсем не трудно.

Ночь я провел в тревоге, пошел утром в Училище увидать профессора Алексея Кондратьевича Саврасова. Свернув в трубочки этюды, которые писал летом из окна моей комнаты в Москве - сараи, забор, ветви деревьев, - пошел по Мясницкой в Училище. Пройдя верхний этаж большого здания, где были мастерские, остановился у двери. Написано: «Мастерская профессора Саврасова». Несмотря на ранний час, за дверью бренчала гитара и было слышно - кто-то пел. Я постучался. Гитара умолкла, и оттуда крикнули: «Иди!»

Я вошел и увидел освещенную комнату с большими окнами, у которых стояли картины на мольбертах, а слева в углу высоко наставлены березовые дрова. Около них сидел на полу С.И. Светославский - художник, ученик Саврасова. В руках у него была гитара. Против, на полу, лежал юноша с большими кудрями - И.И. Левитан. Поодаль, на железной печке, стороне мастерской солдат Плаксин кипятил в железном чайнике чай.

Светославского и Левитана я видел раньше у брата моего - Сергея. Это были его приятели.

Светославский взял с печки завернутую в бумагу колбасу, нарезал ее, положил ломтиками на пеклеванный хлеб, дал Левитану, а также и мне, сказав: «Ешь».

- Это брат Сережи, - сказал он Левитану, показав на меня.

Налив в стаканы чаю, он сел на табурет и начал петь, аккомпанируя себе на гитаре:

Зажурився чумачина,

Что копиечки нема,

Сидит лупает очами,

Мов голодная сова,

Волоки, волоки, вы мои,

Наробили клопоту вы мини.

Пив горилку, пив наливку,

Ище с музыкой ходыв.

А пришлося до расплаты,

Так в полиции сидив.

Волоки, волоки, вы мои,

Заробляли грошики вы мини.

Левитан надел сапоги и, встав, умывался в углу. Плаксин лил ему воду из ковшика. Вытираясь полотенцем, он смотрел на меня красивыми карими глазами и спросил:

- Костя, ты тоже сюда хочешь в мастерскую поступить?

- Да, - ответил я.

- И не боишься?

Я не понял и спросил:

- А что?

- А то, что мы никому не нужны. Вот что. И, обернувшись к Светославскому, сказал:

- Я видел этюды его. Он совсем другой, ни на кого не похож.

- Ты архитектор, - сказал мне Светославский. - Мне говорил Сережа про тебя...

- Да, я буду потом архитектором... Но мне не так нравятся город, дома... Природа лучше... Я охотник...

- Виют витры, виют буйны, аж деревья гнутся, - запел Светославский.

В мастерскую вошли ученики Саврасова: Мельников, такой одутловатый, небольшого роста, - сын писателя Андрея Печерского; высокий Несслер; маленький Поярков, Комаровский¹⁴⁷, Ордынский <...>

Левитан повел меня к своей картине. Она изображала колеи снежной дороги, которая поворачивала в большой сосновый лес. Вечер, сосны освещало заходящее солнце.

- Последний луч, - сказал мне Левитан. - Что делается в лесу, какая печаль! Этот мотив очень трудно передать. Пойдем со мною сегодня в Сокольники. Там, увидишь, как хороши последние лучи.

- Пойдемте, - согласился я, - только вот в Мытищах лучше лес - «Лосиный остров». Пойдемте туда.

- Это далеко, а здесь дойдем пешком. Только надо взять немного копченой колбасы и пеклеванный.

- Непременно, - соглашаюсь я, обрадованный, что со мной говорит старший, а сам думаю: «Есть ли у мамы деньги, а вдруг нет. Вот те и колбаса!..»

Отворилась дверь, и в мастерскую вошел огромного роста человек в башлыке с палкой. Он хлопал большими озябшими руками, согревая их. Вынул из пальто платок и стал вытирать себе замерзшие усы и бороду; улыбаясь, смотрел на нас добрыми глазами. Это был Саврасов.

- Да, да, - сказал он, как бы причмокивая, - зима... Как сады покрылись инеем! У меня в Печатниках - там из окна видно забор и около бузина, тоже в инее мороза, колодец заледенел, какие формы! Гм, гм! Надо смотреть, наблюдать: кто влюблен в природу - будет художник.

И, сняв пальто и боты, он посмотрел на меня и сказал:

- Брат Сергея? Да, мне Ларион Михайлович Пряничников говорил про вас, он помнит вас таким (и он показал маленький рост) <...> Покажите-ка ваши этюды.

Саврасов сел на табурет. Я развернул написанные на бумаге и холсте этюды с натуры и клал их на пол перед ним. Все будущие мои товарищи столпились сзади. Я в ужасе смотрел на свои работы и думал - это не то, это не картины: ветви сирени, снег, сарай, конюшня - что это за картины? Все не то...

- Да, да, - сказал, причмокивая, Алексей Кондратьевич, - он другой. Влюблен в цвет. Ну а что вы скажете? - обратился он к окружающим ученикам.

- Весело, - сказал Левитан.

- Композиции нет, картины нет, - заметил Несслер.

- Что за охота писать заборы? - грустно вставил Поярков. - Это не пейзаж.

- Ну, отчего? Если он хочет. Только забор очень трудно написать, - смеясь, сказал Левитан. - Но тон у него есть. Правда - в цвете...

- Классический, романтический пейзаж уходит, умирает - Пуссен, Калам, - сказал Саврасов. - Может быть, будет другой... Гм, гм, да, да - неоромантика... Художники и певцы будут всегда воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение...

- Мотив, - вставил Левитан. - Я бы хотел выразить грусть, она

разлита в природе. Это какой-то укор нам. А он - жест в мою сторону - ищет веселья...

- Красок, - сказал Саврасов.

- Какое веселье в заборах? - удивлялся Поярков.

- Не в заборах, а в красках веселье, - сказал Саврасов. : Я думал про себя: мне просто нравится писать...

Саврасов принял меня в мастерскую.

* * *

Преподаватели мои были прекрасные люди. Они все умерли. Последний из них - В.Д. Поленов - недавно¹⁴⁸. И все они у меня там, где-то внутри меня, глубоко. Воспоминания о них родят слезы несказанной благодарности. Жизнь и характер слагались под влиянием радости и безграничной доброты, которые я встретил в них. Они несли дары высоких чувств, восхищения искусством.

* * *

Под Москвой, в Сокольниках, шла дорога, колеи в снегу заворачивали в лес. Потухала зимняя заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая глубоко в лес синие тени.

- Смотри, - сказал Левитан.

Мы остановились. Посинели снега, и последние лучи солнца в темном лесу были таинственны. Была печаль в вечернем свете.

- Что с вами? - спросил я Левитана.

Он плакал и грязной тряпочкой вытирал у носа бегущие слезы.

- Я не могу, - как это хорошо! Не смотрите на меня, Костя. Я не могу, не могу. Как это хорошо! Это - как музыка. Но какая грусть в лучах, в последних лучах! В чем эта грусть и зачем она?

Солнце зашло. Все кругом потухло. Синей мглой покрылся темный лес. Мы пошли обратно. Снег хрустел под ногами, и стало холодно, тоскливо. В деревянных домах пригорода светились окна. Приветливо и весело сияли фонари у трактира. У меня в кармане - кусок колбасы и пеклеванные хлебы и еще двадцать копеек.

- У меня двадцать копеек, - говорю я Левитану. - Есть еще колбаса и хлеб. Зайдем в трактир погреться.

В трактире было тепло, пахло чаем и сапогами. Ловко нес поднос кудрявый половой и живо поставил нам пару чая. Народу было много: извозчики, какой-то гармонист с подвязанной щекой, разносчики... Выпив чай, мы обогрелись. Гармонист заиграл. Сидевшие за соседним столом купцы или артельщики в суконных поддевках сказали, глядя на нас:

- Вурса, по духовной части - ишь волосы большие, а по трактирам тоже... Из молодых, да ранние...

- Брось, Гаврюша, ишь они красавчики какие, дворяне знать, - смеясь, поглядывая на нас, заметила купчиха в лисьей шубе.

- Пойдемте, - сказал Левитан, вставая. - Это отвратительно...

* * *

Левитан, придя ко мне, остался ночевать у нас. Мой брат Сергей постелил ему постель, положив матрац на соединенные стулья.

Ложась спать, Левитан не снял синюю суконную курточку, застегнутую до горла. Я видел, что у него не было рубашки. Я снял шерстяную блузу, и мне было неловко, что у меня есть рубашка.

- А что это висит у тебя на стене? Ружье? - спросил Левитан.

- Ружье и патронташ. Я охотник, - ответил я.

- Охотник, это интересно должно быть. Я когда получу деньги за уроки, то куплю ружье и пойдем на охоту, да...

- Пойдемте, - обрадовался я. - Пойдемте в Перервы. Там убьем зайца.

- Зайца? - повторил Левитан испуганно. - Это невозможно, это преступление. Он хочет жить, он любит свой лес. Любит, наверное, иней, эти узоры зимы, где он прячется в пурге, в жути ночи... Он чувствует настроение, у него враги... Как трудно жить и зачем это так?.. Я тоже заяц, - вдруг улыбнувшись, сказал Левитан, - и я восхищен лесом и почему-то хочу, чтобы и другие восхищались им так же, как и я... Эти последние лучи - печаль и тайная тоска души - особенная, как бы отрадная... Неужели этот обман и есть подлинное чувство жизни? Да, и жизнь и смерть - обман... Зачем это, как странно...

Я проспал. Вижу, Левитан стоит у окна на двор, где деревья были в морозном инее.

- Ты проснулся? - сказал он. - Посмотри, какой дворик! Как хорошо написать это... Говорят - нужно ехать в Италию, только в Италии можно стать художником. Но почему? Чем пальма лучше елки? Почему - не знаю. На вокзалах, в ресторане, на столах всегда жалкие пальмы. Как странно это...

И Левитан рассмеялся.

Левитан мало говорил о живописи, в противоположность всем другим. Он скучал, когда о ней говорили другие. Всякая живопись, которая делалась От себя, не с натуры, его не интересовала. Он не любил жанра. Увидев что-либо похожее на природу, он говорил: «Есть правда». Любимым нашим развлечением, учеников мастерской Саврасова, было уйти за город, в окрестности Москвы, где меньше людей.

Левитан всегда искал «мотива и настроения», у него что-то было от литературы - брошенная усадьба, заколоченные ставни, кладбище, потухающая грусть заката, одинокая изба у дороги, но он не подчеркивал в своей прекрасной живописи этой литературщины.

Левитан был поэт русской природы, он был проникнут любовью к ней, она поглощала всю его чуткую душу, и этюды его были восхитительны и тонки. Странно то, что он избегал в пейзазке человека. Прекрасный рисовальщик и живописец, он просил моего брата Сергея написать в его картине «Аллея осенью» фигуру сидящего на скамейке.

Левитан как-то сторонился людей. Его мало кто интересовал. Он подружился с А.П. Чеховым, который присоединялся к нам на прогулках за город, еще будучи молодым студентом Московского университета.

Левитан был разочарованный человек, всегда грустный. Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы. Говорил мне с печалью: «Художника не любят - он не нужен. Вот Саврасов, это великий художник - и что же? Я был у него в доме, его не любят и дома. Все против, он чужд даже своим. Писателя легче понять, чем художника. Мне говорят близкие - напиши дачи, платформу, едет поезд или цветы, Москву, а ты все пишешь серый день, осень, мелколесье, кому это надо? Это скучно, это - Россия, не Швейцария, какие тут пейзажи? Ой, я не могу говорить с ними. Я умру - ненавижу...»

Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал. Иногда он искал прочесть что-нибудь такое, что вызывало бы страдание и грусть. Уговаривал меня читать вместе. «Мы найдем настроение, это так хорошо, так грустно - душе так нужны слезы...»

Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба. «Как странно все это и страшно, - говорил он мне, - и как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира - земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство - в нем есть что-то небесное - музыка».

Я разделял его созерцание, но не любил, когда он плакал.

- Довольно реветь, - говорил я ему.

- Константин, я не реву, я рыдаю, - отвечал он, сердясь на меня. Но делался веселей.

Я любил солнце, радость жизни, цветы, раздолье лугов. И однажды у пригорка за городом, где внизу блестел ручей струей бегущей воды, расцвел шиповник, большие кусты его свежо и ярко горели на солнце, его цветы розовели праздником радости весны.

- Исаак, - сказал я, - смотри, шиповник, давай поклонимся ему, помолимся.

И оба мы, еще мальчишки, встали на колени.

- Шиповник! - сказал Левитан, смеясь.

- Радостью славишь ты солнце, - сказал я, - продолжай, Исаак...

- ...и даришь нас красотой весны своей.

- Мы поклоняемся тебе.

Мы запутались в импровизации, оба кланялись шиповнику и, посмотрев друг на друга, расхохотались: «До чего глупо!»

* * *

Как-то ранней весной в школу на Мясницкую пришел какой-то простой человек, молодой румяный купец из Охотного ряда. Зайдя к нам, в мастерскую Саврасова, спросил:

- Господа художники, хотелось бы мне купить этюдиков у вас, если цены подходящие будут. Люблю я этюды! Сам балуюсь красками, только от папаши своего берегусь. Ох! Очень он не любит это занятие, а я на чердак уйду, там я с этих этюдов картину разведу - да-с. Так люблю это дело, даже вот запах краски люблю!

Когда он спросил, какая цена, то мы смотрели на его розовые щеки и как-то ничего не могли ответить. Тогда он, вынув из кармана пачку бумажных денег, отвел Левитана к окну и отсчитал ему деньги, мигая и говоря что-то шепотом. Потом отозвал меня и сунул мне в руку пачку грязных бумажек, тоже мигая и жмурясь, шепнул: «Ну что, ничего, художники, берите, годится. Учитесь, конечно». И опять мигнул.

Со Светославским долго спорил, говорил:

- Помилуйте, это никак невозможно, этаких и денег у меня нет.

- Не отдам, - сказал Светославский.

- Уступите, - уговаривал его молодой купец и рассмеялся, сказав: - Ну, ни твоя, ни моя, молись богу. Не могу двести, ей-ей. Самому мне папаша - сто в месяц, а жена, детеныш - не могу...

- Ну, ладно, - согласился Светославский, - бери...

Наконец, завернув этюды трубкой, он, прощаясь с нами, сказал:

- Эх, до чего это я люблю этюды, живопись - вот до чего!..

- Постойте, кулек забыли! - крикнул ему Светославский. Обернувшись в дверях, купец сказал, смеясь:

- Это вам-с, господа художники, из лавки - икорка и рыбка хорошая, белужка. С хреном приятно, покушайте.

И ушел.

- Что нее он спишет с этюдов наших? - говорили мы, смеясь.

- Посмотри, какие грязные мятые бумажки он дал, - придя домой, сказал Левитан. - Да все рублевки, трешники...

Дома не было моей бедной матери. Она постарела в горе по умершем отце моем. Уехала в Оптину Пустынь молиться за него.

Когда за столом сели друзья - Светославский, мой брат Сергей, Ордынский, Левитан, Мельников, я не сел. На столе икра, балык, белуга. Мне было так больно, что нет моей матери с нами. Ее печальный образ был передо мной. Такая она стала старая, жалкая, такие горькие глаза!.. Я не мог есть и ушел из дому в сад, где за забором чуть уже зеленели липы, блестели на солнце купола церкви Харитония, - весна льет свет радости, к горлу подступили слезы...

- Ах, - ласково сказал Левитан, подойдя ко мне, - и ты ревешь? Наконец-то весельчак ревет...

- Да, Исаак, что делать - реву... Должно быть, мы бессильны...

- Хочешь сказать - мальчишки?

- Нет, ничего не хочу сказать. Уедем в Останкино на Панин луг. Скоро экзамены, их так много, мне еще нужно алгебру, строительное искусство. Там лучше готовиться. Поедем. Есть деньги.

- Хорошо, поедем, ты прав, там лучше...

Вечером Левитан утюгом разглаживал полученные у купца за наши этюды бумажки. Я аккуратно складывал их на стол, считая: рубль, три, десять, - по пятьдесят рублей дал он каждому. Потом долго мы считали, на что будем тратить деньги: сапоги, краски, шоколад, колбаса, порох, ружье... На ружье не хватало.

Останкино под Москвой - место дивной красоты. Около дубового леса был Панин луг и мелколесье. В небольшом деревянном доме взяли комнату за три рубля в месяц.

Утром писали с натуры - весна, солнце, дубы только распускались, их светлые стволы покрыты пятнами темного, как плюш, моха, весело сияло голубое небо.

Разложив на столе учебные книги и листы лекций, мы смотрели на них с ужасом. Решили: будем заниматься вечером и ночью. Уговаривали себя - ночью лучше заниматься, а теперь пойдем в мелколесье.

Я говорил:

- У меня ружье, пойдем на тягу, увидишь, как тянет вальдшнеп, кричит - ар, ар, ар - замечательно!..

- Какой вальдшнеп? - удивлялся Левитан.

Долго стоим мы в мелком лесу. Розовая заря погасла.

- Слышишь - тянет, слышишь, - шепчу я.

Сбоку, храпя, показалась темная птица. Я выстрелил. Вальдшнеп качнулся в воздухе и, каркая, полетел опять прямо.

- Промазал, - сознался я.

В комнате нашей горит лампа, абажур сделали из бумаги, на столе разложены тетради лекций, крынка молока, хлеб. Левитан читает: «В географическом положении Египта мы встречаем две особенности...»

- А вальдшнеп-то, - говорю я Левитану, - он из Египта летел, у него такой нос длинный, египетский, он аравийский красавец.

- Да, наверное, - соглашается Левитан. - Хорошо, но мы не можем лететь. Ну как это... «в географическом положении Египта...» Или это мы потом, надо сначала хронологию, в котором году что было. Хорошо бы многое забыть, что было...

- Нет, постой, - говорю я. - Давай лучше анатомию...

- Ну зачем это? Я никогда не буду писать человека. Анатомия! Я не хочу знать, какие у меня кости, какой хрусталик в глазу. Ой, это невозможно...

- Нет, обязан знать, - говорю я с умыслом. - Ты сегодня хотел писать вечером «Галки летят»...

- Ну и что же?..

- Значит - должен знать анатомию галки...

Левитан пристально посмотрел на меня и сказал, горячась:

- Но нет же анатомии весны...

- Кажется, еще нет, а будет...

- Ну, довольно. Ты же крокодил! Я не могу, я не хочу знать человека, зачем мне его кости?

- А итальянцы знали анатомию, Микеланджело знал, - говорю я...

- Да, да, правда, но я хочу писать стог сена, в нем же нет костей и анатомии...

* * *

Ученики живописи безвыходно до позднего вечера занимались в школе. Часов рисунка и живописи было много и много было научных предметов, - поэтому все как-то отставали. Между преподавателями был какой-то холод.

Помню - экзамен русской истории. Сидят за столом, покрытым зеленым сукном, преподаватель истории Побойнов¹⁴⁹, инспектор, художник Трутовский, художник В.Д. Петров¹⁵⁰.

Преподаватель Побойнов задает вопрос Левитану, который хорошо отвечал на вынутый билет.

- А скажите, в котором году и месяце император Павел Петрович переехал в Гатчину?

Левитан не знает.

- Я тоже не знаю, - подумавши, сказал профессор Петров.

- А по-моему, хронология является главнейшим предметом художника. Художник обязан знать эпоху, - заявил сухо Побойнов. - Если он, - указал он на Левитана, - будет писать картину «Приезд в Гатчину», не зная хронологии, он не будет знать время: зима, лето, осень... Художники часто ошибаются в истории и вообще...

- Я никогда не буду писать такой картины, - наивно сказал Левитан.

- Ну, теперь вы молоды, а потом, кто знает... Мы же обязаны дать вам знания.

Экзамен анатомии. Профессор анатомии Тихомиров¹⁵¹ - красивый человек. Он держит карандаш. Перед ним стоит Светославский, в руках у него череп человека, он пристально смотрит на него.

- Ну, скажите, - говорит ему профессор, - что вы знаете про череп? Светославский молчит.

- Что это? - указывает профессор карандашом, стукая по черепу.

- Глаза, - отвечает Светославский.

- Простите, тут были раньше глаза, а теперь это глазные впадины. Ну-с, а скажите, чем мужской череп отличается от женского?..

- У мужчин борода, - бодро отвечает Светославский.

- Садитесь, - говорит профессор.

- Ну-с, возьмите вы череп, - предлагает профессор Левитану.

- Не могу, - отвечает Левитан. Тихомиров удивленно смотрит на него:

- Почему не можете?

- Это ужасно! Это смерть! Я не могу видеть мертвых, покойников... Выручил профессор Петров. Засмеялся и заметил, показывая на нас:

- Они - пейзажисты. Почему их внесли в списки? Им нужно писать с натуры природу. Теперь май, весна, ступайте...

Он нам махнул рукой...

Выйдя на улицу, мой брат, смеясь, говорил Левитану:

- Ну, знаешь ли, Исаак, ты - Гамлет... Сцена с черепом тебе удалась...