Васина супруга

Приехал ко мне в деревню приятель с женой. Пара была статная. Вася - великан, сажень в плечах, здоровенный. Она - тоже большого роста, красивая, румяная. Темные глаза, ровные жемчужные зубы и большой, какой-то положительный рот. Говорила немного нараспев и вкрадчиво. Была у нее дочь от первого брака, тоже большая и тоже положительная, хорошо училась и занималась живописью.

За обедом супруга спросила, что стоят в деревне яйца и творог. Я не знал.

- Ну вы все такой же, в облаках живете. А куры почем?

- Три рубля, - ответил я.

- Три рубля курица! Ну вот. А ты говоришь - деревня. В деревне все Дороже.

- Да ведь это он нарочно, - вмешалась моя сестра, - разве это можно, чтобы три рубля? Зря болтает.

- Нет, не нарочно. Сама помню. Жили мы в Листвянах на даче, Вася курицу захотел к обеду. Я послала. Так тоже говорили - два или три рубля.

- Что же, - поинтересовался я, - купили?

- Нет... Вы подумайте. Принесла баба курицу - худющую. «Сколько?» - спрашиваю. «Два рубля». Я и говорю: «Ты в бога веруешь?» А она в ответ: «Я, - говорит, - вам не бога продаю, а курицу». Повернулась и ушла. Подумайте! Нет, жить в деревне нипочем не стану.

Обед продолжался.

Посмотрев на мужа, она опять спросила:

- Ложки серебряные?

- А что? - удивился я.

- Не стала бы держать серебряных в деревне.

- Как же не стала бы, - вмешался муж, - да ведь у нас на даче тоже серебряные?

- На даче другое, - ответила супруга не без строгости и губы сложила бантиком. - Дача все же не деревня, там почище. Здесь все глаза пялят, и прислуга тоже скажет «серебро». Не очень-то хорошо.

Подали клубнику. Супруга не унималась.

- Своя?

Она посмотрела на мужа.

- Стоит ягоды собирать! Столько хлопот! В Москве прямо с лотка, и заботы нет.

Так, в милых и положительных разговорах, прошел обед. Чай пить мы пошли ко мне в мастерскую. Там на мольбертах стояли мои недоконченные картины.

Глядя на картины, она опять спросила:

- А вот рамки, я думаю, тоже дорого стоят?

- Дорого, - согласился я.

- А без рамок кто же купит? И повесить-то некуда.

За чаем разговор шел о том, сколько сахару кладется в варенье и что в Москве варенья готового сколько угодно и дешевле.

Потом мы отправились с Васей на реку ловить рыбу. В лодке на чудесной реке Нерли, у леса, как-то сразу стало хорошо и вольно. Цветные поплавки весело прыгали на светлой и ровной поверхности воды. Вечерело. Камыши и кусты ольхи ярко отражались у берегов. Насвистывала иволга. Когда поплавки окунались, мы вытаскивали горбатых окуней, золотых язей.

На бугре показалась жена.

- Что, ловится? - издали спросила она. В это время Вася вытащил окуня.

- Ах, прелесть, они вкусны, как сахар, - радовалась супруга. - А я по грибы пойду. Вот нашла подосиновик. Хоть и не едят их в Москве.

- Ушла, - сказал Вася и, вынув из кармана бутылку, разом выпил половину.

- Хочешь? - предложил он мне.

- Что ты этак коньяк пьешь? - заметил я.

- Нельзя, брат, только этим лекарством и спасаюсь... Смотри-ка. Это у меня повело.

Он вытащил большую рыбу. В сачке лежал крупный лещ и хлопал хвостом. Рыба в сажалку, повешенную в лодке, влезть не могла.

- Пущу-ка его, пусть себе плавает, - вздохнул Вася. - Пусть живет, а то его сейчас живым жарить станут. Я этого, признаюсь, терпеть не могу. Пускай другие жарят... Она-то ведь женщина, а это, страсть, любит... Будет обсасывать косточки и приговаривать: «Кушай! Ах, они как сахар!»

Вася опять глотнул коньяку и охмелел. Пойманную рыбу он всю выпустил в реку, оставил только сонную и стал купаться. Отплыл от берега, окунулся и, высунув из воды голову, сказал:

- Знаешь, ведь она, жена моя, тебя терпеть не может.

- Да что ты? Почему?

- А вот, конечно, главное: что ты не богат. Второе - живешь в деревне, художник. Все это, взятое вместе, ей не по вкусу. Будь ты фабрикант, помещик, инженер, адвокат, известный доктор, а то - художник. Это же, брат, ерунда.

- Позволь, - возразил я. - Ведь и ты архитектор.

- Не-ет. Архитектор не то. Тут вещь серьезная, - говорил Вася, вытираясь рубашкой. - Понять надо. Тут капиталом пахнет, домами доходными. И вот еще: терпеть она не может писателей разных. Это, брат, я вижу. Но она, конечно, никому ни за что не скажет.

- Будто? Да ведь она высшие курсы окончила.

- Да, окончила. Но эти курсы она в грош не ставит. Ты ей - Пушкин, Шекспир, Виктор Гюго, а она «сколько они получали?» подумает. Понимаешь? Подумает. Но не скажет. Ни-ни. Знает, что не годится. Вот что.

Мы вернулись домой.

Вечером, за ужином, Васина супруга говорила:

- Вот уж никогда не стала бы жить в деревне. Мухи, комары. Ужас. Конечно, вам ничего. Вы картины пишете. В картинах все хорошо выходит, даже болото... А на самом деле: что в болоте хорошего? Просто гадость, и кому нужна картина с болотом?

Она торжествующе улыбнулась.

- Вы думаете, я дочь живописи зря учу? Ошибаетесь. Художницу скорее замуж; возьмут. Мужу лестно, что жена его художница, а не просто так. Я и учителя позвала такого, который гладко и ровно пишет. Гладко - всем понятно, а эти ваши мазки разные для немногих. Жених-то, может и не поймет вашей живописи, разных ваших импрессионистов, а гладкую всякий дурак понимает. Гладко, и рад.

Она встала и ушла с террасы.

Мы остались с Васей одни. Долго молчали.

- Ну что? - сказал он наконец. - Правду ли я говорил? Терпеть она не может людей, как ты, и называет их дурацкими мечтателями. Что она обо мне думает, не возьму в толк, но во всякую мою работу всегда вмешивается. А главное - при получении заказов - чтобы дороже брал. И, представь, бывает права! Что говорить, деловая у меня жена. Да только, только... так это мне надоело, что бежал бы, куда глаза глядят. Вот уж понимаю, как в монастыри уходили, прятались в кельи, делались затворниками - наверное, все от таких баб. Я тоже в монастырь уйду.

- Ну нет, тебя в монахи не возьмут.

- Это почему же?

- Да ты поди, посмотри на себя в зеркало. На лицо свое, потом на всю фигуру.

- Что же лицо? У монахов всякие рожи бывают.

- Нет, не возьмут, - повторил я с убеждением. - Посмотрят и не возьмут. Таких страдальцев нам, скажут, не надо.

- Почему же? А может, я и есть страдалец большее всех. Ведь души Моей никто не видит.

Я пошел спать в сарай на сено. До чего хорошо спать на сухом сене! Никаких духов не сравнить с нашим русским сеном. Сбоку, в дырявой крыше сарая, видно глубокое летнее небо, усыпанное звездами. Собаки мои. клубочками съежившись, спят рядом. Слышно, как стрекочут кузнецы. Вдали трещит коростель. Ночь. Русская ночь в деревне! Какой гимн земли, равный величию небес...

- Ты спишь? - слышу голос приятеля.

- Нет, а что?

- Я к тебе, на сено. Жарко в доме, на сене лучше. Замечательная ночь! Месяц вышел над мелколесьем. Посмотри, до чего хорошо. Пахнет полынью. Я, брат, в крапиву попал, ноги обожгло. Я - босиком.

- Зачем же босиком?

- Да, черт. Пошел тихонько бутылку доставать, а у тебя там еж бегает. Я испугался: урчит. Злой.

- Куда там злой, он тебя напугался - ручной. Приятель залез на сено.

- Знаешь что? - сказал он мне. - Жена завтра хочет ехать. Я, говорит. не могут большее. Скука, говорит, и комары. Что тебе, говорит, здесь нравится? Что? На даче по крайности музыка, круг, знакомые, танцы, а здесь - просто ссылка, ссылка... Вот и поди. Что на это ответишь? Потом, говорит, эта птица противная, как дура, всю ночь кричит. Какой, говорит, это соловей! Да здесь и соловьев-то нет.

- Ты бы ей сказал, что в конце июля соловьи уже не поют. Это коростель трещит.

- Вот еще, - продолжал Вася, - на даче все друг с другом знакомы. Знакомства она любит! Только бы знакомиться. Она знакомится и говорит: муж: мой в Нижнем только что окончил постройку собора. А я никогда никаких соборов не строил. Понимаешь? Я и говорю ей дома: «Что ты врешь?» А она: «Как глупо! - говорит. - Будешь иметь заказы, если не соврать. Все, - говорит, - врут и имеют заказы...» Опять же верно. Она права. Но не нравится мне все это... Противно.

Мы проснулись поздно. Солнце заглядывало во все щели сарая, собаки радостно вертели хвостами.

Солнце розовыми лучами освещало березы, сараи и мой дом на пригорке. Длинные тени далеко ложились от дерев и от нас на росистый луг сада.

Васина супруга еще почивала. На террасе мы принялись без нее за молоко с черным хлебом. Но скоро появилась и она с нарядной большой брошью, наколотой у самого подбородка.

- Всю ночь мне спать не дала эта птица. Отчего вы ее не застрелите? Как орет и, должно быть, думает, что хорошо. Прошу вас, застрелите... Я уезжаю.

Сборы к отъезду были долгие. На кухне и крыльце слышались голоса. Какое-то беспокойство охватило всех. Бегали в деревню и обратно. Все что-то приносили. Сестра моя с серьезным видом носила банки с вареньем, корзины с ягодами. У крыльца стояли подводы, кучера хлопали кнутами по сапогам и глядели вниз, раскуривая махорку.

Я чувствовал себя лишним. Супруга приятеля и сестра моя проходили мимо меня как-то особенно важно, как пароходы, - вот-вот загудят в трубу. Подводы нагружались корзинами, кульками, мешками, куры кричали, собаки лаяли. По лугу перед домом бегали женщины и мальчишки и ловили резаных кур и индюшек, которые умеют и без голов летать. Наконец вбежала в комнату сестра:

- Ты перепортил все банки для варенья. Скипидаром пахнут, кисти в них ставишь.

Я молчал и чувствовал себя скверно. А Вася стоял в саду в сторонке, на нем было дождевое пальто, и смотрел он вдаль. Мне хотелось сказать ему: «Какая хорошая даль!» - но я чего-то опасался. Точно виноват был в чем. Крикнул ему в окно: «Иди, иди сюда!» Он, не оборачиваясь, махнул рукой, потом вдруг лег на траву.

Ко мне вошли в комнату и он и она.

- Ну, прощайте, - сказала супруга ласково. - Желаю вам наслаждаться здесь. А ты, может быть, остаться хочешь? - обратилась она к мужу.

- Да, я бы денек-два побыл еще, - ответил он робко. - Уж очень вдали там елки хороши. Вон там! Я бы пошел посмотреть...

Покраснев, она сказала быстро:

- Ну, желаю вам смотреть на елку, а я еду.

Подводы тронулись. Она не обернулась. За воротами мелькнула ее синяя шляпа с розовым шарфом. Сестра шла от ворот и тоже не взглянула на нас. Прошла молча к себе в комнату.

- Уехала, - сказал приятель.

И вдруг начал с диким топотом прыгать на одном месте, выходило вроде какого-то танца.

- Что ты, что с тобой, чему радуешься?

Но он продолжал прыгать все быстрей, притоптывая и выкрикивая:

- Гоню, выгоняю. Выдыбай, выдыбай!

И вдруг стал, как вкопанный.

Я подошел к нему: в голубых глазах Васи светились слезы.

НОЧЬ

Поздно. Стоим в кустах олъщанника, у большого озера Ватутина, на перелете уток. Серый осенний вечер, одна полоска вдали над озером вечереет. Чирки со свистом проносятся. Темно уже, плохо видно. Проносятся кряквы, стреляем наудачу. Идем из болота. Вязнут ноги в трясине. Выходим к берегу озера. Песок. Старый разбитый челн лежит на берегу, и тихо большое озеро. Какая печаль и тоска в этом брошенном челне, в сумраке осеннего вечера...

Павел Тучков и Герасим - мои приятели - закуривают папиросы. Герасим говорит:

- Если краем пойдем, потом на горки, дорога знамо, а то не дойти. Ночь будет воробьиная.

- Лучше на деревню Вашутино, там лошадь достанем доехать, - предлагаю я.

- Не найти подводы. Праздник, деревня озорная, все пьяные, поди. Кто поедет в ночь. Темно будет. Пойдемте лучше напрямик, на Шаху, вырубками. А там я знаю дорогу.

- Ну, ладно, идем, - согласился я.

Мы дружно и быстро пошли. Долго шли молча. Прошли краем мелкого кустарника, по рубью, полем. Ночь наступила. Стало совсем темно. Герасим остановился и сказал:

- Вот что, нам не дойти.

- Это недурно, - заметил Павел Тучков.

- Вот что, - раздумывая, сказал Герасим.- - Пойдемте направо, на горки, к лесу. Там дом лесничего. Я знаю, надо вправо брать. У него до утра заночуем, а то - ночь воробьиная.

- То есть позвольте, почему ночь воробьиная, в чем дело? - говорит Павел Тучков по-военному.

- Воробьиная ночь, Павел Лександрович, не знаешь? А это такая ночь, что себя не увидишь, не то что дорогу. Пойдем на лесников дом.

Мы долго идем молча. И нам уже трудно видеть что-либо, идем по звуку шагов, чувствуя друг друга. Стало казаться - то мы идем в гору, то круто спускаемся вниз, высокая трава, задеваем сучья... Вынимаем спички и близко смотрим на землю. Герасим ищет, наклонясь, говорит:

- Сюда. Вот сбились...

- Действительно, ночь воробьиная, - сказал Павел Тучков. - Но почему воробьиная?..

- Да вот, не видим ни шиша - и воробьиная, - сказал Герасим.

- А у нас, помню, кавалерийский эскадрон, ночь, зги не видно, как сейчас, - сказал Тучков. - А лошади знают и идут, куда велят. Странно это, не правда ли?

- Я тоже помню такую ночь, - сказал и я. - Заблудился, - так на дерево наткнулся, у него и ночевал. Спиною к дереву прислонясь. Жутко. Хорошо, что собака была со мной.

- Идите! - зовет Герасим. Мы идем на голос.

- Стой! - сказал вдруг Герасим.

- Стой, - ответило впереди эхо.

- Круча знать! - крикнул Герасим.

- Круча знать, - ответило эхо.

- Ну-сь, благодарим вас, - крикнул Тучков, - я не желаю свалиться к черту.

- К черту, - повторило эхо.

- Зашли куда ни весть, знать река внизу, - потише говорит Герасим. Мы сели на землю.

- Тоже и место странное, - громко сказал Тучков. - Этот болван, что ни скажешь, - все повторяет.

- Болван повторяет, - отозвалось эхо.

- Глупо, глупо! - крикнул Павел Александрович.

- Глупо, глупо, - разнесло эхо.

- Представь, вот жить тут, - продолжает Павел. - Дом построить. Невозможно жить, постоянно будет эта история. Вы разговариваете, а оно вмешивается. И для чего это эхо существует? Непонятно и глупо. Есть н природе эти дурацкие штуки, такая ерунда.

- Ерунда-да-да-да, - повторило эхо.

- Уйдем отсюда, - сказал с досадой Тучков. - Надоело это дурацкое эхо. Черт!

- Сам ты черт, дурак. Почто орешь, леший?..

- Леший, - сердито повторило эхо.

Мы опешили. Голос был откуда-то снизу.

- Это знать, внизу на речке кто-то... - сказал шепотом Герасим.

Мы замолчали. В мертвой тишине ночи нам казалось, что кто-то ходит впереди, переступая огромными ногами. Плеск воды внизу, будто он переходит реку. Сбоку лес осветился, и увидели, что мы на краю высокого обрыва, а под обрывом слева, где был свет от огня, бросая большие тени на лес, высилась огромная тень человека. По речке тихо плыл челн, и впереди, на его носу, горело смолье. В челне стоял старик, держа в руках острогу, и пристально смотрел в воду реки. Сзади челна сидел другой и медленно шестом правил. Старик ударил к берегу острогой, вынул - на ней вертелась большая рыба. Он на край челна стряхнул ее с остроги, сказал:

- Поверни, покурим, да я смолья подложу.

- Эва вон, в ночь какую рыбачит, - сказал, глядя вниз, Герасим. - Эй, мы вот тож по охоте плутаем. Шагу не видать, - крикнул рыбакам Герасим.

- А вы чьи? - спросил снизу голос.

- Из Вукова.

- Эвона, отколь зашли.

- Сторож-то Барченков далече ли отсюда?

- Не-е, не больно. По реке ежели, то скоро. Иди за нами по огню. Слезай.

- Тут не спуститься. Крута круча. Насмерть упадешь. Где бы пройтить-то?

Огонь сильно разгорелся. И мы пошли краем обрыва. Река далеко освещалась. Обрыв был отлогий, и мы быстро спустились по песку его. Старик рыбак посмотрел на нас и сказал:

- Охотники. Ишь, уток что. А мы-то слышим за бугром кто-то орет в ночь такую. Вы дальние, знать?

- Да, - говорю я. - Вот приятель из Москвы. Герасим из Букова. А я из Охотина.

- Да ты Коровин, знать?

- Да.

- Ты забыл, а я с тобой чай пил у Варана. Помнишь. Ты тоже заплутался тады.

- Как же! - вспомнил я. - Рассказывали про барыню без головы, что казалась в доме.

- Во-во. Помнишь.

- Как же!

- Баран жив. Лося опять засолил. Солонина, значит, будет. Горазд по лосям-то Баран. Стрелок. Не упустит. Ну, по бережку-то на огонь, за нами, идите. А то темь какая. Трогай.

И челн отошел от берега. Мы шли за ним сзади. Поворачивая изгибами реки, старик ловко ударял острогой. И отряхал в челн рыбу.

- Приехали, - крикнул он наконец.

Показался деревянный без перил мост. На берегу, у большого соснового леса, дом светился, стали видны и ворота с забором лесничего. Когда мы подошли к нему, залаяла собака. В доме было темно. Герасим постучал в край окна. Долго ждали Отворилось окно, и молодая девушка спросила:

- Чего надо?

- Охотники, пустите, - ответили мы. Долго ждали. Слышались шаги. Отворилась калитка. Молодой лесничий с фонарем в руках сказал, показывая дорогу:

- Пожалуйста, не оступитесь. Эдакая темь.

Большой дом лесника. Чисто. Обе молодые женщины поздоровались с нами, забегали, хлопочут в сенях, ставят самовар.

- Рад гостям, - сказал лесничий, расстилая скатерть на столе, и взял уток.

- На двор вынесу - на холодок. Повешу там, а то в доме тепло.

- Простите, хорошо бы уток пожарить, - сказал Павел Тучков. - Я сам приготовлю.

На стол ставят чашки, варенье, грибы, огурцы.

- Уху сварим, - говорят женщины. - Десять часов, ужин сготовим.

- Мы-то рано спать ложимся, - сказал лесничий. - Скучно. Лес и лес. Дорога проселочная. Редко кто заглянет, и то - по делу. Глухое место. Рад я гостям-охотникам.

Затопили печь в соседней комнате. Лесничий из шкафа достал настойку, поставил рюмки. Павел Александрович налил коньяк в графин и сказал:

- Глушь, глушь. А каково! Жизнь какова, праздник Покрова! Чего еще!!!

- Спасибо дедушке-рыбаку, - сказал Герасим. - А то до утра бы во тьме сидели. А ночь-то, прямо египетска. Шагу не ступишь. Хорошо, дождя не было. А то бы...

Весело в печке трещали дрова. Что-то настоящее, живая жизнь в этой скатерти, хлебе, грибах, огурцах, в жареных утках и в темной ночи; как-то все вместе соединено, так просто и так хорошо душе.

- Эх, гляди, какой праздник вышел. Уха-то, налим, - радовался Герасим.

Слышу, собака скребется в дверь. Я отворил. Большой лохматый пес, вертя хвостом, обошел всех нас, обнюхал. Потом, перед столом, встал на задние лапы, служит. Его желтые глаза смотрели на нас и говорили:

- Видите, я служу. Вот что я умею. Он получил лепешку и живо проглотил.

- Заметьте, - сказал лесничий, - вот на вас маленько лаял. А то всю ночь рвется, прямо на забор прыгает. И повоет. Когда воет - значит, волки. Обязательно разбудит. В лесу-то тоже жить надо умеючи. Одному с семейством гляди да гляди.

- Что же, лихие люди бывают? - спросил Павел Тучков.

- Как сказать. Бывают... Боязно. Пытали в окно влезть. Вон в горницу, где одежда висит. Да у меня фейверк припасен.

- Какой фейерверк?

- Я зажгу фитиль, а бурак с порохом да песком запасен, на шесте. Вон, около тут. Он как ахнет - чисто пушка. Ну и бегут, опрометя. Ну и оружие у меня есть. Вот когда в объезд езжу, так жена и сестрица остаются. Обе стреляют хорошо. Только по зиме волки, вот, к воротам подходят. Собаку хотят все выманить. Так вот сколько видали они, жена и сестрица, а волка жалеют... Не стреляют. Чудно, а? Вот они, - показал он на жену и сестру.

Во дворе с лаем завыла собака.

- Слышь, чу! - сказал лесничий. - Это на волков. Музыка будет, идите-ка на крыльцо.

Мы оделись и вышли все на крыльцо. И слышим, далеко, в той стороне, откуда мы пришли, раздался протяжный вой.

Тяжкой тоской неслись звуки и необычайной гармонией. Переливались жом вой и мольба. Какой-то ужас безысходной доли, неизбежной судьбы был в этом далеком крике жалобы и мольбы. Волки...

Жуть прошла в душу. Мы вернулись в дом. Сестра лесничего смотрела в темное окно. И, улыбнувшись, сказала:

- Брат музыкой зовет волчий вой. А я не люблю. Они это плачут о доле своей лютой.

- Да, жутко воют волки, - согласился я.

- Эх, да, - сказал и Герасим. - А что, Лисеич, люди-то тоже воют. Да ведь горд человек. Не показывает. А ежели долю свою знать, то много горя. И завыл бы другой, да стыдится...

МОРОЗ

- Ну и мороз сегодня, - ставя на стол самовар, говорит тетенька Афросинья.

К утру в деревенской моей мастерской - холодно. Окна сплошь в узорах мороза. В них ничего и не видно. Я лежу, смотрю на стекла. Какой художник - мороз! Горы, леса. Вставать как-то не хочется. Слышу запах дыма. В комнате рядом в мастерской приятель Василий Сергеевич кричит:

- Эк дыму напустил Ленька!

Слуга Ленька медленно так говорит:

- Дым не идет в трубу что-то, от морозу должно быть.

Я наскоро одеваюсь, иду в мастерскую, дым. Приятели мои еще лежат а тахтах и молча смотрят. Приятель Вася, в егерской фуфайке, сует в амин газеты. Они пылают, а дым идет назад из камина. Он, кашляя, отскакивает. Приятели мои, Тучков и Юрий Сергеевич, мигая от дыма, встают и молча одеваются.

- Камин ваш... ни к черту! - говорит Павел Александрович, надевая пенсне и глядя на камин.

- Камин я делал! - говорит Василий Сергеевич.

- Колено, должно быть, сломалось в трубе, - говорю я.

- Колено сломалось! - повторяет приятель Вася Кузнецов. - Нет, уж простите, колено сломаться не может. С кем вы разговариваете, вы с архитектором разговариваете, да-с. Вот видите, прогрело сейчас трубу, вот дым уж и вытягивает. Я-то знаю-с. Это значит - мороз за сорок градусов, вот что-с. Вы с архитектором разговариваете, да-с.

Приятель мой, архитектор Вася, человек огромного роста, с красной «зиономией. Он говорил все так серьезно и деловито, потом, взяв с гвоздя полотенце, пошел в коридор умываться.

В комнате все ещё стоял дым. Хотели открыть форточки - невозможно.

- Заиндело... - сказал Ленька.

Отворили дверь в коридор, и все, взяв полотенца, простыни, махали си, выгоняя дым в коридор. Тетенька Афросинья, ставя на стол оладьи, вздыхая, говорила:

- Эх, и мороз... и-и-и!.. Лиха зима! Куры бы не померзли. Дедушка их на кухню перетаскивает, рады сердешные... Петух молодой; знать, намерз, все головой трясет.

Я и Юрий Сахновский пошли посмотреть на кур. Куры тихо сидели в комнате сторожа-дедушки, нахохлясь, а дедушка, как-то серьезно посмотрев на Юрия Сергеевича, сказал:

- В эдакую стужу надоть киндарь-бальзам пить. От морозу всегда пил его, и купцы в Нижнем пили все, и в дорогу брали с собой, чтоб не смерзнуть.

* * *

Утро. Сквозь морозные окна, во мгле, блестят желтые лучи солнца. Как-то хорошо в комнате. Самовар, трещат дрова в камине, чай со сливками. Лица у моих приятелей свежие, розовые, как херувимы восковые, которых вешают на рождественскую елку. Но почему-то все такие серьезные.

Медленно говорит Ленька:

- Серега Кольцов в такой мороз приехал со станции. Вот мороз тоже был... У него ухи отмерзли и раскрошились, как баранки, а потом летом выросли опять.

- Ну и врешь, - сказал доктор Иван Иванович серьезно.

- Нет, правда. Я сам видел. Только ухи были поменьше уж...

- Во-первых, не ухи, а уши, - сказал Иван Иванович серьезно.

- Ну, довольно этого вздора, нужно подумать: что же в такой мороз - никакой охоты, - задумавшись, сказал Павел Александрович, глядя в окно.

- Вороны на лету замерзают... - процедил Ленька протяжно.

- Опять ерунда, тогда бы ворон не было, - заметил серьезно Василий Сергеевич. - Вот градусник у вас замерз. Это ты его испортил, - сказал он, глядя на Леньку.

- Чего ж, вы сами его велели кипятком полить - он и лопнул...

- Ух, ты, ну и стужа... - потирая руки, говорит, входя, Герасим Дементьевич - деревенский охотник. - Во, и мороз... А ловко на лыжах, прямо сами едут... Гладь... крепко, снег ровный.

- Герасим! - обрадовались мы. - Садись, поговорим.

- Подлей ему в чай коньяку, озяб поди. Как же это ты пришел?

- Узнал, - говорит Герасим, - со станции сказывали, что приехали вы. Думаю, пойду. Теперь вот погреюсь, ну и пойдемте, Пал Лесандрыч, вот за край мохового болота. Сейчас заяц крепко лежит, в мороз-то близко подпускает. Вся тетеря теперь в снегу сидит, прямо на лыжах на ее наедешь... В снегу сидит - греется. В снегу-то тепло...

- Верно, - говорю я, - тетерева в снег зарылись глубоко. Не мерзнут.

* * *

Лес был покрыт густым инеем. Тишина. Какое-то особенное царство мороза. Узоры ветвей четко белели кружевом, выделяясь ровно на синем небе. Синие тени ложились от нас по белым снегам, когда мы шли краем лесных елок. Впереди Герасим идет по следу и. останавливается, поднимает руку. Мы подходим к нему. Он тихо говорит нам: «Петля... расходись...» И только мы отошли на лыжах, Герасим крикнул: «Берегись!..» Раздались выстрелы, и я увидел, как мелькнул заяц и пропал под горкой сугроба. Герасим быстро шел и, наклонясь в кустах, поднял зайца.

Я как-то сразу вспомнил моего ручного зайца, и стало грустно среди ледяного покрова снежного царства. Что-то есть, должно быть, совесть, что ли, только я гнел дальше с приятелями, и еще поднимались зайцы и опрометью бежали от нас. И я выстрелил нарочно мимо...

- Эк, упустил, Лисеич, - крикнул Герасим. - Прямо вот в руках был, чего это ты?

Я помалкивал. У зарослей, покрытых инеем, среди глухих зарослей леса, из-под ног у самых лыж приятеля Васи, вылетел черныш. От удивления тот крикнул: «Черт!» - и выстрелил. Видно было, как вдали над лесом черным пятном летел тетерев.

- Глядь, у тебя ухо-то бело чего-то, - сказал Герасим Василию Сергеевичу.

Тот тер рукой ухо.

- Снегом надо... Ты смотри.

- Вольно что-то, - сказал Василий Сергеевич, растирая снегом ухо.

- Три, три, - говорили ему.

- Не бойся, - смеялся Павел Тучков. - Ухи новые вырастут.

- Ну, довольно этих шуток, - завязывая шарфом уши, сказал Василий Сергеевич. - Холодно.

Герасим, наклонясь, смотрел на снег и, подняв палец, тихо гнел к нам. Лицо его выражало напряжение. Подойдя, тихо, шепотом, сказал:

- Лоси... только прошли...

В мертвой тишине, вдали был слышен легкий треск, точно кастаньеты щелкают.

- Шесть лосев... - сказал Герасим.

- Хороши охотнички, - вздохнул Василий Сергеевич, - пуль-то не взяли. Дурачье!.. Наши бы были...

- Наши-то не наши, - смеясь, сказал Герасим. - Да... поди-ка за ними. Они тебя угонют, домой не придешь... Ветер нужен. Вез ветра-то и не подойдешь... в стужу такую. Нешто за лосем пойдешь...

* * *

Голубело кругом, когда мы возвращались домой новой дорогой. Розовела даль. Дремали леса в сумерках зимнего вечера, в сказке окружающей зимы был таинственный заман. Мы все холодели и стукали себя рукавицами.

- А вот, может быть, смерть от мороза не страшна, - сказал Иван Иванович. - Кто знает? Есть что-то: замерзающий засыпает.

- Верно, - подтвердил Василий Сергеевич. - Я чувствовал, когда лосей слушали, как-то ко сну клонило.

- Слышь-ка, - сказал Герасим, - надо влево брать. Теперь заплутать не дай бог. Мороз-то тоже заводит, ему тоже заморозить кого охота. Ух, зол мороз.

- Недурно, - сказал Павел Александрович, спускаясь круто вниз - Ээх, - зевнул он. - Правда, что-то тянет на сон.

- Сон-сон-сон... - повторило эхо по оврагу.

- Слышь, стой! - сказал Герасим. - Это да, дороги-то нет. Замело Глубокие ямы. Эва, куда зашли. Река справа. Идем сюда, я теперь знаю. Идем.

И он ускорил шаг, Поднимаясь по оврагу. Когда показалась деревня Герасим остановился, посмотрел на нас и, оскалив ровные белые зубы засмеялся.

- Чего ты? - спрашиваю я.

- Ну и страху взял я. Вот прямо застыл весь... Я ведь более часу шел - иде не знаю. Думаю: батюшки, заплутали. Сразу в голову ударило пропали! Вам не сказал. Мороз какой. Ты заметь, как идешь, а тебя в дрему тянет, отдохнуть бы, прилечь. Зовет... Вечер, краса какая! Я знаю - это он, мороз, зазывает к себе.

За сугробами угрюмо, как глаза светились окна, освещенные тускло огоньком. Темные избы деревни, покрытые снегом, как старухи в белых-платках, смотрели из-за бугра. Приветливо было в доме моем, когда мы пришли. Человеку нужен дом, человеку нужна дружба, друзья.

- Теперь бы вот тоже, - сказал дедушка-сторож, - киндарь-бользам в стужу-то пить. От простуды... Я-то, когда при капитале был, его завсегда пил... Нету лучше киндарь-бальзаму... Выпьешь, такая мягкость в тебя войдет, будто и костей нет... Бывало, молодой кады был, - впустишь стаканчик в нутро. Грехи!.. Кругом девчаты в глазах, прямо винтом вертят... - засмеялся дед, уходя.