В деревне

Сияет звезда вечерняя. Кругом на поля легла мгла. Тени ночи наступают. Тихо засыпают поля ржи. Прошел жаркий день. Усталый иду я с охоты по сухим тропинкам. Слышу - далеко едет телега и кто-то поет:

Э, да не велят Маше за реченьку ходить.

Нё-е и-и веля-ят Маше молодчиков любить.

Ка-а-кова э любовь на свете горяча...

Стоит Машенька, запла-а-а...

Заплаканы тлаза-а-а.

Льется песня в просторе полей. Подхожу к проселку. Встречаю телегу.

- Серега, - говорю я, увидав знакомого парня. - А ловко ты поешь, хорошо.

- А ну-ка, знать, Лисеич, ничего не настрелил. Запоздался.

- Жарко днем было, - отвечаю. - Да, мало настрелял.

- Ты вот, слышь. Я ехал у Любилок. Так прямо вот, у дороги, что на Вепрево идет, тетеревьев вылетело - бесперечь летят. Тебе бы туда. Недалеко. Ступай е утра завтра. Охапку набьешь. А то Казаков как узнает, все-ех прищелкает. Дай-ка закурить.

Взяв папиросу и прикуривая у меня, - Сергей рассмеялся.

- Чего ты?

- Вот, до чего чудно, - смеясь, говорил парень, - Казаков-то с женою не живет. А женился по ту весну. Чудно. Вишь, она ничего себе, вполне как надо. «Только чудно-то, - как говорит Казаков, - ночью ее вблизи смотреть нельзя. Когда спать-то ложусь. Вот у ней рожа такая, - кажет, - никак невозможно глядеть. Чисто черт». Вот и поди. Чего тут. Чего рассказывает. Бабы-то наши смеются, А он серчает. И в охоту через то ударился. Все время в ей проводит. В охоте-то... И домой зайдет на час-другой - и опять прощай.

- Чудно, - говорю я.

- Верно, что чудно. Я тоже стал глядеть Таньку свою. Только не-е-ет этого в ней. Вот она прямо ночью, что и к утру, хороша, что вот звезда эта. А вот Семен Горохов говорит, - глядел на свою жену. Говорит, - тоже неладно кажет. Все-е глядеть-то спосля такого раза зачали на жен своих. Вот что.

- Ну, - говорю, - что надумаете. Дурацкое дело не хитрость.

- Эй не говори. Ну, а вот Стрекачев, Николай, пить до чего зачал. От бабы. От жены. Сам говорил: через ее язык запил. «Хороша, - говорит, - у меня баба. Но язык - хошь отрезай». Ну, язык такой - беда. Чего только говорит про всех. Нет у ней никого. Все, говорит, жулики, знахачи, а родные все - шаматоны и больше ничего... Всех кроет. Праздник христов - а к ним никто не идет. Ни родные - никто. Знают ейный язык-то. Кому надо слухать про себя эдакое, всякое.

- Не заметил я такого ничего. Женщина хорошая, учтивая.

- Эх, ты, - смеется Сергей. - Ну вот, мы косили во лугу, под Грезиным. Вот она тебя шила. И приятелев твоих. «Он-то планты сымает, а потом землю себе отберет». А про твоих-то приятелев говорит: «Им, - говорит, - ягоду носить никак невозможно: хоша платят хорошо, только запременно щупать зачинают».

- Вот дура, - говорю я. - Что врет. У меня нет таких знакомых.

- Да. А она говорит - есть. Один ее по грибы будто то ли, се ли - в лес звал.

- Кто же это?

- А Борис Николаич.

- Не может быть.

- Хто знает. Нешто скажут. Это верно - язык у ней вредный. Но баба хороша, неча говорить.

- Ты куда едешь-то, Сергей?

- На кузницу. Да поздно уж. Садись, я домой вернусь. Подвезу тебя.

Трусит телега. Едем рысцой. Сергей - парень разговорчивый.

- Верно ль то, вот скажи, Кинстинтин Лисеич, - говорит он, - будто что ты вот сымаешь краской картину, а посля того царь ее глядит.

- Многие глядят. На выставку ставлю. И царь видал.

- Ну, вот. Верно, значит. Говорят у нас про тебя, что ты спишешь тут - он тебе все это и отдаст. Царь-то.

- Нет, неверно. Нешто можно.

- То-то. Нешто он станет чужое отдавать. А вот говорят.

- Дураки говорят.

- Это верно, что дураки... - Сергей засмеялся. - Надысь ты от ворот у саду месяц списывал. Я глядел - как царю быть? Как он его отдать может тебе. Никак нельзя. И тебе на кой он? Аль моховое болото ты списывал, помню. Кому его надо. Чертям нешто. Сейчас завернем, эвона у тебя в дому огонек светит - значит, есть хто.

У крыльца стоит Валентин Александрович Серов.

- Куда ты с утра пропал? - окликнул он меня. - Я уехать хотел. Тощища одному. А где же дичь?

- Жара, - говорю. - Вот настрелял немного.

- Здравствуйте, Левантин Александрыч, давно вас не было, - поздоровался с Серовым Сергей. - Помните, со станции я вез вас сюда с Шаляпиным. Эх, ну и барин! Вот сила. Как на горе-то у Некрасихи спускались, круча там, он как гаркнет: «Держи!» да так-то и так-то меня. Во-о голос. Ужасти. Урядник по мостку вниз шел, так тот и чубрик в воду. А У Любилок в болоте, эвона где, утки поднялись стаей, кричат, думают: что такое? Урядник еще опосля говорил на станции: «Он, - говорит, - мне в перепонную барабанку попал».

Сергей получил на чай и поехал, смеясь и качая головой. Дед-сторож поставил самовар, принес лепешки деревенские, молоко, яйца, жареного тетерева.

- Ну и жара сегодня была днем, - сказал Серов. - Писал там внизу, у речки, в сарае. Пастух подошел. «Дай, - говорит, - мне, господин барин, красной красочки».. Я ему дал. Он барану ею рога выкрасил. И смеется. «Это, - пастух говорит, - Серегин баран. Не сказывай. Он теперь всем говорить будет, что у него баран чертом стал».

- Пожалуй, и поверят... - добавил Серов.

- Беспременно поверят, - подтвердил сторож-дед, смеясь. - Так уж, хотя что тут - а поверят. Пастух - плут. А Серега-то даром, что дурноват, больно врать здоров. Пастуху-то скуплю, пасет у реки, по лугу, и видит - идет Серега, вот этот самый. Пастух кнутовищем и зачал по воде хлестать. Серега думает: «Почто он по воде так хлещет?» А пастух ему и говорит: «Во, сейчас водяной с рогами выглядывал из воды. Все на твою корову глядит. Я отогнал. Угостил бы ты, Сережа, меня, а то быть беде». Серега ему водки да капустки несет. Прост. А опосля того вся деревня знает - водяной в реке завелся. Серега сам видал.

На другой день утром, когда Серов писал с натуры у речки сарай, к нему подошел Серега.

- В реке здесь водяной живет. Пастух-то видал. И я тоже. Вот страшенный.

- Нет никаких водяных.

- Как - нету? Это вам, господам, он не кажет себя, боится. А мы так видывали не однова.

Сергей угнел, а к вечеру принес нам белых грибов. Говорит - ясен а прислала Левантину Александрычу жарить чтоб. - Садись, Сергей, чай пить, - предлагаю я. Он сел у края стола. Лицо у него длинное. Брови подняты. Смотрит на Серова, откусывая кусочек сахара. Вприкуску пьет чай. И так деловито спрашивает:

- Вот, Левантин Александры, вы с меня в тот раз списывали. Я у лошади стоял. А теперь - в сарае сымали корову мою. Куда это теперь пойдет?

- Серега, - говорю ему я. - Валентин Александрович Серов и самого царя списывал...

- Да неужто? - удивился Серега. - Вот, поди, страху-то натерпелся.

- Нет, ничего, - отвечает Серов.

- Ведь царь-то - это что! Сердитый, поди.

- Нет, не сердитый.

- Как не сердитый! А когда он начальников неверных али плутов плетью порет? Так серчает, поди...

- Он никого... не порет.

- Ну, полно, а кто же порет-то? Неужто другим велит? Нешто можно это. Другие-то легонько отдерут, толку-то и не будет. Меня отец драл. Ну и порол. У-ух ты!

- За что жее, Сергей, это он тебя?

- А вот за что... Двенадцати годов это я цигарку свернул и курю. А увидал. Ну и порол, и-х-ты. Здорово. И мою сестру Анку тоже порол.

- Ее-то - за что же?

- Вот за что. Она наберет малины, да на станцию. И продает по вагонам. Которые едут по машине. А себе потом ленту голубую купит али красную. И в косу вплетет. И перед парнями фронт - держит. Отец увидал. «Ну, молода ты, - говорит, - вертеться перед парнями-то». Ну, и драл. Тут не вышло у него. За нее-то все бабы да девки вступились. Ну, отца повалили. Кто за ноги, кто за руки держут. Вот пороли его - ужасти. Бабы злы драть. Вот царю-то поглядеть. Поучился бы, как порют-то... Еле оттащили. А то - запороли бы насмерть. Ну и драка была. Вся деревня дралась. И гости дрались. Один жалобитъся к исправнику поехал. Ну и его драли опосля - не жалобься.

- Хороши рассказы, - рассмеялся Серов.

Увидав, что рассказы нам нравятся, Серега как-то радостно спросил:

- А неужто вас отец не порол?

- Нет, - ответили мы, - не порол.

- Вот оно и видать.

- Почему? - спросили мы, смеясь.

- Почему. Ну, вот хоша то взять, в шапке в доме сидишь и чай пьешь. Это чего ж. Пообедал - не хрестишься.

У Серова на голове был белый берет.

- А его вот взять, Лисеича, вот сам я видел. Собак-то своих охотницких, видал я, прямо в морду целовал. Это что же такое? Последнюю тварь...

- Постой, - сказал тут сторож-дед. - Мели, Емеля, твоя неделя. Только погоди маленько. Эка дура. Заврался. Собаку оставь. Собака - друг верный. Это брось. Собаке дом беречь надоть. Гнездо человечье не трожь. Когда скажут - отымай дом, тогда все прощай. Жисти не будет никому. Все по свету побегут - куда кто. Прощай жисть. Собаки много знают. Может - более людев. Погрызутся собаки маненько, а вот пороть друг дружку - этого у них нет. Ум плетью не поставишь. И собаку взять, ежели порют которую. Глядеть на нее - одна жалость. Порчена. Робеет. Вот когда она последняя тварь станет...

Вскоре Серега ушел. Дед ворчал:

- Серега-то с дурью. Теперь будет по деревне гудеть: «В шапке едят, лоб не хрестят, собак в морду цалуют, царя ругают». И вот чего наврет. Вредный он, сплетюга. Хоша его и пороли - все же дурак. Говорю - кнутом ума не вставишь.

- Ну, что, - говорю я деду. - Чудак он. Любит поговорить. Не сердись. Серов чистил палитру на столе и как-то про себя сказал:

- А жутковатая штука.

- Что жутковато? - спросил я, ложась на тахту. - Деревня, мужики да и Россия... Мы замолчали. Уже стояла глубокая ночь.