[В деревне] в деревенской глуши

Поздняя осень, утро туманное. Серые тучи нависли над опавшим садом. Трава у дорожек - бурая. Мокрая от дождя зеленая скамейка резко выделяется среди потемневших лип. В обнажившихся ветках сирени у окна Моего дома чирикают снегири. Они такие толстенькие, веселые, в красных билетах. Снегири ждут снега. Их летом как-то и не видно, а поздней осенью держатся около дома, в саду, точно хотят повеселить человека. Надуется душа живому дыханию в ненастной осени...

Вдали у ржаного поля дымит темный овин. В серые ворота идет тетенька Афросинья в полушубке, в красном платке, несет мне крынку молока. Бурая корова моя, увидав тетеньку Афросинью, подняла голову и замычала - сказала что-то по-коровьи и пошла за ней.

Тетушка Афросинъя вошла ко мне и, поставив на стол крынку молока, сказала:

- Тепло ноне, а все дождит, может, к вечеру и разгуляется, и то дождь надоел...

Я говорю ей:

- Тетенька Афросинья, а чего это тебе корова промычала?

- Да как же. Ведь она носит... скоро разрешится - дойная. Значит, все это и сказала. Тоже ведь она - своя, знает, что я с ней заодно. Я теленка от нее приму. Как же - ведь и мы родим. Тоже я помню, когда я родила Ваню, рада была, хвастала, сын... Да бог прибрал к себе... Вот как! Горе! Да знать, ему тоже надо...

- Кому надо-то? - не понял я.

- Да богу-то.

- Значит, надо... Судьба.

- Знать, спят Левантин-то Лисандрыч? - спросила Афросинья про Серова, который гостил у меня. - И доктор Иван Иванович?

- Должно быть, спят. А что?

- Так он вчерась Феоктиста списывал в картину - у телеги стоял Феоктист. И лошадь тут же, ну эта, опоенная-то, хромая. Хворост лежал. А Феоктист новый картуз надел. А он ему и говорит: «Почто новый картуз, не надоть, - говорит, - надень шапку старую». А та рвана шапка-то... И рыбака Константина тоже списывал. Тот-то ин оделся чисто. Левантин Лисандрыч его и прогнал. «Иди, - говорит, - оденься, как был раньше, эдак в чистом не надо». Тот переоделся, а норовил сапоги новеньки. Опять прогнал: «Не годится, - говорит, - мне в сапогах, надевай, как ране был лапти». Константин-то говорит: «Срамота какая!.. Не охота, - говорит, - списываться, народ на картинке на меня поглядит, чего скажут!..» А ему Левантин Лисандрыч: «Я не скажу, что с тебя списывал». Тот согласился: «Списывай, - говорит, - только не сказывай, что я...» Списал. И вот прямо вот как живой. И срамота глядеть - рваный тулупишка, портянки грязные, лапти, нос в табаке... «Зря, - говорит, - меня не в новом списал, в сапогах...» А тот сознался, говорит: «Ошибся я». Сейчас, - сказала Афросинья, - самовар подам. Поди уж ваши-то встают. Василий на крыльцо рыбу чистит, карасей пымал.

Валентин Александрович Серов пришел к чаю грустный, посмотрел и окно, на небо, сказал:

- Опять соизволил дождичек, мелкий такой, осенний, идти... Но придется мне дописать.

Подошел к барометру, стукнул его.

- Да-с, на дождичек заворачивают они... - показал он на барометр. Вошел тоже и доктор Иван Иванович, причесывая баки гребешком.

Посмотрел на барометр, потом на картину Серова, которую тот поставил на мольберт.

- Феоктист хорош... ну и рожа!..

- Обиделся на меня, - сказал Серов, - отчего я его в новом картузе не написал. Рыбак Константин тоже... Хотят все франтами быть, оба недовольны.

Валентин Александрович Серов не был охотник, а ходил с нами за компанию и удивлялся, почему я с охотниками-крестьянами в дружбе. Я любил Валентина Александровича - у него был острый ум. Часто он у меня гостил и целый месяц как-то рисовал ворон. Рисунки его были превосходны. Рисовал зайца моего ручного и все удивлялся, как он вертит носом. Говорил:

- Пишу портреты все... Что делать, надо...

Он был учеником Репина и его обожал. Живя у меня в деревне, он как-то никогда не говорил с моими приятелями - охотниками-крестьянами. Удивлялся мне, как я могу с ними жить. Это меня поражало. Я так и не понял, в чем дело. Серов говорил про мужичков: «Страшненький народец!» А я этого не замечал. Мне довелось встречать много людей, которые были совершенно чужды мужикам. А я чувствовал себя с крестьянами, как с самыми близкими родными.

Однажды были мы с Серовым в гостях у охотника-крестьянина Герасима Дементьевича в Букове. Герасим Дементьевич, по обыкновению своему, все посмеивался.

Серов после сказал мне:

- А знаешь, этот твой Герасим - особенный, он умный.

- А что! - обрадовался я. - Видишь - понял?

- Да. Смеется он хорошо, - сказал Серов. - Над нами смеется. Что он о нас думает? Интересно бы знать.

Когда пришел Герасим вечером, я его и спросил за обедом:

- Что ты, Герасим Дементьич, об нас понимаешь?

Герасим застенчиво улыбался.

- Чего, - говорит, - Лисеич, ты выдумаешь? Что я могу понять в этом, в деле вашем? Дело трудное - нам не понять... Думаю так, что ученье, конечно; знать, так надо - дело господское. Ну, и удивленье у всех у нас пошло, когда сарай гнилой Левантин Лисандрыч списывал с краю в деревне. Все, вестимо, думают - пошто это, списывать надо?..

Серов слушал, опустив голову, потом сказал мне:

- Ну вот как ты объяснишь, ну-ка?

- Вот, - говорю, - жизнь, деревня. За сараем лес, луг зеленый, книзу дорожка спускается, там ручей - дно видно, песочек... Хорошо. Место раздольное.

- Верно, - сказал Герасим. - Когда я в Переславь езжу, ну, город хорошо, а домой приеду - лучше. Только кто таку картину возьмет, с сараем-то. Скажет: чего сарай - худой, кому надо?..

- Он совершенно прав, - сказал доктор, подняв палец. - Гораздо лучше - написать реку. За лесом выходит месяц, отражается в воде, синий лес вдали...

Серов, опустив голову и глядя на меня исподлобья, спросил:

- Почему лучше?

- А потому, - сказал Иван Иванович, - что есть романс, поэзия, а в гнилом сарае ее нет.

- Ну, как сказать! - возразил Серов.

- Так чего ж, ваше дело, пиши, што хошь, - сказал Герасим. - А вот бы списать, как глухарь на весне токует. Вот я видел эту весну, на суку сидел он, утром его солнце маленько осветило, так он то синий, то малиновый - вот краса какая! Я думал - вот бы тебе, Лисеич, эдакую картину списать, охапку денег бы дали. Я глядел, рот открымши, ей-ей. А он и улетел. Я и стрельнуть забыл, загляделся, значит. Ну, рад... пускай улетел, его счастье.

- Вот бы еще каку картину надо бы написать, - сказал сосед мой Феоктист. - Перьвое, значит, - младенца мать в люльке качает, не спит. А Другой рукой веретено вертит - жисть крестьянская. Другая картина, значит, - младенец вырос: парень молодой, товарищи его учат водку пить и табак курить. Третье - женится, дети у его, а он дело бросает, на гуляньице поступает, опять же водка... Потом еще картина: он же в блуд поступает, ера кабацкая становится, по трактирам, кабакам шляется за девками, в блуд ударяется, глаза вертятся, жулит. А кругом его - черти пляшут, радуются... Вот бы эдакия картинки-то списать. Пользительно.

- Эк ты, - вздохнул доктор Иван Иванович. - Блудницы!.. А без блудниц-то не прожить. Раз они есть, значит, нужны, а то на честных бросаться будут.

- А в деревнях у нас нету, - молвил Герасим, - у нас убьют...

- Пожалуй, убьют, верно, - согласился Серов.

- Народ дикий... - сказал доктор Иван Иванович.

Герасим засмеялся.

- А скажите, Герасим, - спросил Серов, - чему вы смеетесь?

- Да ведь чудно, Левантин Лисандрыч, - пошто они нужны, блудницы-то?.. Господам утеха. Нужны... чудно больно! Кому нужны они, блудницы-то? Да что вы!

Стоя в дверях, слушая, рыболов и слуга мой Василий Княжев тоже, как-то шипя, засмеялся и сказал:

- В городах-то шпаны много, она заодно с хипесницами работает. Вы-то, господа, не знаете... а у нас в Москве, на Хитрове, знают. Я видал такого: барин, говорили, ученый. А у него жена. Не жена, конечно, а так. Он-то кот, а она с ним работает заодно. Он ее наводит, на кого стрелять. Кто подурей, она сейчас охать, на мужа жалуется... Тот-то, подурей, и думает, что она в его влюбившись - ну, и к деньгам дело идет. А было и такое, один ловкий такой, молодой, рассказал: «Я, - говорит, - в полюбовниках у одной был. Красивая была. А у нее муж. И вот он на меня прямо облаву устроил. Сколько я из-за нее мук натерпелся, в жулики попал. Да. Судили меня. Пришлось сознаться, хоша ничего и не воровал. Когда в окно залез - поймали. Нельзя было сказать правду... После узнал, что она-то сама мужу и сказала, будто я браслет и кольца у нее украл и еще к окну добираюсь. А из-за чего? Она-то в то время другого себе любовника завела моложе, на его браслет и кольца свои потратила, а меня научи, чтоб в окно залез... Тут-то меня и сцапали...»

По двору шла тетенька Афросинья. Бурая корова моя опять замычала - опять ей что-то по-коровьи сказала. Тетушка Афросинья остановилась, что-то ласково ответила и участливо покачала головой.