Глава 8. Побеги с моралью и побеги с инженерией

На побеги из ИТЛ, если они не были куда-нибудь в Вену или через

Берингов пролив, вершители ГУЛага смотрели, видимо, примирЈнно. Они понимали

их как явление стихийное, как бесхозяйственность, неизбежную в слишком

обширном хозяйстве, -- подобно падежу скота, утоплению древесины, кирпичному

половняку вместо целого.

Не так было в Особлагах. Выполняя особую волю Отца Народов, лагеря эти

оснастили многократно-усиленной охраной и усиленным же вооружением на уровне

современной мотопехоты (те самые контингенты, которые не должны разоружаться

при самом всеобщем разоружении). Здесь уже не содержали социально-близких,

от побега которых нет большого убытка. Здесь уже не осталось отговорок, что

стрелков мало или вооружение устарело. При самом основании Особлагов было

заложено в их инструкциях, что побегов из этих лагерей вообще быть не может,

ибо всякий побег здешнего арестанта -- всЈ равно, что переход госграницы

крупным шпионом, это -- политическое пятно на администрации лагеря и на

командовании конвойными войсками.

Но именно с этого момента Пятьдесят Восьмая стала получать сплошь уже

не десятки, а четвертные, то есть потолок уголовного кодекса. Так

бессмысленное равномерное ужесточение в самом себе несло и свою слабость:

как убийцы ничем не удерживались от новых убийств (всякий раз их десятка

лишь чуть обновлялась), так теперь и политические не удерживались больше

уголовным кодексом от побега.

И людей-то погнали в эти лагеря не тех -- рассуждавших, как в свете

Единственно-Верной Теории оправдать произвол лагерного начальства, а крепких

здоровых ребят, проползавших всю войну, у которых пальцы еще не разогнулись

как следует после гранат. Георгий Тэнно, Иван ВоробьЈв, Василий Брюхин, их

товарищи и многие подобные им в других лагерях оказались и безоружные

достойны мотопехотной техники нового регулярного конвоя.

И хотя побегов в Особлагерях было по числу меньше, чем в ИТЛ (да

Особлаги стояли и меньше лет), но эти побеги были жЈстче, тяжче,

необратимей, безнадЈжней -- и потому славней.

Рассказы о них помогают нам разобраться -- уж так ли народ наш был

терпелив эти годы, уж так ли покорен.

Вот несколько.

Один был на год раньше побега Тэнно и послужил ему образцом. В сентябре

1949-го из Первого Отделения Степлага (Рудник, Джезказган) бежали два

каторжанина -- Григорий Кудла -- кряжистый, степенный рассудительный старик,

украинец (но когда подпекало, нрав был запорожский, боялись его и блатные) и

Иван Душечкин, тихий белорусс, лет тридцати пяти. На шахте, где они

работали, они нашли в старой выработке заделанный шурф, кончавшийся наверху

решЈткой. Эту решЈтку они в свои ночные смены расшатывали, а тем временем

сносили в шурф сухари, ножи, грелку, украденную из санчасти. В ночь побега,

спустясь в шахту, они порознь заявили бригадиру, что нездоровится, не могут

работать и полежат. Ночью под землей надзирателей нет, бригадир -- вся

власть, но гнуть он должен помягче, потому что и его могут найти с

проломленной головой. Беглецы налили воды в грелку, взяли свои запасы и ушли

в шурф. Выломали решЈтку и поползли. Выход оказался близко от вышек, но за

зоной. Ушли незамеченными.

Из Джезказгана они взяли по пустыне на северо-запад. Днем лежали, шли

по ночам. Вода нигде не попадалась им, и через неделю Душечкин уже не хотел

вставать, Кудла поднял его надеждой, что впереди холмы, там может быть вода.

Дотащились, но там во впадинах оказалась грязь, а не вода. И Душечкин

сказал: "Я всЈ равно не пойду. Ты -- запори меня, а кровь мою выпей!"

Моралисты! Какое решение правильно? У Кудлы тоже круги перед глазами.

Ведь Душечкин умрЈт -- зачем погибать и Кудле?.. А если вскоре он найдЈт

воду -- как он потом всю жизнь будет вспоминать Душечкина?.. Кудла решил:

еще пойду вперед, если до утра вернусь без воды -- освобожу его от мук, не

погибать двоим. Кудла поплЈлся к сопке, увидел расщелину и, как в самых

невероятных романах -- воду в ней! Кудла скатился и вприпадку пил, пил!

(только уж утром рассмотрел в ней головастиков и водоросли.) С полной

грелкой он вернулся к Душечкину: "Я тебе воду принес, воду!" Душечкин не

верил, пил -- и не верил (за эти часы ему уже виделось, что он пил еЈ...)

Дотащились до той расселины и остались там пить.

После питья подступил голод. Но в следующую ночь они перевалили через

какой-то хребет и спустились в обетованную долину: река, трава, кусты,

лошади, жизнь. С темнотой Кудла подкрался к лошадям и одну из них убил. Они

пили ей кровь прямо из ран. (Сторонники мира! Вы в тот год шумно заседали в

Вене или Стокгольме, а коктейли пили через соломинки. Вам не приходило в

голову, что соотечественники стихослагателя Тихонова и журналиста Эренбурга

высасывают трупы лошадей? Они не объясняли вам, что по-советски так

понимается м и р?)

Мясо лошади они пекли на кострах, ели долго и шли. Амангельды на Тургае

обошли вокруг, но на большой дороге казахи с попутного грузовика требовали у

них документы, угрожали сдать в милицию.

Дальше они часто встречали ручейки и озЈра. Еще Кудла поймал и зарезал

барана. Уже месяц они были в побеге! Кончался октябрь, становилось холодно.

В первом леске они нашли землянку и зажили в ней: не решались уходить из

богатого края. В этой остановке их, в том, что родные места не звали их, не

обещали жизни более спокойной -- была обречЈнность, ненаправленность их

побега.

Ночами они делали набеги на соседнее село, то стащили там котел, то,

сломав замок на чулане, муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и партизан,

среди общей мирной жизни неизбежно скоро становится вором...) А еще раз они

увели из села корову и забили еЈ в лесу. Но тут выпал снег, и чтоб не

оставлять следов, они должны были сидеть в землянке невылазно. Едва только

Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять. "Это вы

-- воры? Вы корову украли?" Около землянки нашлись и следы крови. Их повели

в село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же без жалости! Но

следователь из района приехал с карточкой всесоюзного розыска и объявил

селянам: "Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных политических бандитов!"

И -- всЈ обернулось. Никто больше не кричал. Хозяин коровы --

оказалось, что это чечен, принЈс арестованным хлеба, баранины и даже денег,

собранных чеченами. "Эх, -- говорит он, -- да ты бы пришЈл, сказал, кто ты

-- я б тебе сам всЈ дал!.. (В этом можно не сомневаться это по-чеченски). И

Кудла заплакал. После ожесточения стольких лет сердце не выдерживает

сочувствия.

Арестованных отвезли в Кустанай, там в железнодорожном КПЗ не только

отобрали (для себя) всю чеченскую передачу, но вообще не кормили! (И

Корнейчук не рассказал вам об этом на Конгрессе Мира?). Перед отправкой на

кустанайском перроне их поставили на колени, руки были закованы назад в

наручниках. Так и держали, на виду у всех.

Если б это было на перроне Москвы, Ленинграда, Киева, любого

благополучного города -- мимо этого коленопреклонЈнного скованного седого

старика, как будто с картины Репина, все бы шли, не замечая и не

оборачиваясь -- и сотрудники литературных издательств, и передовые

кинорежиссеры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж не говорю о

профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся,

никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти, не замечая,

чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, -- потому что у тебя ведь

московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя... (И еще

можно понять 1949 год, -- но разве в 1965-м было бы иначе? Или разве наши

молодые и развитые остановились бы вступиться перед конвоем за седого

старика в наручниках и на коленях?)

Но кустанайцам мало что было терять, все там были или заклятые, или

подпорченные, или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных,

бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, и

он нагнулся откусить хлеба с земли, -- но конвоир ногой выбил хлеб из его

рта. Кудла перекатился, снова подполз откусить -- конвоир отбил хлеб дальше!

(Вы, передовые кинорежиссеры, снимающие безопасных "стариков и старух"! --

может быть, вы запомните кадр и с этим стариком?) Народ стал подступать и

шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" ПришЈл наряд милиции. Наряд был сильней,

чем народ, и разогнал его.

ПодошЈл поезд, беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы.

Казахстанские побеги однообразны, как сама та степь. Но в этом

однообразии может быть легче понимается главное?

Тоже с шахты, тоже с Джезказгана, но в 1951 году, старым шурфом трое

вышли на поверхность ночью и три ночи шли. Уже достаточно проняла их жажда,

и увидев несколько казахских юрт, двое предложили зайти напиться к казахам,

а третий, Степан**, отказался и наблюдал с холма. Он видел, как товарищи его

в юрту вошли, а оттуда уже бежали, преследуемые многими казахами, и взяты

тут же. Степан, щуплый, невысокий, ушЈл лощинами и продолжал побег в

одиночестве, ничего с собой не имея, кроме ножа. Он старался идти на

северо-запад, но всегда отклонялся, минуя людей, предпочитая зверей. Он

вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков: метал в них издали,

когда они на задних лапках свистят у норок -- и так убивал. Кровь их

старался высасывать, а самих жарил на костре из сухого караганника.

Но костер его и выдал. Раз увидел Степан, что к нему скачет всадник в

большом рыжем малахае, он едва успел прикрыть свой шашлык караганником,

чтобы казах не понял, какого разбора тут еда. Казах подъехал, спросил, кто

такой и откуда. Степан объяснил, что работал на марганцевом руднике в

Джездах (там работали и вольные), а идЈт в совхоз, где жена его, километров

полтораста отсюда. Казах спросил, как называется тот совхоз. Степан выбрал

самое вероятное: "имени Сталина".

Сын степей! И скакал бы ты своей дорогой! Чем мешал тебе этот бедняга?

Нет! Казах грозно сказал: "Твой на турма' сидел! ИдЈм со мной!" Степан

выругался и пошЈл своей дорогой. Казах ехал рядом, приказывал идти за ним.

Потом отскакивал, махал, звал своих. Но степь был пустынна. Сын степей! Ну и

покинул бы ты его -- ты видишь, с голой палкой он идЈт по степи на сотни

верст, без еды, ведь он и так погибнет. Или тебе нужен килограмм чаю?

За эту неделю, живя наравне со зверьми, Степан уже привык к шорохам и

свистам пустыни. И вдруг он учуял в воздухе новый свист и не сообразил, а

нутром животного ощутил опасность -- отпрыгнул в сторону. Это спасло его! --

оказалось, казах забросил аркан, но Степан увернулся из кольца.

Охота на двуногого! Человек или килограмм чая! Казах с ругательством

выбрал назад аркан, Степан пошЈл дальше, соображая, и стараясь теперь не

упускать казаха из вида. Тот подъехал ближе, приготовил аркан и снова

метнул. И только метнул -- Степан рванулся к нему и ударом палки по голове

сбил с лошади. (Сил-то у него было чуть, но тут шло на смерть.) "Получай

калым, бабай!" -- не давая взнику, стал его бить Степан со всей злостью, как

животное рвЈт клыками другое. Но увидя кровь, остановился. Взял у казаха и

аркан, и кнут, и взобрался на лошадь. А на лошади была еще котомка с

продуктами.

Побег его длился еще долго -- еще недели две, но строго везде избегал

Степан главных врагов -- людей, соотечественников. Уже он расстался и с

лошадью и переплывал какую-то реку (а плавать он не умел! -- и делал плот из

тростника, чего тоже, конечно, не умел), и охотился, и от какого-то крупного

зверя, вроде медведя, уходил в темноте. И однажды так был измучен жаждой,

голодом, усталостью, желанием горячего, что решился зайти в одинокую юрту и

попросить чего-нибудь. Перед юртой был дворик с саманным забором, и слишком

поздно, уже подходя к забору, Степан увидел там двух осЈдланных лошадей и

выходящего ему навстречу молодого казаха в гимнастЈрке, с орденами, в

галифе. Бежать было упущено, Степан понял, что погиб. А казах этот выходил

до ветру. Он был сильно пьян и обрадовался Степану, как бы не замечая его

изодранного, уже не человеческого вида. "Заходи, заходи, гость будешь!" В

юрте сидел старик-отец и еще такой же молодой казах с орденами -- их было

два брата, бывших фронтовика, сейчас каких-то крупных людей в Альма-Ате,

приехавших почтить отца (из колхоза они взяли две лошади и на них прискакали

в юрту). Эти ребята отпробовали войну и потому были людьми, а еще они были

очень пьяны, и пьяное благодушие распирало их (то самое благодушие, которое

брался искоренить, да так до конца и не искоренил Великий Сталин). И для них

радость была, что к пиру прибавился еще один человек, хоть и простой рабочий

с рудника, идущий в Орск, где жена вот-вот должна рожать. Они не спрашивали

у него документов, а поили, кормили и уложили спать. Вот и такое бывает...

(Всегда ли пьянство враг человека? А когда открывает в нЈм лучшее?)

Степан проснулся прежде хозяев; опасаясь всЈ же ловушки, вышел. Нет,

обе лошади стояли как стояли, и на одной из них он мог бы сейчас ускакать.

Но и он не мог обидеть хороших людей -- и ушЈл пешком.

Еще несколько дней он шЈл, уже стали встречаться автомашины. От них он

всяких раз успевал убежать в сторону. И вот дошел до железной дороги, и

пройдя вдоль неЈ, той же ночью подошел к станции Орск. Оставалось сесть на

поезд! Он победил! Он совершил чудо -- с самодельным ножом и палкой пересек

обширную пустыню в одиночку -- и вот был у цели.

Но при свете фонарей он увидел, что по станционным путям расхаживают

солдаты. Тогда он пошЈл пешком вдоль железной дороги по проселочной. Он не

стал прятаться и утром: ведь он был уже в России, на родине! Навстречу

пылила машина, и первый раз Степан не побежал от неЈ. Из этой первой родной

машины выпрыгнул родной милиционер: "Кто такой? Покажи документы". Степан

объяснил -- тракторист, ищет работы. Тут случился и председатель колхоза:

"Оставь его, мне трактористы во' нужны! У кого в деревне документы!"

День ездили, торговались, выпивали и закусывали, но перед сумерками

Степан не выдержал и побежал к лесу, до которого было метров двести.

Милиционер же спроворился -- выстрел! второй! Пришлось остановиться.

Связали.

Вероятно, след его был потерян и считали погибшим, а солдаты в Орске

поджидали совсем не его, потому что милиционер был к тому, чтоб отпустить, а

в районном МВД перед ним по началу очень рассыпались -- давали чай с

бутурбродами, курить "Казбек", допрашивал его сам начальник (чЈрт их знает,

этих шпионов, завтра в Москву повезут, еще пожалуется) и только на "вы".

"Где ваш радиопередатчик? Вы какой разведкой сюда заброшены?" "Разведкой?"

-- удивлялся Степан. -- Я в геологоразведке не работал, я больше на шахтах."

Но побег этот кончился хуже, чем бутербродами, и хуже даже, чем поимкой

тела. По возвращению в лагерь его били долго и беспощадно. И, всем

измученный и надломленный, Степан** упал ниже прежнего своего состояния: он

дал подписку кенгирскому оперу Беляеву помогать выявлять беглецов. Он стал

как утка-мано'к. Весь этот побег он в кенгирской тюрьме подробно рассказывал

одному, другому сокамернику, ожидая отзыва. И если отзыв был, проявлялся

порыв повторить -- Степан** докладывал куму.

Те черты жестокости, которые проступают в каждом трудном побеге, густо

набухали в бестолковом и кровавом побеге -- тоже из Джезказгана, тоже летом

1951 года.

Шесть беглецов, начиная ночной побег из шахты, убили седьмого, которого

они считали стукачом. Затем через шурф они поднялись в степь. Эти шестеро

заключЈнных были люди очень разной масти, так что сразу же не захотели

вместе и идти. Это было бы правильно, если бы был умный план.

Но один из них пошЈл сразу в посЈлок вольных, тут же, около лагеря, и

постучался в окно своей знакомки. Он не прятаться думал у неЈ, не пережидать

под полом или на чердаке (это было бы очень умно), а провести с ней короткое

сладкое время (мы сразу узнаЈм контуры блатного). Он прогужевался у неЈ ночь

и день, а на следующий вечер надел костюм еЈ бывшего мужа и пошЈл вместе с

ней в клуб, в кино. Лагерные надзиратели, бывшие там, опознали его и тут же

покрутили.

Двое других, грузины, легкомысленно и самоуверенно пошли на станцию и

поездом поехали в Караганду. Но от Джезказгана, кроме пастушьих троп и троп

беглецов, нет никаких других путей ко внешнему миру, как именно на Караганду

и именно поездом. И вдоль дороги этой -- лагеря, а на каждой станции --

оперпосты. Так, не доехав до Караганды, оба тоже были покручены.

Трое остальных пошли на юго-запад -- самой трудной дорогой. Здесь нет

людей, но нет и воды. Пожилой украинец Прокопенко, бывший фронтовик, имевший

карту, убедил их избрать этот путь и сказал, что воду он им найдет. Товарищи

его были -- приблатнЈнный крымский татарин и плюгавый ссученный вор. Они

прошли без воды и еды четверо суток. Не вынося дальше, татарин и вор сказали

Прокопенко: "Решили мы тебя кончать". Он не понял: "Как это, братцы? Хотите

разойтись?" "Нет, кончать тебя. Всем не дойти". Прокопенко стал их умолять.

Он распорол кепку, вынул оттуда фотографию жены с детьми, надеясь их

расстрогать. "Братцы! Братцы! Вместе же за свободой пошли! Я вас выведу!

Скоро должен быть колодец! Обязательно будет вода! Потерпите! Пощадите!"

Но они закололи его, надеясь напиться кровью. Перерезали ему вены -- а

кровь не пошла, свернулась тут же!..

Тоже кадр. Двое в степи над третьим. Кровь не пошла...

Поглядывая друг на друга волками, потому что теперь кто-то должен был

лечь из них, они пошли дальше -- туда, куда показывал им "батя" и через два

часа нашли там колодец!..

А на другой день их заметили с самолЈта и взяли.

На допросе они это показали, стало известно в лагере -- и там решено

было запороть их обоих за Прокопенко. Но их держали в отдельной камере и

судить увезли в другое место.

Хоть верь, что зависит от звЈзд, под какими начался побег. Какой бывает

тщательный далекий расчЈт -- но вот в роковую минуту погасает свет на зоне,

и срывается взять грузовик. А другой побег начат порывом, но обстоятельства

складываются как подогнанные.

Летом 1948 года всЈ в том же Джезказганском 1-м Отделении (тогда это

еще не был Особлаг) как-то утром отряжен был самосвал -- нагрузиться на

дальнем песчаном карьере и песок этот отвезти растворному узлу. Песчаный

карьер не был объект -- то есть, он не охранялся, и пришлось в самосвале

везти и грузчиков -- троих большесрочников с десяткой и четвертными. Конвой

был -- ефрейтор и два солдата, шофЈр -- бесконвойный бытовик. Случай! Но

Случай надо и уметь поймать так же мгновенно, как он приходит. Они должны

были решиться -- и договориться -- и всЈ на глазах и на слуху конвоиров,

стоявших рядом, когда они грузили песок. Биографии у всех троих были

одинаковы, как тогда у миллионов: сперва фронт, потом немецкие лагеря,

побеги из них, ловля, штрафные концлагеря, освобождение в конце войны и в

благодарность за всЈ -- тюрьма от своих. И почему ж теперь не бежать по

своей стране, если не боялись по Германии? Нагрузили. Ефрейтор сел в кабину.

Два солдата-автоматчика сели в переднюю часть кузова, спинами к кабине и

автоматы уставя на зэков, сидевших на песке в задней части кузова. Едва

выехали с карьера, они по знаку одновременно бросили в глаза конвоирам песок

и бросились сами на них. Автоматы отняли и через окно кабины прикладом

оглушили ефрейтора. Машина стала, шофЈр был еле жив от страха. Ему сказали:

"Не бойсь, не тронем, ты же не пЈс! Разгружайся!" Заработал мотор -- и

песок, драгоценный, дороже золотого, тот, который принЈс им свободу --

ссыпался на землю.

И здесь, как почти во всех побегах, -- пусть история этого не забудет!

-- рабы оказались великодушнее охраны: они не убили их, не избили, они

велели им только раздеться, разуться и босиком в нижнем белье отпустили. "А

ты, шофЈр, с кем?" -- "Да с вами, с кем же", -- решился и шофЈр.

Чтоб запутать босых охранников (цена милосердия!), они поехали сперва

на запад (степь ровна, езжай куда хочешь), там один переоделся в ефрейтора,

двое в солдат, и погнали на север. Все с оружием, шофЈр с пропуском,

подозрения нет! ВсЈ же, пересекая телефонные линии -- рвали их, чтобы

нарушить связь. (Подтягивали книзу, поближе, веревкой с камнем на конце,

захлЈстом, -- а потом крюком рвали.) На это уходило время, но выигрыш был

больше. Гнали полным ходом полный день, пока счетчик накрутил километров

триста, а бензин упал к нолю. Стали присматриваться ко встречным машинам.

"Победа". Остановили еЈ. "Простите, товарищ, но служба такая, разрешите

проверить ваши документы". Оказалось -- тузы! районное партийное начальство,

едет не то проверять, не то вдохновлять свои колхозы, не то просто на

бешбармак. "А ну, выходи! Раздевайся!" Тузы умоляют не расстреливать. Отвели

их в степь в белье, связали, взяли документы, деньги, костюмы, покатили на

"Победе". (А солдаты, раздетые утром, лишь к вечеру дошли до ближайшей

шахты, оттуда им с вышки: "Не подходи!" -- "Да мы свои!" -- "Какое свои, в

одном исподнем!")

У "Победы" бак оказался не полон. Проехали километров двести -- всЈ, и

канистра вся. Уже темнело. Увидели пасшихся лошадей и удачно схватили их без

уздечек, сели охляблью, погнали. Но -- шофЈр упал с лошади и повредил ногу.

Предлагали ему сесть на лошадь вторым. Он отказался: "Не бойтесь, ребята,

вас не заложу!" Дали ему денег, шофЈрские права с "Победы" и поскакали.

Видел их этот шофЈр последний, а с тех пор -- никто! И в лагерь свой их

никогда не привозили. Так и четвертные и червонец без сдачи оставили ребята

в сейфе спецчасти. Зеленый прокурор любит смелых!

И шофЈр действительно их не заложил. Он устроился в колхозе около

Петропавловска и спокойно жил четыре года. Но загубила его любовь к

искусству. Он хорошо играл на баяне, выступал у себя в клубе, потом поехал

на районный смотр самодеятельности, потом на областной. Сам он и забывать

уже стал прежнюю жизнь, -- но из публики его признал кто-то из

джезказганского надзора -- и тут же за кулисами он был взят -- и теперь

приварили ему 25 лет по 58-й статье. Вернули в Джезказган.

___

Особую группу побегов составляют те, где начинается не с рывка и

отчаяния, а с технического расчЈта и золотых рук.

В Кенгире был задуман знаменитый побег в железнодорожном вагоне. На

один из объектов постоянно подавали под разгрузку товарняк с цементом, с

асбестом. В зоне его разгружали, и он уходил пустым. И пятеро зэков готовили

побег такой: сделали ложную внутреннюю торцевую стенку товарного

пульмановского вагона да еще складную на шарнирах, как ширму -- так что

когда тащили еЈ к вагону, она виделась не более как широкая сходня, удобная

под тачки. План был: пока разгружается вагон, хозяева ему -- зэки; втащить

заготовки в вагон, там развернуть; защЈлками скрепить в твЈрдую стенку; всем

пятерым стать спинами к стене и веревочными тягами поднять и поставить

стенку. Весь вагон в асбестной пыли -- и она в том же. Разницы глубины в

пульмане не увидишь на глазок. Но есть сложность в расчЈте времени, надо

освободить товарняк к отъезду, пока з/к еще на объекте -- заранее нельзя

сесть, надо убедиться, что сейчас увезут. Вот тогда в последнюю минуту

бросились с ножами и продуктами -- и вдруг один из беглецов попал ногой в

стрелку и сломал ногу. Это задержало их -- и они не успели до конвойной

проверки состава кончить свой монтаж. Так они были открыты. По этому побегу

был процесс.¹

Ту же идею, но в одиночном побеге, применил летчик-курсант Батанов. На

экибастузском ДОКе изготовлялись дверные коробки и отвозились на

строительные объекты. Но на ДОКе работа шла круглосуточно, и конвой с вышек

не уходил никогда. А на стройучастках конвой был только днЈм. С помощью

друзей Батанов был зашит досками в раме, погружен на машину и разгружен на

стройучастке. На ДОКе запутали счЈт между сменами, и в тот вечер его не

хватились, -- а на стройучастке он освободился из коробки, вылез -- и пошЈл.

Однако той же ночью был схвачен по дороге к Павлограду. (Этот его побег был

годом позже того побега на машине, когда им пробили баллон.)

В Экибастузе от побегов, состоявшихся и сорвавшихся при начале; от тех

событий, которыми уже припекала земля зоны²; и по оперативным

глубокомысленным отметкам; и от отказчиков, и от других всяких непокорных --

пухла и пухла Бригада Усиленного Режима. ЕЈ не вмещали уже два каменных

крыла тюрьмы и не вмещала Режимка (барак N2 близ штабного). Завели еще одну

Режимку (барак N8); особо для бендеровцев.

От каждого нового побега и от каждого бунтарского события режим во всех

трЈх режимках всЈ устрожался. (К истории блатного мира заметим: суки в

экибастузском БУРе брюзжали: "Сволочи! Пора кончать с побегами. Из-за ваших

побегов режимом задушат... За такие дела в бытовом лагере морду бьют". То

есть говорили то, что требовалось начальству.)

Летом 1951 года режимка-барак 8 задумала бежать вся целиком. Она была

от зоны метрах в тридцати и решила вести подкоп. Но всЈ это было слишком на

языках, обсуждалось хлопцами почти открыто среди своих -- они считали, что

бендеровец не может быть стукачом, а стукачи были. И прокопали они всего то

несколько погонных метров, как были проданы.

Вожди режимки-барака 2 были очень раздосадованы всей этой шумливой

затеей -- не потому, что боялись репрессий, как суки, а потому, что сами

были в таких же тридцати метрах от зоны и сами еще раньше барака 8 задумали

и начали подкоп высокого класса. Теперь они боялись, что если одинаковая

мысль пришла обеим режимкам, то это может понять и проверить псарня. Но

больше напуганные побегами на автомашинах, хозяева Экибастуза положили свою

главную цель в том, чтобы все объекты и жилую зону обрыть канавами глубиною

в метр и туда бы завалилась на выходе любая автомашина. Как в Средние века,

стены стало мало, еще нужен был ров. Канавокопатель чисто и исправно

выкапывал теперь один такой ров за другим, вокруг всех объектов.

Режимка-барак 2 была малой зоной, обтянутой колючей проволокой внутри

большой экибастузской зоны. ЕЈ калитка была постоянно на замке. Кроме

времени, проводимого на известковом заводе, режимке разрешалось ходить по

своему маленькому дворику близ барака только двадцать минут. ВсЈ остальное

время режимные были заперты в своЈм бараке, общую зону проходили только на

развод и обратно. В общую столовую они никогда не допускались, повара

приносили им в бачках.

Рассматривая свой известковый завод как возможность побыть на солнышке

и подышать, режимка никогда не рвалась лопатить вредоносную известь. А когда

в конце августа 1951 года там случилось и убийство (блатной Аспанов ломом

убил Аникина -- беглеца, перешедшего проволоку по наметанному сугробу в

пургу, но через сутки пойманного, за то и в режимке. О нЈм же -- часть III,