Вечер весны

Красой зеленой покрывает солнце землю, посыпает ее цветами, но в вечернем сумраке весны, в заре вечерней есть весной какая-то тайная печаль. Я всегда чувствовал в вечер весны грусть глубокую.

Среди серого мелколесья, у склона и ручья, где за сучьями обнаженной ольхи потухала вечерняя заря, где в тишине леса замирают звуки соловьиной песни, я стоял на тяге, в ожидании, когда появится, коркая, вальдшнеп.

Я чувствую грусть и одиночество. Помню, рядом со мной стояла на тяге знакомая милая женщина, и я чувствовал от нее еще большую тревогу в сердце.

С тяги я шел домой по талой потемневшей в сумраке вечера земле. Передо мной, далеко за мелколесьем, темнела среди больших берез и лип крыша моего дома, и дом мой сливался с печалью вечера. Все кругом было в тишине вечерней. Я вижу, как из дому идет мой дед-сторож, несет кринку молока, и корова стоит у сарая, и все как-то тихо, печально. И глухо в доме у меня.

Я вхожу с моей спутницей по ступеням крыльца в темную комнату, зажигаю лампу, и около - она, такая чужая, временная моя гостья.

Над моховым болотом, за которым далеко расстилались рядами леса, взошел круглый месяц, как розовый кружок на лиловой мгле ночного неба. Весенняя ночь пахла сыростью земли, и я почувствовал: в далях лесов и в месяце - была та же тайная печаль. И дом мой, освещенный лампой, был тих и сиротлив. И почувствовал я, что эта женщина - не что иное, как молчащее любопытство, что жизнь окутывает меня какой-то тревогой людского базара, где обольщение называется любовью, где честь почитают за глупость, а обман за ум, где плутовство и выгода - бытие.

Ярко горит хворост в камине. Огонь веселит освещенные стены моей деревенской мастерской, и как красиво блестят золотые с синим фарфоровые вазы, стоящие на окне, за которым видны темные силуэты высоких елей. Все кругом одна симфония весенней ночи: вазы на посинелом окне, темные ели, фигура молодой чужой женщины - все сливается в одно: ночь. И краски, которые я кладу на холст, звучат в разнообразии, и сущность живет в моем очаровании от окружающего молчания ночи.

Какая во мне жажда восхваления всего, что вижу я. И в картине - в молчании поет весенняя ночь. А душа все чает небывалой жизни, которая там... где-то там... Призрак счастья. И так будет до могилы, над которой к номеру поет соловей, - очарование зорь весенних.

А рано утром все было другое. Было радостно.

Я умывался у колодца, где на березах, в скворечнике, заливался скворец хвалой ясному утру. Ко мне с головой, обернутой полотенцем, подошла моя гостья. Ее темно-карие глаза пронизывало солнце; они смеялись.

- Как хорошо у вас... Слышите, как кричит иволга, какое лето в ее свисте. Отчего вы говорили вчера, что в весеннем вечере грусть кладбища.

- Я сам удивляюсь. Сейчас все другое, чем вчера... Какая синяя даль. По небу, рядами, в белых перьях блестят облака. Посмотрите ввысь: как там весело.

Я из большого ковша лью светлую воду в руки женщины. Она брызжет в лицо себе воду, темные волосы ее заплетены на шее в пучок. Смеясь, глядя на меня, она вытирает лицо мохнатым полотенцем, кладет мыло в блестящую мыльницу и уходит в крыльцо моего дома.

Сегодня приедет ее муж. Это мои новые знакомые. Он ученый, но, в сущности, я совсем не знаю, чему он учит и что пишет. Он охотник так же, как я. Надо скорей собрать краски, думаю я, писать эту голубую даль, эти розовые ветви кустов у загородки, березы, за которыми так потонула в весенних ветвях калитка сада.

- Вы целый день рисуете ваши картины? - говорит мне гостья.

- А как же, теперь такая красота.

- Я не знала, что художники так много работают. Вы и жизни не видите.

«А правда, - подумал я вдруг, - верно, жизни я как-то не вижу».

- Знаете, - говорю я, - я люблю писать красками и все никак не могу написать так, чтобы мне нравилось самому, совсем нравилось... Я все хочу еще лучше.

- А вы думаете, за это найдете награду в жизни?

- Я об этом не думал... Какую награду? Деньги?

- Нет. Ну... допустим - любовь.

- Нет, я еще не видал никого, кто бы любил во мне мои создания. Они как-то отдельно от меня... Есть такие, которые мои картины любят. Ну, а меня самого за мои работы никто никогда не любил. Напротив, я чувствую, что я какой-то не такой, как надо... Я художник, так сказать, немного отверженный... Я всегда не то, что бы хотелось окружающим. Я даже привык быть как-то всегда в чем-то виноватым. Странно. Вот хотя бы то, что я пинту картины. И при встрече мне всегда говорят: «Отчего вы не напишете, я вам расскажу...» И я слушаю, что рассказывают мне. И почему-то они считают гораздо значительнее то, что рассказывают они, чем то, что я пишу. Часто, когда смотрят мою картину, говорят: «Вот если бы вы с нами были в Швейцарии, я бы вам показал ландшафт, вы бы написали. А то - и у меня в Орловской губернии, в имении... Был у меня там вид, батюшка, с балкона - вы бы ахнули». Я уже привык, что я не такой, как нужно. И никаких наград и любвей не жду... Она ответила недовольно:

- У вас есть какая-то душевная сложность... Отчего не смотреть на жизнь просто и брать от нее то, что она дает...

«Верно. Отчего?» - подумал я.

В это время тарантас подъехал к подъезду дома. Двое вылезли у крыльца. Она побежала встречать мужа.

В комнату вошли блондин и жгучий брюнет; один худой и бледный, ее муж, другой плотный, толстенький, как кубарь, его знакомый. Оба были с ружьями, в высоких сапогах. Люди были возвышенных чувств и мыслей и говорили громко, уверенно:

- Какой восторг здесь... Леса... Какая прекрасная местность.

- Феноменально.

Мы расположились за чаем. Пасха, кулич, ветчина. Моя собака пойнтер Польтрон - ласковая - тоже была рада гостям. Она положила одному лапы на колени. Тот оттолкнул Польтрона и сказал, отряхивая колени:

- А вы его плохо учите арапником...

- Я не могу бить собаку.

Оба гостя с удивлением посмотрели на меня, даже весело засмеялись.

- Вы никогда не били собаку? - спросил гость-блондин. - Это странно...

- По-моему, собаку бить нельзя, - ответил я.

- Почему?

- Потому что собака самое тактичное и верное, благороднейшее существо на земле.

- Да-а? Вот как! Ну, я без арапника на охоту не иду... Ваш пес, наверно, гоняет, как хочет, за ним и не уследишь. Он кладет лапы и портит брюки...

- Петя у меня, - сказала жена, - так любит платье, что однажды, когда разорвал брюки на лестнице, даже заплакал...

- Ну, знаете ли, - сказал гость-брюнет, смеясь. - Для чего же существуют плетки, арапники? Для собак же...

- Да, - соглашаюсь я, - это верно. - А сам думаю: «Какие они другие люди».

К вечеру мы собрались на тягу, и когда солнце опускалось над лесом, мы шли краем мохового болота около опушки леса, который поднимался на холме, где была, по вырубке, заросль мелколесья. Кой-где высоко поднимались отдельные тонкие ели; на их верхушках сидели кукушки и куковали, перекликаясь. Далеко расстилалось мелколесье.

- А сегодня другое настроение, - сказала моя гостья. - Какие отрадные дали.

- Раздольные места, - отвечаю я. И говорю гостям:

- Вот здесь надо стать на тягу. Внизу ручей и ольховый лес; тут будут тянуть вальдшнепы. А я пойду туда, немного ниже к краю.

- Я пойду с вами, - сказала моя гостья. - Как хорошо здесь. Какой мягкий мох. Садитесь.

Она села на землю. Я сел рядом с ней. Польтрон подошел ко мне близко и смотрел пристально на меня желтыми глазами.

- Зачем вы взяли собаку? - сказала гостья.

- Как же? - ответил я. - Он же, Польтрон, охотник. Убьешь вальдшнепа, не найдешь без него.

Она сидит на мху прямо и неподвижно смотрит на меня.

- Вы таинственный человек.

Слышу: кра... кра... ци...ци - тянет вальдшнеп.

Вскочив, я выстрелил. Вальдшнеп упал прямо к ногам моей гостьи. Она вскрикнула.

Вдруг внизу, в лесу, раздался невероятный, чудовищный крик...

- Что это, медведь?.. - вскрикивает она и в ужасе хватает меня за руку.

- Не знаю, - говорю я, - не знаю... Что-то странное... Слышу - к нам бегут мои гости.

- Что это такое? - напуганно говорят они. - Смотрите, собака не лает... Возвратясь домой, мои знакомые долго говорили потом о страшном и непонятном зверином крике.

Да я и сам до сих пор не знаю, что это был за крик. Говорили, что это орал лось, другие, что барсук - тоже кричит весной... А охотник Герасим, крестьянин - мой приятель, хитро улыбаясь, сказал:

- Это тебя волк стращал... Не будешь больше с чужой барынькой на тягу-то ходить...