Семен-каторжник

Как грустна вечерняя заря осенью! Ровной, далекой полоской стелется она над сжатым полем и замирает в темных ветвях оголенного сада.

Старый дед, сторож: моего дома, сидит в уголке на полу и вяжет сеть. Лампа .освещает его наклоненную седую голову. Когда я проходил мимо к Двери, он окликнул меня:

- Куда ты, Лисеич, собрался с ружьем на ночь?

- Да вот, - говорю, - хочу к леснику пройти. А то что-то скучно дома одному.

- Одному-то скушно. Я вот - вяжешь сеть-то, и вспоминаешь то, это, и все не радость. Покойников вспомнишь да что и не надо. Ежели бы знать то, это не так выходило бы. Ежели б знамо вперед было, поворотил бы, Другое было бы... Не дадено человеку знать, значит, вперед-то. А то бы...

- Верно, - говорю, - не дано. Пойдем, запирай дом. Пойдем со мной к леснику чай пить с медом.

- Пойдем, чего ж. Он человек вот что ни на есть твердый. Вино не пьет. Заперев дверь дома на замок, мы пошли. Спускались к речке. На седых зарослях ольхи мелькала белым пятном собака моя Феб, задумчиво отражалась заря в темной глубине реки...

Тихо горел огонек с краю леса в доме лесничего. У крыльца дома стояли двое крестьян и лесничий.

- Лисеич, здравствуй, - сказал мне приветливо лесник. - Дело какое! Я сейчас. Вот лес воруют. А я отвечай.

Стоящие мужики молчали.

- Чего уж, вижу да не гляжу. Так нет, днем, прямо на виду пилят. Ну и попали на самого. Что я теперь должен? Лесничий такой-сякой... Эх, вы! Аккуратно надо. Знаю - нужда. Меня-то во что ставите? Скажет - помогаю. Что мне, жалко, что ли, леса? Да не велено. Понять надо. Я, что ль, но велю? Мой лес-то, что ль? Мой?.. Ну, пойдем, Лисеич. Им что ни говори - вот прямо, чисто дерево, молчат.

В большой горнице лесника горела лампа. За столом сидел кудлатый мужик. Когда мы вошли, он взглянул на нас и встал. Это был высокого роста старик. Его большие карие глаза озабоченно посмотрели на нас.

- Сиди, Семен Тихоныч, - сказал лесничий. - Это вот сосед. С Анисимова. Свои люди. Рад, Лисеич, садись. Ставь самовар, - сказал лесничий жене. - Попьем чайку с медом. Ох, одолевают меня. Да, нужда, лес крестьянину нужен. Что делать? Тащат...

Севший с краю стола кудлатый старик как-то озабоченно и робко посмотрел на лесника.

- Ничего, Семен, - сказал лесник. - Ты не робей. Это свой барин, охотник, - показал на меня лесничий. - Не бойся. Вот скажи-ка ему о жисти, что в жисти-то бывает.

Семен как-то особенно сжал руки на груди. Я, опустив голову, молчал. Какая-то тихая, робкая скорбь была в этом высоком и старом человеке. Что-то необычайно приятное, духовное приковало меня к нему непонятным чувством симпатии. «Какой особенный человек», - подумал я.

- Ну, пещерный житель, - смеясь, сказал лесничий, - попей чайку. Он вина тоже не пьет, что и я.

- Пещерный житель? Почему? - спрашиваю я. - Разве вы в пещере живете?

- Да, барин, - ответил старик. - Пожалуй, что и так. Вроде что пещерным выхожу. Живу в лесу, здесь недалече, под бугром, к речке. Меня не найти нипочем. Так вход в логово себе сделал в земле. Но вот приходит время пропадать: зима скоро, замерзнешь. А то бы...

- А вы что же, хоронитесь от кого? - спросил я прямо.

- Хоронюсь, верно то! Так что хоронюсь, - ответил он и прямо it пристально посмотрел мне в глаза. - От людей хоронюсь! Людей боюсь боле всего. Страшен, вот страшен человек мне. Нет ничего страшнее человека.

- Есть ведь люди и неплохие, - сказал я. - Вот я как-то не боюсь людей.

- Верно, есть, хорошие есть люди. Но им до тебя нет заботы, дела до тебя нет, пропадай - им все одно. Верно, есть разные, но мне страшен человек, люди страшны. Я от них хоронюсь. Одному лучше. Барин, как на свете-то, на земле жить как хорошо. Ведь это что! Солнце светит, радость какая. Хоть вот небо взять поутру, глядеть на него. Ведь это что! Река хороша! А лес? Эх, и радость глядеть. А люди? Ух, беда. Все горе, везде горе, злоба. А ведь людям-то свобода от бога дана. Живи, как хошь - почто он злобу любит? Вот сказки, зачем?

- Обидели тебя сильно, знать... - сказал я.

- Люди-то. Они только и знают друг дружку обижать. Первое это дело у их. Барин, я ведь на каторге был шестнадцать лет. И вот в июле этот год вернулся сюда, на родину, значит. Ну и никого нету... Померли и жена, и двое детев. «Все взяли, - говорят, - чего пришел, каторжник?» Он вот знает, - показал он на лесничего, - гонят, уходи, боле ничего. Да я бы и сам не остался, неохота мне с людьми боле жить, жутко, страшно. Когда без них, один, - лучше.- Шестнадцать лет, - говорю я. - За что же? Значит, было преступление?

- То-то, что не было. Суд был - нет ничего страшнее суда человеческого, а божьего не знаем. Тот, может, еще страшнее... Только за что же он, господь, человекам дал эдакий рай, зелень, солнце, красу такую? Знать, он, бог-то, добрей людев.

- Судили-то, значит, тебя - за что ж, в каторгу-то?

- Топор... - ответил Семен. - Я плотничал. Ну, у попа в Заозерье - погост там - сарай рубил, значит, сруб. Ну, кто-то, злодей, значит, и убил в те поры псаломщикову жену и выкрал одежину. Обворовали, значит, топором убили. А топор - мой. Ну, сидел в остроге до-о-лго... Суд потом. На суде барин в белой жилетке, в мундире, говорил, говорил. «Не сознается, - говорит про меня, - это значит самый злодей», - говорит. Ну, суд идет. Говорят, говорят, то и ето, сознавайся. Я говорю ему: «Барин, что вы на меня наговорили, я не убивца, зря на меня наговариваете, барин». Ну, вышли все потом, присяжные завсегдатаи али заседатели, сказали - виноват, убивца, значит, я. Так вышло. Ну и увели меня опять в острог, в кандалы, и шабаш. Гоняли, возили и далеко угнали, в Сибирь, на конец света прямо. Народ там, верно, и-и страшон, злодеи... Я им говорю: «Я не убивца, не убивал», - а они смеются и ну меня бить. И что только говорят: «Не наш, - говорят, - ты - сволочь. Шпана ты, жулик». Ну что говорить: начальство тоже не взлюбило меня, «притворяется», говорят.

- Ну и что, отбыл наказание?

- Нет. Меня на двадцать годов осудили и навечно там оставаться. Только этот самый работник псаломщиков, что неподалеку-то жил в деревне Гнезды, тамошснии он, захворал. Так, значит, совесть, что ли, его заела, только пришел в город к начальству и все, как есть, рассказал, как это он убил псаломщицу, да и доказал, значит, - кольцо с руки ея принес да и крест, что снял. Ну, псаломщик признал. Суд был...

Помолчав, он продолжал:

- Ну, меня, значит, в город в кандалах вели. Долго опять в тюрьме был. Кандалы сняли. Бумагу прочли мне - довольно, значит, мучить меня. Опять отправили дальше, и там мне бумагу дали - значит, ступай куды хочешь ай оставайся. Денег дали - двадцать шесть рублей на дорогу. Ну, я и пешком шел, и ехал, и опять что вышло. Присел это я на дороге со своим попутчиком. Прихватили меня, значит, кто ехали на тройке. Зима, холодно. Там-то холодно, ух, стужа, Сибирь...

Помолчав, он отхлебнул чай с блюдца:

- Вот люди, значит, попутчики. Еду я. Поглядели мою бумаги и остановились, и схватили меня за руки, и другие шарют всего, а ямщик смеется. Деньги отняли, бумагу тоже, меня из саней выбросили и айда уехали. Вот. Вот что люди.

- Ну как же ты теперь не работаешь, живешь в лесу, в пещере?

- Да. Да ведь вот, бумагу, значит, отняли. Опять сидел, почитай, год. Уже новую получил бумагу. Весной получил. Уж легче пробираться было. Шел, кору ел, траву. Иду и иду. Пришел. Теперь вот тута не трогают. Бумагу берегу. Начальство тутошное знает, жалеет... Но я не кажусь... От людей-то хоронюсь...

- А лет-то тебе сколько? - спросил я.

- Лет-то? Вот только стар я кажусь, а мне сорок семь годов. Работать, говоришь, да? - помолчав, сказал он. - Работать, как же?.. Опять чего бы не вышло от людев! Боюсь я их.

- Да почему же? - говорю я.

- Эх, барин, это вот вышло. А все-таки люди друг дружку горя хотят... отнять хотят, завиствуют, никого не жалеют. Твое, мое, отдашь, не отдашь... Нет, неохота с людьми мне быть больше. Куда деться, зима наступает, хочу берлогу вырыть. Залезть в ее. Может, как и перебьюсь... А с людьми - нет. досыта спознался... Будя...

* * *

Как-то зимой приехал я к лесничему. Я спросил лесника, куда девался Семен. Лесничий пристально посмотрел на меня, сказал:

- А чуден Семен. Много правды в нем есть. Вот что, дай слово, Лисеич не говори никому... Пристроил я его тута, у себя. Только он под полом, у печки, поместился. Живет там, людей чтоб мене видеть. Ну и ходит на реку - где подале. Рыбу - пробьет прорубку - и ловит... Ну и живет.

- Позови его, - говорю я леснику.

- Нет, не надо, он очень просил. Не охота ему людев видеть, надо уважить. Пускай. Такой уж уродился...

- Ну а в церковь он ходит когда? - спросил я.

- Нет, не ходит. Бог, говорит, есть, только знать про него не дадено людям...

КОЛЬКА

Уж проходит ноябрь, так печально и грустно кругом. Молчит темный сад. Черные ветви лип повисли над беседкой. Упавшими листьями клена завалено крыльцо и терраса моего дома. Стало все как-то бедно, сиротливо. На реке вода полная, глубокая, серая, злая. Лодка как-то жалко лежит на берегу. Пожелтели травы берега, и повисли осоки. Скользят ноги на синей-грязной дороге. В деревне бабы, окутанные теплыми платками, в тулупах, закрывают соломой избу, - на зиму, для тепла закрывают. И грустно, горько глядят жалкие окна избенки. На долгую зиму залезает туда семья крестьянина с детишками.

Давно Авдотья не получала письма от мужа, с войны.

- Нет от Андрея вести. Убили, не убили - кто знает.

Около стоит сынишка Колька. Горят глазенки мальчишки. Слушает, как рассказывает мать. На ногах у него большие грязные сапоги отца. Он поглядел на мать, пошел за избу, едва передвигая ноги, и сел у плетня. Задумчиво смотрел на сапоги и тихонько говорил:

- Тятька... убили, знать, тебя... Тятька, а может, нет?

И Колька рукой гладил сапог. И глядел на грязную дорогу, которая идет далеко, заворачивая в темный лес...

И каждый день сидит Колька у плетня, и все смотрит вдаль, на поворот дороги... Он гладит холодными ручонками отцовские сапоги, и в глазах у Кольки блестят слезы, текут по носу. Рукавами ватной кацавейки трет он нос.

Мать велит Кольке заварить корове пойло, нарубить хворосту, сходить за водой. И Колька опять норовит к плетню уйти - поглядеть. Любил Колька отца... У кого бы спросить о нем? - Спросил раз у кузнеца, а тот пьяный.

- А чего, - говорит, - тебе, ежели и убили. Война... Не пишет письма - значит убили.

Дает пойло корове Колька, посмотрит ей в глаза - корова не знает, баран тоже. Собака соседняя, кривая, Волчок, тоже не знает. Любил ее Колька - помнил: отец ее гладил... И Колька гладил собаку.

Придет в избу, положит в углу избы тятькин тулуп и ляжет на него. И тулуп вроде как отцом кажется ему. Сапоги поставит рядом рваные, большие, отцовские. Как-то лучше душе, теплей, отцовское-то около... И смотрит ночью Колька открытыми глазами в темь, и кажется ему - отец приехал. На нем рубаха новая, пояс. И глядит на него отец, а Колька баранку ест - отец дал. Хорошо с отцом быть Кольке. И собака кривая тут же. Помнит Колька, как отец ему маковые лепешки привез. Сам не ел, все ему отдал. Сидит отец за столом и долго деньги считает - серебро и бумажки.

- Семь рублев, - говорит, - мало получил.

И ему семитку дал. Только у Кольки семитку эту украли. А теперь к матери придут бабы, торочут, торочут... «Сирота», - говорят, показывая на Кольку... А мать плачет.

Упало сердце у Кольки. «Убили отца, значит», - думает. Пришло письмо Семену, а от отца все нет ничего...

Уж выпал снег. Приехал я как-то из Москвы в мой деревенский дом, и вечером вошел ко мне в комнату дедушка, сторож: дома моего. И говорит:

- Вот пришел Колька, Авдотьин, что с краю, к вам. - Это Колька, у которого отец на войне?

- Да, - говорит дедушка. - Этот самый. Ведь он, помните, с ребятишками был с вами, когда вы списывать картину ходили. Ящик ваш носил, а то зонтик. До войны. Больно об отце тужит, убили, знать, отца-то на войне, об ем слуху-то нет.

- Позови его сюда, - говорю я дедушке.

Тихо - вошел ко мне Колька и в руках держал шапку. Он вырос и большими карими глазами смотрел серьезно и пристально на меня. ~~ Здравствуй, Коля, - говорю.

Он молча стоял и смотрел. Большие ресницы глаз у него слиплись, и худые, бледные щеки как-то вздрагивали.

- Кистинтин Ликсеич, - сказал Колька, - я хотел тебя спросить... Знать, отца мово убили на войне?

Дедушка вышел.

- Слышь, вот что, - продолжал Колька, - ежели так вышло, что убили его, то, значит, он теперь там, у бога, у престола, значит, сидит... И вот еще что: скажи, сделай милость, теперь мне, где эта война есть и как туда дорога идет? По машине, значит, ехать надо... Так што я хочу попытать, значит, отца найти. А ежели што, пущай меня кончают. Так што я тоже у престола, должно, сидеть буду... Эту муку я тута нипочем снести не могу. Чего мне тута делать и зачем мне тута зря болтаться?

- Как? Ты, значит, на войну хочешь ехать, Коля?

- Во, во. Да как это надоть ехать, дело мне незнамо.

- Коля, тебя не возьмут - ты же мальчик, - говорю я, - молод ведь ты.

- Н-е-ет, возьмут. Я чего-нибудь буду там пособлять. Драться мне где же, а так, кому што надо носить, я могу али пошлют куда.

- Как же это ты отца найдешь? Где он, в какой части, ты знаешь?

- Знаю. Сапер он, более ничего. Это вы не говорите тут, а я уйду. Вот собаку, вот тоже охота, кривого-то, взять. Он тоже отца знал, он бы рад был... Я и полушубок возьму, и сапоги евоные, новые есть.

Колька говорил так просто и ясно, и восторженное лицо его было бледно, и искрились большие глаза. Он поднимал руку кверху над собой, когда говорил: «У престола буду сидеть с отцом и я...»

- Сидеть... Почему сидеть?

И смотря на него, я не знал, что ему ответить. Потом сказал:

- Послушай, Коля, у тебя мать, ты один сын, ты ее жизнь, на кого же она останется?.. Ты ее надежда, подумай, мать-то оставишь...

- Да, это все верно, - сказал Колька равнодушно, - только я никак помогу... Чего здесь делать? Только я уйду, вы не говорите никому. Прощайте, - вдруг сказал Колька и ушел.

Через три дня дедушка сторож утром сказал мне:

- Колька-то в ночь ушел и собаку кривую увел с собой.

- А как же мать-то, что же она? - спрашиваю я у дедушки.

- Плачет... - ответил дедушка, - говорит: «Ничего с ним не сделаешь, давно затеял. Отец, - говорит, - зовет меня». Чего... Сапоги взял его новые и тулуп. Мать думает - вернется, он ведь вне себя, пройдет. Да нет. Слышь на машину сел, с солдатами. Жандарм на станции видал, так сказывал - конвойный его взял. Нельзя, знать, по эдакому делу отказ чинить.

- Ведь он мальчик, - говорю я. - Сколько Кольке лет?

- Тринадцать, - ответил дедушка.

Через месяц, вечером, вошел ко мне сторож: дедушка и сказал, что мать Кольки, Авдотья, пришла и принесла письмо мне прочесть - от мужа получила.

Ко мне вошла Авдотья, женщина высокого роста, подала мне письмо и фартуком закрыла глаза. Я читаю:

«Любезной супруге моей Авдотье Михайловне земным поклоном кланяюсь. Любимому сыну моему Миколаю Григорьеву шлю отцовское благословение, на послушание матери своей и почтение родительское сохранять в вере святой. Штыковою раною сквозь лежу в госпитале втором гренадерского дивизиона. Рукою немощью, жду часа преставиться к престолу творца всевышнего. Отдай, Авдотья, сапоги новые Миколаю, пускай сенца вставит, по ноге, может, придется. Суконну поддевку продай, смотри, обманом не обманись. Мене двенадцати не отдавай».

Зима. Засыпало снегом. Вижу я, на деревне в сумерках светятся огоньки в окнах изб деревенских. В окне избы Авдотьи не горит огонь. Стоит Авдотья в рваном тулупе у плетня и смотрит в даль дороги, на поворот, в лес. Долго смотрит. И пойдет домой, наклоня голову. Затеплит лампаду у иконы, покроет скатертью стол, накрошит редьки, польет квасом, сядет за стол, напротив, положит ложку. И говорит:

- Поешь, Андрюша... Найдет ли Колька тебя? Где найти?.. Убили, знать, тебя вороги. Не хочу я чай без тебя пить, не буду. Говорил Колька - найду отца. Да где же?.. Мал он еще. «До престола дойду, а найду», - говорил. Где ж найти... Эх, горе... вот оно што... Рать на рать идут... Пошто велел архангел?.. Поешь со мной, Андрюша, люб ты мне, ох, люб. Светел, как сине утро. Ишь, краса в тебе какая - не здешняя, кровины нет капли в тебе, полил землю родиму...

И все говорит, говорит Авдотья. За полночь уж. К утру заснет за столом...

Утром затопит печь и ничего для себя не печет - неохота. Кому есть, для кого готовить? Пожует краюху хлеба и пойдет к плетню - посмотреть на дорогу дальнюю...

Никуда не ходит в гости. Да и к ней никто не идет. Скушно. «Эх, говорят, Авдотья горе мыкает! Все ждет - думает, муж приедет. Да, приедешь оттелева! Эка там чего: немцы, турки, арапы, еще хранцуз да штанглинец с ним. И-и... И сколько их на Россею идут... Где ж тут вернуться. Нет, не вернется».

Потом деревенские говорили:

На холмах Галиции к утру смолк вой артиллерии. Шел долгий бой. В окрестностях Кременца снесен артиллерийским огнем какой-то городок. Кусок церковки белеет, как срезанная пасха; мусор разбитых домов, Щебень, грязь, глина... Кой-где торчит остаток печи... Стаи воронья носятся и с криком опускаются кучей, отыскивая добычу. Из глины и мусора выглядывает грязный сапог и в нем часть ноги: расшиб снаряд - и Человека нет. Около сапога - собака кривая, Волчок. Не дает клевать воронам ногу... Смотрит Волчок одним глазом, и в глазу кривой собаки скорбь тяжкая и недоумение. Глядит, сидит, поднимет морду кверху и тихонько завоет...

Издох кривой Волчок у сапога друга своего Кольки....⁴⁷³

ДУРАК

Грязной дорогой поздней осенью ехал я со станции с приятелем своим - драматическим артистом. Телега возчика кренилась дорогой из Колеи в колею по проселкам. Колеса вязли в лужах. Далеко над лесами светилась узкая полоска осенней зари. Такая грусть...

Вез нас молча закутанный в армяк крестьянин - попутчик из соседнем деревни.

- Ы-ы-ы... ну... - помыкал он лошаденку. - Трогай... Лошадь стала.

- Вот, чего тут... - сказал возчик, - кака лошадь... старуха. Хорошу лошадь на войну взяли... сына тоже угнали... На кой ляд эта война-то пошла... - И он дергал вожжи. - Царь-то нетто не видит, как мужик живет. Поругались цари-то: «Отдай, - говорит, - твое царство». А наш ему: «Отдай, - говорит, - твое...» Ну, и пошло! Значит, теперь силком пошло - кто у кого отымет царство-то... А я осину спилил, в казеннике, так меня лесничий застал, да три с полтиной штрафу... Вот тебе што. Три-то с полтиной у меня нету. А он вот, лесничий-то, так и так меня. «Чего, - говорит, - у самой дороги пилишь...» А ведь вот не знает, как я ее - ежели из лесу - до дороги-то допру, с эдак ой-то вот животиной... - показал он на лошадь. - Она и с дороги-то возьмет ли еще, не знаю...

- Ну что же, штраф-то уплатил? - спросил я мужика.

- Нет, у меня нету, пущай сажает. Тольки не посадит, попугает. помучает - боле ничего.

И опять мы ехали молча. Уж зорька потухала за далекими лесами.

- Да... эх, мать честная... - сказал крестьянин, спускаясь с пригорка,- ы-ы-ы... ну... сердешная, чего... От сына-то нет вести... Помер он аль жив, невесть... У меня было двенадцать рублев, так ему, когда пошел на войну отдал десять, сахару на дорогу купили, чаю, чайник жестяной, иголки, нитку, пуговиц... А то как же, надо все... А три с полтиной теперя нету, как хошь. Ну, сажай, пусть сажает, отсижу... Я уж сидел, черт с ним, с анафемой. Да это не наш лесник-то, я на объездчика попал... Старается, себя показывает перед начальством... Анафема... Осину-то жалко, она сгниет - боле ничего. Эх, трогай, грех неровный... - понукал он лошаденку.

- Я тебе дам три с полтиной, - сказал я возчику.

Он как-то сразу повернулся весь, откинулся и посмотрел на меня серыми глазами с удивлением.

- Да ну, - сказал он, - вре... Правду дашь? - Он снял обеими руками большую рваную шапку и поклонился. Помолчав, сказал: Отдам, значит, теперь им, анафемам... Только осину мне не отдадут. А я уж лучше отсижу, пущай... Я на трешницу куплю опосля пяток эдаких-то. Надо мне - и печь подпереть, да и сзади кренит избу - не упала бы, вот что... Да я уж думал - пущай падает: сына угнали... Вот одно - внук есть. Старуха тоже... Жена сыновья ушла в работницы, внука жаль... Эх, ну трогай, грех неровный... Скоро вот за мостом... дотягивай... Живот тоже - в чем душа держится... Отслужила, знать, службу, сердяга, едва идет...

У крыльца дома моего я отдал три с полтиной крестьянину и еще рублевку за подводу.

Он пристально смотрел на деньги. Сначала спрятал их в дырявую шапку, потом вынул, думал - куда спрятать. Запихал за голенище грязного сапога.

- Ну, ладно... - сказал он как-то тихо. - Вот што: я тебе, барин, возка три хворосту привезу. Оно не много, я знаю, но вот уж живот-то у меня... - показал он на лошадь, - плох... Вот кады снег падет, тады привезу легче будет... Ты потерпи, недолгу... сдел милость... Я-то пойду отсижу. А деньги... то, се надо... Внуку портки, лапотки, сахарку надо, чего-ничего, то-се... Спасибо тебе, барин.

Вечером за чаем сидели у меня сосед мой крестьянин Феоктист Андреевич, приехавший со мной артист и слуга мой, Ленька. Феоктист сказал мне, что крестьянин, который привез меня, - Кузьма из Никольского.

- Версты четыре отселе... из деревни, бедный он, все сам через себя. Потому - с дурью он. Почитай что полгода по каталажкам сидит. От дури... То за лес - ворует, ума эстолько нет. Рубит у дороги, не хоронясь... Через лошадь свою все. Дерево выберет ядреное, а ей не свезти... Сидит. Пилит, рубит дуром. В непогоду надо, в ночь, когда ветер воет. А он прямо вот... тихо, кругом слыхать. Прямо на виду. Дурак, значит, выходит - куда ему! Ну и сидит... На станции жандару, - смеясь, говорил Феоктист, - жандару сказал: «Во, - говорит, - што. Царя, когда увидишь ежели, скажи, - говорит, - ему: полно воевать-то, на кой она ляд, война-то...» Ну што ж, его земской вызвал - ну, сидел в тюрьме, с месяц сидел. Видют - дурак, ну и отпустили.

- Ну что за охота говорить о дураках? Вот я приехал на охоту, - сказал мой приятель артист. - Хорошо бы узнать, где здесь водопой.

- Водопой? - переспросил Ленька. - Какой такой водопой?

- Ну, какой водопой, ну где лоси и олени здесь воду пьют:

- Ну, это неизвестно, - сказал я, - река здесь кругом и болота, ручьи... Много воды, кто ж их знает, где они пьют, где их водопой...

- Хороши охотники, - заметил, огорчаясь, артист. - А я был уверен, что на водопое возьму лося.

- Да ведь есть такое место, - сказал Феоктист.

- А где же? - спросил я.

- Да вот, - уверял Феоктист, - есть. Много про то я слыхал. Тут недалече, на Ремже, повыше мельницы, с версту отседа, не боле. Там, под кручей, видали лосев - по ночам пьют воду, мельник сказывал. Там лоси завсегда держутся... Глухо место, и днем нипочем не пролезешь, заросль такая и топь... беда. Там, в версте, лесник этот самый, что поймал Кузьму, живет. Вы знаете его, Кинстинтин Лисеич, вы у него картину списывали.

- Как же, знаю, - ответил я. - Андрей Иванович, человек хороший.

- Пойдемте к нему, - предложил артист.

- Ночь тихая, - говорю я, - что ж, пойдемте.

Было еще не поздно. Мутная осенняя ночь, тишь кругом. Пахло сырым листом, землей, когда мы шли краем леса у речки. Сапоги вязли в Разрыхленной тропинке. Темнели леса, потеряв покров листьев. Серое небо светилось в тучах, за которыми прятался месяц. За ветхим мостом через Речку показался стеной большой темный лес. Широкий проселок поворачивал кверху, и лес все становился больше и больше. С краю его мы увидели огонек в доме лесничего.

Приветливо нас встретил Андрей Иванович, захлопотала жена ставить самовар. К столу подали меду, лепешки, грибы.

- Вот рад! - говорил лесник.

- Мы к вам ночью норовили, - сказал артист. - Слышал я, что здесь Недалеко водопой, лоси пить приходят.

- Есть, есть... - сказал лесник, - это точно. Только где ж - пройти туда невозможно. Топь. Пытали. Вот Казаков со станции тоже хотел лося стрельнуть. Нет, не подойдешь... он сам едва из топи живой ушел. Ведь там глубь какая... А вот лосям можно, они знают, как где прыгнуть. А где ж человеку до их... Я ведь видал, он чисто стрела махнет; глядеть красиво: рога-то на спину кладет и летит - чисто птица. Ну и краса...

- А я надеюсь пройти, - сказал актер. - Опасность - это моя стихия... Люблю жить на краю гибели.

Лесник посмотрел на него пристально и заметил:

- Барин, видать, что вы франтовой. Только нет, не пройти и вам. Прямо нипочем - утянет. Там ступил - ну и прощай, и нет тебя. Глубина...

- Андрей Иванович, - спросил я, - а что Кузьма Никольский осину, говорят, свистнул у тебя в лесу. А теперь, говорят, ему штраф?

- Э-э... кто тебе сказал? - удивился лесник.

- Да он сам, - говорю я.

- Эка дура, ах ты, господи. Это ведь я его пужаю... Что с него взять? Завтра велю ему ее увезти... Чуден мужик... Да он и не мужик. Кровь-то его чья - нивесть, он ведь из шпитального дома. Раздают оттеле детев-то по деревне... Незаконный. Чуден... У него и надела нет - все купи, арендуй, где ж справиться... А еще язык у него, прямо вредный. Ведь это чего - пришел в Караш к попу: «Вот, - говорит, - ты, батюшка, грамотей, напиши письмо царю». А поп ему: «Что ты, царю писать?.. Кто ты такой?.. Нешто знатный...» А тот говорит: «Нет, я никакой, а вот пиши, потому наговорит, - тожа его подданный, лиши ему - пошто войну ведет, потому што его обманывают все... Пущай, - говорит, - приезжает, дак я покажу, сколько земли порожней - и счету нет. На кой ему чужая земля нужна, когда со своей не управишься... вот на етой-то животине, што у меня, што напашешь?.. У меня сын был, а теперь, - говорит, - чужую землю забирать пошел...» Этакий человек, возьми его. Ну, опять сажали. Посидит - отпустят. Тут свидетели говорят тоже, што лес тащит. Не за лес ему влетает - язык больно долгий, вот что.

После чаю и беседы, взяв ружья, мы пошли с лесничим посмотреть то место, которое придумал мой приятель артист, - водопой, где лоси. Ласково проглядывала сквозь облака полная луна. Какой-то печалью далекого края, обещанием и заманом тайны манила к себе дорога в темном лесу, в таинственных лучах сияния луны. Мы шли и в тихой ночи слышали шаги друг друга.

Лесничий остановился. Ниже под нами был сплошной и далеко идуший мутный лес, пропадающий во мгле дали. Тихо кругом. Мы стояли и слушали.

- Вот... - сказал тихо лесничий, - во-о-н подале, где светится маленько... это и есть место...

- Пойдемте... - сказал артист.

Мы спустились с пригорка между кустов и чащей зарослей и подошли к краю. Виден был кочкарник и кривые деревья ольхи. Шагнув вперед, артист упал на бок, поднялся. Я попробовал ногой - нога тонула между кочек.

- Не пройти... - сказал лесничий.

Мой слуга Ленька тоже пошел и свалился на кочку.

- Нет, не пройти, - сказал Ленька громко.

Вдали послышался треск... что-то шумело по воде, уносясь дальше и дальше.

- Слышь... - тихо сказал лесничий, - были... Слышь... лоси...

Мы слышали вдали треск сучьев. Настала тишина... - Ушли... - сказал лесничий. - Ну-ка, вот ты и возьми их... Они тоже знают...